Мой друг Генка был пропорционально сложен, я даже сказал бы статный парень, не то, что я в то время.
Жил он с бабкой и дедом, деда вскоре не стало, остались бабка и Генка и где-то далеко жили его родители, о которых он знал очень мало, только со слов бабки – общения с родителями то ли не было и не знаю, было ли оно вообще. Бабка заменяла ему и маму, и папу.
Конечно, он по-своему по-мальчишески любил ее.
Недостаток родительской ласки, конечно, отразилось на нем. Но Генка был самостоятельным, независимым, хотя и не был добытчиком, кормильцем семьи. Так он и вошел в нашу семью, как друг и товарищ мне и моему брату во всех наших начинаниях.
Вспоминаю один эпизод. Возвращаюсь я на летние каникулы из Иркутска с института. Генка встречает меня и говорит: «Приходи на печенку медведя, я с женой жду».
Пришел, поел не только печенку, но и мясо медведя, вкусно.
Генка спрашивает: «Ну, как?» Я говорю: «Ничего вкуснее не ел». А он в ответ: «А я чуть не обделался». «Не понял», говорю, а он: «Ну, слушай».
Незадолго перед твоим приездом, поехал я коз пострелять на переходе через марь на реке Тынок.
Сижу, жду, ветер на меня, смотрю «чайки» летят, это козы, когда они скачут, ритмично прыгая, а на заднице у них белое пятно издалека, кажется, что белые чайки летят. Весна, ходить хорошо, не проваливаешься, вечная мерзлота все-таки. Передвинулся в другое место, в руках «Олень», жду, приближаются. Но вдруг почувствовал, есть еще кто-то рядом, с беспокойством оглядываюсь, не помешали бы в охоте.
Нет, не вижу никого, а это чувство не исчезает. И, вдруг, вижу еще один охотник ближе меня метров на 70, сидит около тропы и тоже ждет, а ветер на нас и козы повернули и бегут на нас по переходу. Присмотрелся, елки зеленые, да это же муравьятник – медведь, низкорослый, но если встанет на задние лапы все два с половиной метра будет. Смотрю, думаю в кого стрелять, ведь испортит бурый всю охоту. Решился, выстрелил, а у «Оленя» верхний нарезной 32 калибр, а нижний дробовой. И, как, оказалось, промазал, обнизил, пробил шкуру медведя внизу у живота. А бурый развернулся и ринулся на меня. А ведь главное на охоте, умение отвести глаза от дичи и перезарядить ружье для нового выстрела, успел сделать это только один раз и промазал. А дальше все просто, спасаться надо, а бежать-то некуда, спиной почувствовал, уперся в листвянку, а ружье было в правой руке, бросил рюкзак туда же. Гляжу, медведь рядом, смотрю на него не отрываясь, делаю все механически, думаю успеть бы, ну успел перебросить рюкзак на руку, а дальше что? Оказывается, инстинкт самосохранения заложен в каждом из нас – присел, подпрыгнул, подтянулся на левой руке и, проворно как белка вверх по лиственнице, а лиственницы низкорослые, далеко не убежишь, вершина уже рядом, бросил рюкзак, дрожащими руками в патронташ вновь, заряжаю, не думая уж, чем дробь или пуля. Стреляю почти в лоб медведю, пока я переживал все это, медведь пер на меня по лиственнице как паровоз, сопя, кряхтя и рыча. Удивительная прыткость.
В общем, еще четыре раза выстрелил по уже мертвому медведю, сидя на дереве, все боялся слезть, вдруг оживет. Не ожил, слез, разделал, мясо в три приема, увез домой, конечно же, и желчь – как хорошее лекарство и шкуру.
Как оказалось, нижняя ветка лиственницы была довольно высоко, когда Генка пришел во второй раз за мясом, попробовал допрыгнуть, ну, ничего не получилось. После его прыжка мышцы на ногах распухли, а бицепсы на левой тоже распухли и стали больше в два раза. Смотри, говорит, до сих пор опухшая рука, и делать все больно.
В общем, угощайся Борька, говорит Генка, выпили, закусили. А жена у Генки, глаза обволакивающие, двое девочек вокруг нее, держатся, а она так и цветет, а кожа мягкая, теплая, бархатная. Генка смеется, глядя на меня, да ладно, говорит, чуть заикаясь, потрогай, разрешаю, она у меня бархатная.
Я давно потерял связи со своим другом детства Генкой, но искренне желаю, чтобы у него в жизни все сложилось хорошо.