1.
Сколько было их … девочек, женщин,
кто родился на стыке веков -
пышногрудых и стройных … Вселенской
ветер их овевал красотой…
С этих лиц написали портреты
Репин,Бельский, Тропинин, Крамской.
Век двадцатый, в шинели одетый,
растоптал сапогами покой.
Русским женщинам - полная чаша
скорби, горькой печали, забот
о продлении жизни в несчастье.
А до счастья - дойти бы … Вот-вот…
Войны - войнами…
Кровью краплённые,
эти судьбы рождались на свет.
В год тринадцатый дочкой второю
(пацана ждали, но уж как есть)
Маша – Машенька у Соколовых
родилась. Что ж от девки хотеть?
Подрастать, хорошеть. Не на шее же?!
В белоснежье архангельских зим
вышла замуж за Алексея
по любви. И по осени сын -
в сентябре в день девятый - родился…
Материнское счастье – растить!
Шурка - Сашка - любимый мальчишка!
А второму сыночку пожить
суждено было только три года.
От судьбы хоть иди, хоть беги,
За подол ухватившись, догонит.
Небу ангелы очень нужны.
Земли северных русских окраин
хоть суровы, но летом покой,
и покосы, и клеверным раем -
дымкой розовой… И голубой -
незабудок – головки-слезинки -
дышит радостью каждый цветок.
Тает сладко во рту земляника,
горкой алой легла в туесок.
У июня в плену - воля. В радость -
что малым, что младым - отдыхать,
отобедав... А завтра в час ранний -
снова с солнышком вместе вставать.
Шурке в осень пять лет отсчитает
мир безоблачный без войны.
Этим летом Мария не знает,
что стоит на пороге беды...
2.
Лето кончилось в одночасье.
Выли бабы, обняв сыновей…
Всем повестки - всем тем, кто не старше
сорока… Остальным – час ещё не доспел.
Марья стыло молчала. Но слёзы
скупо скатывались по щекам…
будто резанный вёснами шрам
на стволе черноокой берёзы.
Муж обоих обнял. Шурку к небу
бросил раз, и другой… И пошел,
(по проселочной пыльной дороге,)
не оглядываясь…. Был и не был…
был и не был… Эх, было б за « што,»
зацепить этот вопль, эту муку,
что рвались, как собаки с цепи,
половодьем прорвались... И руки
вниз упали…
Терпеть и любить
надо будет теперь. Дни и ночи
втихомолку молиться за тех,
кто за землю родную бессрочно
бьется на смерть, не жалуя смерть.
И Мария ждала. И сыночка
сберегла, в лихолетье спасла.
В Вологодской деревне Терпёлка
осень, зиму… А дале - весна...
Письма - весточки с фронта карельского
почтальонша читала ей вслух…
От него, от родного, «сердешного»,
из любимых, бесценных рук.
Треугольники пахли махоркой,
дух костра, и зола на столе…
Берегла, обвязав бечёвкой,
под иконкой, с молитвой в душе.
Перечесть их сама не умея:
«Не спеши, ещё разик прочти!» -
почтальонше… И крестик нательный
мелко-мелко крестила.
"Возьми! -
подавала картошину тёплую
в тряпке чистой холстинной. – Поешь!»
Шурки голову светловолосую
прижимала к груди… В батю весь
сын растет – в нём одном лишь отрада…
Думки думать о муже… Весь день
на работе в коровнике ладно -
споро чистить, доить, тихо петь.
3.
Им Алёша писал, что ранен...
Это в первый - лишь в руку - легко,
метко выстрелил финский снайпер,
А теперь, говорят, на покой…
Закопать бы их, чертовы души,
этих гадин… Всем им - не жить!
Да начхать мне на дуру-контузию!
Вот оправлюсь, и - снова служить!
Здесь хирург меня знатно заштопал,
и сестрички – девчонки совсем…
В двух словах не расскажешь… Да, что там!
Письма вот написали вам – всем.
Написали они. Мы - читали.
Расставаний не ждали,
потерь,
похоронок, посмертных медалей…
В час Великого Счастья встречали:
из теплушек, как малых детей,
вас с рук на руки нам отдавали:
тех, кто выстоял – наших Мужей.
4.
Марья позже уже, в сорок пятом,
не дождавшись Алешу с войны,
собралась и поехала с Сашкой
на Кавказ – в «город кислой» воды.
Её муж родом был кисловодский…
Знала точно, живёт там отец.
Повторяла на память: Песочный
переулок и дом номер шесть.
Деревянный - на два подъезда -
дом смотрел на неё свысока.
Растерявшись, Мария присела
на скамью. Не спешила пока…
Успокоить хотелось ей сердце,
без слезинки единой войти.
Нет!Не бабою деревенской,
с воза сброшенною по пути…
Так сидела, не горбилась. Спину –
ровно-ровно, струной... Никогда
не обломится веткой рябины
северянка: характер – руда.
Ей казалось, что горы свалились,
раздавили, прижали. И ртом
снег хватала, чтоб воли хватило -
никому ни полслова о том…
В сорок третьем письмо напоследок:
-Едет Лёша! -
Ждала эшелон…
от вагона к вагону... Последний
промелькнул… Но никто не сошЁл…
И потом - ни письма, ни помина…
Но ведь знала, что есть, что живой,
повторяла заученно сыну:
- Папка скоро вернётся домой.
5.
Осень южная девкой бесстыжею
косы рыжие расплела,
листья ссыпала в тёплые лужи,
днем обильным дождём полила.
Мать с сыночком смотрели на солнце,
наслаждались, вбирая тепло.
Непривычно архАнгелгородцам
в октябре, чтобы солнце пекло.
- Ну, идём, Шурка. Время - обедать.
Ты – голодный, поди уж? Пора.
Надо, сын, показать тебя деду.
И вошла… И - свалилась гора…
Коридорчиком узким – по змейке -
сундуки и узлы - там и сям…
И у двери последней соседка
показала: - Стучи, Лёха там.-
Раз, второй, всё настойчивей: гулко
эхом вторила тишина…
Снова будто стояла стена
перед ней. Осмелевший вдруг Шурка
подтолкнул… Поддалась.
И нашла
всё и всех - свёкра, мужа, сестричку,
ту, что с фронта писала письмо…
Поздоровалась, села, поникла
на минуту:
- Ну, Шура, с отцом
поздоровайся. -
Их обедом
накормили… Пошли провожать…
Муж молчал, а потом, будто врезал:
-Ты спасибо должна ей сказать…
На кой ляд тебе нужен калека?!
Костыли, перевязки, горшки!
Я тебя пожалел и проехал…
Чуть не вытолкали мужики…
Они видели, как ты металась,
догадались, что ищешь меня,
и пытались! Давили на жалость!
Наорал на них, бога кляня.-
Замолчал - Ты пришли летом Шурку…
Деду в радость…
Молчала она,
онемевшая – дура дурой,
- а потом всё корила себя:
почему не кричала, смолчала,
Почему не сказала "люблю"?
Словно семипудовый камень
продавил,заклеймил её грудь.
Медсестрица с Алёшей недолго
прожила - молодая ж была.
А Мария простить не смогла
осень ту сорок пятого года,
лужи, солнце, скамейку у дома...
Жалость, ярость и слёзы из глаз
ночью в поезде, долгой дорогою.
Продолжение следует.