Глоток свободы
Не жалею хмельных промелькнувших годов,
Не стыжусь их шального веселья,
Есть безделье, которое выше трудов,
Есть труды, что позорней безделья.
Игорь Губерман
Во времена былые Заводила часто захаживал в кафе и рестораны родного города. Раза два в неделю. В основном, пожалуй, чаще, но минимум два. Он любил проводить время с друзьями в кафе и ресторанах, до утра развлекаться в ночных барах. В них играли известные джазмены и просто знакомые лабухи. Там «паслись» девушки, и в непринуждённой обстановке происходило общение определённой части молодёжи, проживавшей с родителями в центральных кварталах города. «Мы пасли ночь, будто стадо девушек, и гнали ее к вратам зари посохами водки и дубинками хохота», – читал Заводила у Жоржи Амаду в «Пастырях ночи», и его молодецкая душа рвалась в ту ночь, к тем девушкам. Туда, в ту жизнь, в ту поэтику его «звала труба». Однако жизнь молодецкая представала и другой, безотрадной стороной. Редкий молодой человек располагал собственным жильём: подавляющее большинство проживало в одной квартире с родителями, сёстрами-братьями, бабушками и дедушками или с родителями жён и мужей и другими членами их семей. Найти съёмную квартиру было дорого и проблематично и чаще материально недоступно. Лишь единицы имели возможность пригласить женщину или компанию к себе, в собственное жилище, к своему столу. Такое бытие создавало непреодолимую ущемлённость молодёжи, подавляло потребности и держало в плену зависимости… Юность вожделела свободы, которой ни в быту, ни вообще в стране не было. Вспоминая то куцее и убогое существование, которое нам не казалось таким, потому что молоды мы были и ничего лучшего не видели, и возможности видеть не имели, оглядываясь и сравнивая с днём сегодняшним, не верится, что «оно» так было и мы могли «так» жить. Относительной свободы, однако, можно было вдохнуть в общественных культурных пространствах. Ресторан, театр и кино были местами встреч и времяпрепровождений и давали тот самый «глоток свободы». Рестораны и кафе, естественно, являлись наиболее предпочтительным и комфортным местом встреч и непосредственного личного общения.
В родном Вильнюсе не существовало такого питейного или кофейного заведения, в которое Заводила хоть раз не наведался. Хотя, когда спустя пятьдесят лет, он делился своими воспоминаниями с известным автором, пишущим об истории Вильнюса, они выяснили, что имелось всё-таки одно-единственное кафе, где не побывал Заводила. В архивном списке трестов общепита третьеразрядное кафе «Субателе» (лит. Subatele) на улице Субачяус (лит. Subaciaus) оказалось тем местом. Заводила о нём когда-то знал, но так ни разу и не дошёл до него. Кроме проспекта Гедиминаса (в те годы – Ленина) и улиц Пилес – Диджиойи (Горького) далеко не на каждой улице центра города было хотя бы по одному «кабаку». Исчисление всех заведений города являлось небольшой величиной, их названия умещались на один машинописный лист. Все они находились в ведении «Треста столовых» или «Треста кафе и ресторанов», и открытие нового «кабака» освещалось в новостях в прессе, по радио и телевидению: такого-то числа там-то и там-то гостеприимно распахнёт или распахнул двери… С описанием фирменного блюда, фотоснимками интерьера и интервью директора. Известие об открытии после ремонта и перестройки вокзального ресторана поступило «Urbi et Orbi» подобным же образом. В нём расширили кухню. В просторном зале сформировали боксики, используя перегородки и мебель светлого дерева, обитую кожей цвета бордо. Над рестораном на антресольном этаже расположился коктейль-бар, куда вела лестница из гардероба.
Туда в один из погожих майских дней и отправился Заводила с другом Юрой выпить, закусить и пообщаться. Разодетые в пух и прах, они пешочком потопали с улицы Тизенгаузов (лит. Tizenhauzu ранее ул. Ково 8 / лит. Kovo 8 – 8-го Марта) через пути железнодорожного узла в здание вокзала. Для того, чтобы попасть в ресторан, следовало пройти с перрона или с привокзальной площади через центральный зал. Справа или слева (в зависимости от того, как входишь) в боковой галерее с колоннами, войдя через стеклянные двери и минуя гардероб, посетитель оказывался перед вторыми стеклянными дверьми: они-то и вели в зал ресторана. В той же галерее справа от входа в ресторан, за его стеной, находилось вокзальное отделение милиции. Весьма существенным недостатком вновь открытого ресторана было, как и прежде, отсутствие туалета. Туалет, как и все подобные общественные туалеты в стране Советов, а тем паче вокзальные, был грязен и вонюч, а в изобилии рассыпанная хлорка выедала глаза. В случае назревшей надобности посетители ресторана должны были пройти через центральный зал в противоположную галерею: туалет находился рядом с вокзальной столовой, в которой можно было выпить «на стоячка» принесённую с собой водку или с маленькой наценкой купить её там же из-под прилавка и закусить котлетами, голубцами или жареной колбаской с горчицей, соусом и гарниром из картофельного пюре и квашеной капусты. Пища там готовилась простая, без изысков, но вполне добротная. Человеку, который спешил и не хотел или не мог потратиться на большее – к его услугам была эта столовка, и в полном согласии с таким немалочисленным контингентом персонал столовки закрывал глаза на непредусмотренное распитие алкоголя.
Друзья вырядились, быть может, напрасно: они не были записными светскими львами, шли не на приём или банкет – всего-то не в перворазрядный, а вокзальный ресторан довольно большого города – столицы республики. Просто туда выходило ближе всего и новизна привлекала. Да и вообще по тем временам принято было в гости, театры и рестораны ходить празднично одетыми, в отутюженных костюмах с соответствующими аксессуарами. Костюмы от Валентино, сорочки Александер с запонками и галстуками, туфли «Инспектор», – всё это было уж точно чересчур и выглядело в суетливой вокзальной среде неким вызовом. Так что миловидная, средних лет, хозяйка зала или старшая официантка на мгновение опешила, приняв ребят за каких-нибудь дипломатов, приветствуя их на английском. Часы показывали что-то после трёх пополудни, когда в полупустом ресторане им отвели боксик. Друзья изучили меню, заказали бутылку водки и понемногу всевозможной закуски. Скоро принесли водку, и друзья выпили по стопке на голодный желудок. «Ну, обожжём слизистую!» – как обычно в таких случаях вместо тоста произнёс Заводила. За нею последовала вторая, которую Заводила сопроводил услышанной в каком-то кинофильме фразой: «Как говорил Антон Павлович Чехов, если вы пришли с мороза или если вы не пришли с мороза и выпили по одной, так выпейте ж и по другой!» Тут как нельзя кстати подали холодное, и они опрокинули третью стопку под призывное: «Буум!» Закусили отварной осетринкой под соусом «хрен с майонезом», сбавили темп.
Пошли разговоры. Обсудили достоинства недавно прочитанного в «Иностранке» «Вечера в Византии» Ирвина Шоу. Это эстетское чтиво пришлось им по душе как бы погружением в волшебный мир высшего общества, киноиндустрии, фильмов и фестивалей. Постепенно огляделись и вспомнили старое убранство ресторана: дубовые панели стен и зеркала вверх до потолка между окнами на привокзальную площадь. Упоминание зеркал повлекло за собой рассказ Заводилы о своём близком друге Гедиминасе. Закончив школу и получив «аттестат зрелости», он поступил на двухгодичные курсы поваров-кулинаров и, став дипломированным специалистом, был принят поваром в вокзальный ресторан. Случай произошёл с ним лет за пять до ремонта, причем к тому времени он уже отработал в ресторане столько же. Розовощёкий голубоглазый красавец Гедиминас был подающим надежды тяжелоатлетом, увлекался культуризмом, любил пожрать и, мягко говоря, отнюдь не брезговал алкоголем, в том числе и во время работы. Ясное дело – работая поваром, тратиться на выпивку и закуску на работе не приходилось. Ежедневное употребление в скромных дозах вошло у него в привычку, но бывало, и перебарщивал. И как-то раз в обеденное время Гедиминас весь в белых одеждах (поварском колпаке, халате и фартуке), не оглядываясь на посетителей, вышел в зал ресторана. Подойдя к зеркалу, он широко расставил мощные ноги, расстегнул гульфик и, направив, свой ствол на зеркало, обильно оросил его тугой высокой струёй. Публика была в шоке. Гедиминаса уволили. Года два его поваром никуда не брали, и он был вынужден работать завхозом в школе. Наконец, приняли в известный хорошей кухней ресторан «Жирмунай» (лит. «Zirmunai»), который работал до четырёх ночи, и там Гедиминас до конца смены уже не выпивал. Лучшего друга Заводилу он сразу предупредил: «Здесь, в „Жирмунай“, бери только алкоголь, а закусь официанты доставят как бы от меня. Только когда придёшь в мою смену, немедля предупреди!» С трёх ночи Гедиминас освобождался и оставался пображничать с другом Заводилой и его весёлыми cобутыльниками. Платили только за водку и чаевые.
Друзья от выпитого уже разогрелись, а сигаретный дым, жар кухни, в которую дверь была приоткрыта, тепло громадных люстр и множества людских тел добавили духоты. Они ослабили галстуки, повесили пиджаки на высокие спинки стульев. Они никуда не спешили. Вечер был далеко, и совершенно никакого значения не имело время, которое в их случае измерялось не минутами и часами, но опустошёнными бутылками. В таком измерении уже опустела первая и почата вторая бутылка вонючей «Кристалине». Дык кто ж её нюхает. Запивали тминным квасом. Курили вонючий (американские сигареты были большой редкостью) «Каститис» (лит. «Kastytis») не отходя от стола, как было тогда принято. Заводила вообще курил очень много и везде, и эта дурная манера, бывало, приводила к перебранкам с администрацией. Наконец приспичило «сходить до ветру». Без пиджака, покуривая на ходу, Заводила отправился в противоположную галерею. Проходя, он кинул бычок в стоявшую в отдалении урну, но в чашу не попал. Окурок приземлился в кольцо себе подобных вокруг урны, продолжая дымить. Из столовки вышел весь в синем краснолицый мужчина средних лет со светлым взъерошенным чубчиком и масляным взглядом, демонстративно неприязненно оглядел расфранченного Заводилу, и, провожая недобрым взглядом, что-то сказал вслед. В тот миг вокзальные громкоговорители что-то объявляли, и Заводила не смог расслышать о чём. Заводила проигнорировал появление незнакомца и, не удостоив взгляда, прошёл мимо него в нужник. Незнакомец же, не отставая, непонятно для чего остановился у писсуаров рядом с Заводилой. Слегка подвыпив в столовке, чем-то рассержен, уставившись на гениталии Заводилы, он стал цепляться: «Хули ты тут выхаживаешь, жирный пидор, пижон обрезаный?» Заканчивая процедуру и застегивая гульфик, Заводила посмотрел на него, выдерживая паузу. Ему призрачно казалось, что где-то он уже видел это масляное лицо, но не стал теребить память. Медленно и холодно, с презрением сказав: «Паашшёл на *у*!» – резко развернулся и вышел вон.
Люди всё подходили, ресторан заполнялся до отказу. Друзья продолжали междусобойчик в изолированном пространстве. Они были скрыты от глаз посетителей, а им самим виден был лишь узкий сектор обзора. Перспектива перекрывалась расположенными рядом боксами, поэтому все проходящие ко входу в ресторан и от него видны были как сквозь щель. Из засады было удобно наблюдать, обговаривать походку, одежду, причёски, любоваться красотками, изощряться в добродушных и не очень остротах, никому не досаждая и не привлекая внимания. Туда-сюда промелькнули несколько раз синие брюки, сорочка и пуловер масляного блондина. Один раз в сопровождении военного патруля… Оставаясь незамеченными, друзья видели некоторых знакомых, с которыми не очень-то и хотелось общаться. Однако водка допита, сколько хотелось съедено, друзья рассчитались и направились к выходу на привокзальную площадь. Автору неизвестно, куда собирались направить свои стопы подвыпившие друзья. Автор берётся засвидетельствовать лишь о том, что франтоватые парни выглядели прилично, вели себя достойно, и ничто,кроме одежды, не выделяло их из массы людей, находившихся в то время на ступеньках вокзала и на привокзальной площади. Вверх по ступенькам поднимался военный патруль. Неожиданно, перерезав друзьям путь, солдаты схватили Заводилу «под микитки», заломав ему руки за спину, и рослый капитан в шинели с синими петлицами и синим околышем, с портупеей и кобурой отдал честь и заявил: «Гражданин, вам придётся проследовать с нами в отделение для выяснения…!» Заводила, находясь в железных тисках двух дюжих солдат, не смог даже шевельнуться. Он лишь сразу бросил Юре, чтобы тот уходил и позвонил его маме, когда потащили его в здание вокзала.
В вокзальном отделении милиции Заводилу без церемоний и допросов провели мимо дежурного офицера в какую-то пустую заднюю комнатёнку без окон. Там, не мешкая, уже милицейские посадили его в стульчик, который напрочь ограничивал любые возможные движения, и выключили свет. Его ноги по щиколотку были зажаты в конструкции, не позволявшей ни вытянуть их, ни подогнуть, руки ладонями вверх прижаты к коленям, а корпус и плечи придавлены к спинке таким образом, что Заводила мог только говорить и поводить головой. Некоторое время Заводила так и сидел в темноте и относительной тишине, пытаясь ловить доносившиеся звуки, из которых он ничего не мог понять. Наконец послышалось, что заиграла музыка, кто-то запел, и Заводила понял, что уже восемь часов вечера – за стенами начиналась музыкальная программа ресторана. Он пытался представить себе музыкантов ресторана, угадать, кто играет: почти со всеми музыкантами объединения, распределявшего их по кабакам, Заводила был знаком по концертам, джазовым фестивалям и по тем же, собственно, кабакам. Тем временем Юра беседовал в дежурной части с милицейским офицером, пытаясь уверить того, что произошла ошибка, что они вместе были в ресторане и ничего не нарушали, и уговаривал отпустить Заводилу. Наконец, Юре дали понять, что не могут его отпустить, пока за ним не вернётся военный патруль. Какое-то время Юра ждал патруля. Когда он услышал крики избиваемого Заводилы и стал протестовать, его выставили из отделения, пообещав, что если вернётся, его постигнет та же участь.
Зажёгся свет, и Заводила увидел среднего роста толстоватого смуглого сержанта с выбившимся из-под фуражки чубом чёрных кудрявых волос, которого, как потом оказалось, звали Мамэд. Мамэд даже не взглянул и ушёл, ничего не сказав. Каково было удивление Заводилы, когда минут пятнадцать спустя появился синий масляный блондин. С ехидной улыбкой, сияющей злорадным предвкушением и кровожадностью, он приблизился к заключённому в «станок» Заводиле, минуту смотрел на него, осклабившись и покачивая головой, потом без всяких слов нанёс ему удары по голове и лицу слева и справа кулаками и ногой. Повторил серию и вышел. Заводила не мог ни утереть лицо, ни поправить слипшиеся волосы, ни пошевелиться. В скованном состоянии у него начали затекать руки и ноги. Заводила застонал и зажмурил глаза. Ему не удавалось вспомнить, где раньше доводилось видеть этого синего ублюдка, и он подумал с сожалением, что не вырубил его у писсуаров. Из разбитой губы сочилась кровь, от удара ногой побаливало ухо. Экзекуция на том не закончилась. Несколько раз синий приходил и «отводил душу». Заводила сжимал челюсти, чтобы свести к возможному минимуму ущерб от наносимых ударов (уберечь зубы и губы от слома и пробоев), мычал и стонал. Синему помогали ещё несколько ментов во главе с Мамэдом. И если было заметно, что менты просто отбывали номер, то Мамэд, как и синий, наслаждались. Так, Мамэд, мерзко улыбаясь, делал вид, что проходит мимо, и уже заступив на шаг дальше, вдруг резко разворачивался и наносил удар, от которого голова Заводилы, казалось, могла оторваться от шеи и скатиться на пол. В похожей манере оба делали то же самое, а синий ублюдок ещё и насвистывал мелодию. Наконец, после очередного удара ногой Заводила ушёл в грогги. Когда он очнулся, в комнатёнке было темно. Из ресторана доносилась музыка.
Зажёгся свет. Заводила с трудом раскрыл заплывшие затёкшиеся веки, и яркий электрический свет больно резанул глаза, заставив зажмуриться. Мамэд открывал «станок», и два младших мента, подхватив под руки, вывели его, едва державшегося на ногах, в дежурку и усадили на стул. Его трясло. Голова свесившись упиралась окровавленной рыжеватой бородкой в грудь, оставляя на модном галстуке и сорочке багряные пятна. Заводилу окликнули, он поднял голову и над собой увидел маму. Из глаз её текли слёзы. Она стала вытирать влажными салфетками его раны, старалась, насколько возможно, привести сына в порядок и в чувство. Дежурный лейтенант подсунул Заводиле протокол, который Заводила не стал ни читать, ни подписывать. Подписал однако корешок штрафа об уплаченных мамой пятнадцати рублей за мелкое хулиганство.
Утром Заводила массировал голову и лицо, прикладывал компрессы и примочки с бодягой, мазал кремом и припудривал, надел большие чёрные очки. Приехал Саша Нагибин, их общий с Юрой приятель, и они поехали в парную отхаживать побои. Парная, чашка кофе и рюмка коньяка после бани взбодрили Заводилу и оживили в нём временно прибитое чувство юмора. Тем временем Юра собрал команду, в которую вошли известный в городе журналист и близкий друг Юры Ритис и следователь по особо важным делам республиканской прокуратуры Альгис – давний приятель Заводилы. Они произвели проверку и опросы имевшегося в наличии персонала в вокзальном отделении милиции. Дежурила новая смена. Никаких следов произвола, задержания и пребывания Заводилы, а также отметок в журнале дежурств, протоколов и корешков штрафов ими обнаружено не было. Но глоток свободы сделан был ...
2019.04.22