Своеобразная философия, родившаяся в недрах Давидова разума, поражала и пугала одновременно. Одному богу известно, что он имел в виду на самом деле, когда говорил подобное. Я совершенно не исключаю, что он и сам не понимал половину из того, что говорит, а только лишь проецировал общую картину, ниспосланную ему небесными архитекторами, и рисовал образы так, как понял их сам. По своему, был отражателем или, нет, скорее был проводником чьей-то идеи, идеи высокой и одухотворённой, а потому опасной, как темнота неизведанной бездны. «Слово, если оно живое, всегда будет услышанным, а услышанное станет бессмертным» - так говорил Давид. Сомнение есть главный враг истины, но, если ты перестал сомневаться в услышанном, значит поиск её стал бегом за солнцем. Можно преследовать его бесконечно, а верить в то, что держишь его на верёвочке.
Поэтому, сомневайтесь.
Мы сидели в тёмной кухне, освещаемой лишь маленькой лампой, курили дядь Мишины сигареты и размышляли в ночной тишине; если конечно можно считать ночью октябрьское утро. Дяди Миши давно с нами не было, - он заботливо был перемещён нами в кровать и спал мёртвым сном. Водка закончилась ещё часа полтора назад, а мы тихонечко попивали какую-то ягодную настойку, найденную в холодильнике, и особо никуда не торопились. В какой-то момент я даже осознал, что, и я, и Давид сделались совершенно трезвыми, - так увлекла нас ночная беседа. Время продолжало свой бег, а мы оседлали его, подобно неопытным всадникам, не могущим остановить необъезженного коня. Ох, если бы только существовал естественный замедлитель, способный останавливать время, тогда бы всё было проще и понятнее.
В детстве мне часто снились подобные сны, где я выходил в город, в котором неподвижно вставал весь транспорт, замирали люди, а в небе зависали птицы. Я гулял между фигурками живых людей, как меж манекенов, маленьким озорником, а они не могли даже взглянуть на меня замершими глазами. Я мог зайти в любой дом, пробраться в любую квартиру, ко всем друзьям и знакомым, но особенно меня волновала Юля, и чаще всего я приходил именно к ней. Я заглядывал ей в глаза и находил в них своё отражение. Тогда мне ещё нравилось собственное отражение в глазах маленькой девочки, которую я любил. Крохотными, осторожными шагами я приходил к ней в комнату и просто смотрел на неё, а она сидела где-нибудь на полу, держа в руках куклу и ничего не подозревала. Но, как только я собирался прикоснуться к ней, тронуть хоть пальчиком мягкую прядь светлых волос, как тут же она оживала, и все вокруг оживали, а я бежал, что было сил, от осуждающих взглядов людей. О, люди, — они всегда хотели меня поймать, и тогда весь город, каждый человек преследовал меня, как загнанного волчонка. Я бежал от людей, как опытный зверь, но каждый раз, когда был, почти настигнут, я отталкивался от земли крепкими ногами и быстрой птицей взлетал в небеса. А они просто оставались там, внизу, и провожали меня грозными взглядами. Я парил над их головами, смеялся и радовался своей удаче, а они совершенно не могли меня поймать, бегали за тенью, которую я бросал на землю, махали кулаками и злились. Предаваясь азарту, я то приземлялся в десяти шагах от беснующихся людей, обманчиво желая быть пойманным, то взметался ввысь, оставляя их в-дураках, как только они приближались. Мне нравилась моя неуловимость, нравилось пархать над толпами, подобно крылатому ангелу, но однажды, когда я вот так же, играючи оказался на земной поверхности, меня кто-то поймал. На этот раз я попался. Но пугало меня не это.
Я оказался в руках не людей, но чудовищ.
Я никогда не мог вспомнить каких-то деталей происходящего в том детском сне. Мне помнилось только, что это было огромное мохнатое чудище, - одно или несколько, чёрт его знает. Меня, пятилетнего мальчика, положили на большую раскалённую сковороду и слёзы мои детские их совсем не трогали.
А потом я проснулся.
Когда я был ребёнком, мне нравилась жизнь. Точнее, я просто не представлял себе, что могут быть другие варианты. Первое знакомство со смертью произошло, когда умерла моя бабушка, но и тогда это выглядело не по-настоящему, словно бы какая-то весёлая игра, с пирожками, застольем и поминками. А теперь, когда я стал взрослым, оброс какими-то мыслями, познал философию жизни, вкусил романтику смерти, мне вдруг стало не интересно жить. Я не видел в этом никакого смысла. Да, я мог улыбаться, мог веселиться, занять себя чем-то, чтобы не оставалось времени на размышления, но ни одно занятие не увлекало меня так, чтобы я не думал о его бессмысленности. Продолжительное время, с тех пор, как сердце моё оказалось разбитым, мне хотелось собственной смерти.
Боль моя не собиралась отступать добровольно и я чувствовал необходимость избавиться от боли своими руками. Сил, данных мне от природы, больше не хватало на борьбу; тот самый случай, когда сопротивление сломлено обстоятельством непреодолимой силы. В душе моей что-то горело пожаром, и только сердце било церковным набатом, сохраняя последние очаги сопротивления. Недолго осталось.
Время не останавливалось.