«Умирают деревни молча…»
Я люблю нынешнюю деревню. Но люблю (украду лермонтовское признание) «странною любовью». В ней нет ни коренных жителей, ни крестьянской живности. Сплошная пустынность с молчаливыми хатами, хорошо, если с целыми окнами, свинцово-потухшими, сиротливыми, жуткими, наводящими такую тоску, что хочется выть воем брошенной собаки.
Но весной тянет меня в неё, в деревню, и эту тягу, страдальческую, истязающую, не изгнать из души никакими силами. И не объяснить словами. Их, этих слов, нет, потому что никто еще не дал название этой деревенской заброшенности, жуткому безлюдию, сотворенному самими людьми. Человечье опустынивание деревень, на твоих глазах происходящее, вгоняет в необъяснимое состояние, когда есть страстное желание противостоять этому явлению, а ни сил, ни знаний, ни союзничества, если бы эти знания объявились, нет.
Тяжелы такие чувства. Они близки многим и возникают при виде, когда уходит из жизни самый родной на свете человек – мама. Её любишь в эту предсмертную для неё минуту больше своей жизни. А помочь – никак.
Деревня – та же мама. Покинутая сыновьями, умирает она. Уже умерла. И приезжаешь к ней, жутко страдая, еще больше любя, как на погост, где хаты как заросшие могильные холмики, а ракиты возле них как печальные кресты.
Как-то это своё состояние я открыл одному знакомому, входящему в руководство района, кстати, известному краеведу и члену союза писателей Рф. Он усмехнулся и высказался в том духе, что это закономерное историческое явление, экономически оправданное. Зачем деревни? Их содержать нет выгоды. Хороший «латифундист» обойдется двумя-тремя трактористами, чтобы обработать поля современной техникой. А народ, дескать, пусть живет в городах…
Что ему сказать в ответ, хоть он и писатель? Не поймет он того, что видится и чуется мне. Мы теряем самую суть. Теряем истинных носителей русского духа, русского лада, русского богатырства, носителей исконно русской речи.
Со своей деревенской террасы вглядываюсь в сизый туман, где темнеют покинутые человеком хаты. Заброшенные поля, огороды выедают упреками глаза. Дышу этой первородной тоской, сокровенной сыновней тоской, сопровождаемой птичьим жалобным кличем над заросшей рекой, - и не могу надышаться : сердце бьется бестолково, душа болит.
Однако вместе с болью вдыхаешь запах брызнувшей апрельской зелени. Этот целительный раствор, настоянный на влажной дымке, на вечерней росе, оживляет, зовёт к жизни. Поэтому я рвусь в деревню. Пусть и пустынную. Я предан ей: чем меньше города, где ложь и суета, тем крепче моё родство с естеством и правдой. Тем оправданнее моё отреченье от искусно изобретаемой городским мещанством пустоты существования.
Недавно вычитал в интернете строки самодеятельной поэтессы. Не помню её имени. Пусть она простит меня: вдругорядь не отыскал то, что запомнил:
«Умирают деревни молча, Без стона, без горестных слез. Только ветер-гуляка молча обрывает сережки с берез. Умирают деревни тихо, зарастают бурьяном дворы, И не слышно веселого крика босоногой смешной детворы. И стоят сиротливо избенки В полушалках изношенных крыш, Кособокие, как старушонки, сторожа безмятежную тишь…».
Если есть молодые, кто скорбит об утраченных весях, значит, есть надежда на возрождение?