*
Это пума. Ох, страшна!
Смотрит грозно пума.
Когти спрятала она,
Прыгает без шума. (с)
Это был любимый стишок моего Алма-Атинского детства. (Дед Виталий и бабушка Нина, дедушка и бабушка по маминой линии, проживали в тогдашней столице Казахстана Алма-Ата). Читая его, я всегда представляла себе маму, мрачноватую в ответ на мою неуёмную болтовню, и с некоей природной кошачьей грацией. Мама у меня по одному Зодиаку - Тигр, а по другому - Лев (поэтому я по-домашнему зову её Тигра; сама она приняла эту мою игру и подписывается в своей электронной почте Cane Cat - Камышовый Кот). Как-то я пыталась с ней играть с помощью бантика и верёвочки, подкрепляя свои действия информацией, что со всеми котами так играют.
-Пф, - недовольно отфыркнулась мама, - просто сволочи (это в адрес тех, кто так играет с котами). - Со мной так играть не надо.
Кроме того, мама у меня Кот Бегемот из "Мастера и Маргариты". Входишь в комнату, а он там сидит на люстре и сообщает: "Сижу, никого не трогаю, примус починяю. И должен вас проинформировать, что Кот - животное священное и неприкосновенное".
У мамы немного выпирали клыки, которые были у ней чуть больше обычного размера, так она их выровняла стоматологией. Чем очень меня огорчила: теперь моя Тигра больше не саблезубая. Есть фотография, где мама сидит в нашей бывшей, в центре Москвы, коммуналке (улица Остоженка), по-королевски откинувшись на обшарпанном стуле, кофта старая бежевая вязаная с неё ниспадает, как часть мантии, и мама улыбается. Это был приём гостей, к нам тогда, в моём дошкольном детстве, в москве на Остоженке часто заходили друзья родителей по МИФИ - и, по случаю приёма гостей, шею мамы перечёркивает тёмное ожерелье из маленьких коричневых блестящих гранатиков. В ушах у мамы янтарные небольшие висячие неправильной формы серёжки, гармонирующие с бежевой кофтой, на которые я ей очень завидовала. Я много в чём ей завидовала - например, у меня не было таких замечательных чёрных ботинок с острыми носами, какие были у мамы. Я думала тогда, что острые носы на ботинках бывают только у взрослых, в результате чего мечтала скорее повзрослеть - чтобы, значит, тоже надеть такие ботинки. Ещё у мамы была потрясающая серая осенняя шапка с капельками бусин по ней.
Наша комната на Остоженке была одной из трёх жилых комнат в коммуналке. Это был особняк какого-то дореволюционного дворянина, и между нашей и смежной комнатой была поэтому, тщательно заколоченная в советское время, дверь. Кроме нас, в коммуналке жила тётя Паша, имевшая некое отношение к общепиту и подкармливавшая нас невесомыми ломтиками сладкой с кислинкой белой пастилы. В третьей комнате жили скандальные Ивановы, с которыми у нас были напряжённые отношения. Эти Ивановы по каким-то своим каналам могли доставать дешёвые билеты то ли на спектакли, то ли на поезда, и родители говорили, что Ивановы не могут нам простить того, что мы этих билетов у них не выпрашиваем.
Наша комната была поделена на две части - натурального дерева тёмно-коричневым, под потолок, стеллажом с книгами и журналами. Я начиталась книжек о Ленине, как он на спор переплывал реку, в пожилом уже возрасте, быстрее своего юного напарника, и как он делал чернильницы из хлеба и молока. "Ленин стоял у штурвала нашей великой Родины", - с напором оповещала я родителей. Мне очень нравилось, как это звучало: "стоял у штурвала". Как раз шла Горбачёвская Перестройка, родители кисло спрашивали меня, где я этого набралась, и сообщали мне, большой любительнице колбасы, что вот например за границей в капитализме заходишь в магазин - а там сто сортов колбасы, на выбор! Я расстраивалась, не желая менять высокие патриотические материи на низменную, хоть и вкусную, колбасу.
На наши деньги нельзя было купить в достаточном количестве даже и продававшейся в Советах колбасы, и я отчётливо помню нарезанную мамой колбасу такой степени тонкости, что была она прозрачной и сквозь неё просвечивал хлеб.
На полу в нашей комнате лежал громадный красно-белый палас. Было два дивана: один, поменьше, с той стороны от стеллажа, которая была ближе к выходу из комнаты - на нём ночью и днём после обеда спала я. Другой диван, побольше, в стык к противоположной стороне стеллажа, был родительский. Напротив родительского дивана стоял допотопный, не помню уже какой марки, но, кажется, уже к тому времени цветной, телевизор.
Не сыпь мне соль на рану,
Не говори навзрыд,
Не сыпь мне соль на рану,
Она ещё болит.
Когда однажды вечером эти строки из телевизора пропелись раз в десятый, маленькая я начала немузыкально подтягивать: "Не сыпь мне соль на рану..."
-Давно уже надо было переключить, - мрачно сказал папа.
*
Между моим диваном и стеллажом, не знаю для какой цели, висела занавесочка с мультяшными тиграми и жирафами. Когда меня днём укладывали ради послеобеденного сна, мне не спалось, и я тихонько, чтобы родители не прочухали, что я не сплю, обводила пальцем рога ближайшего ко мне жирафа. Рога заканчивались странными круглыми набалдашками.
По вечерам мои совсем ещё молодые родители - высокий усатый папа Серёжа и такая же высокая, с разбойной саблезубой улыбкой, мама Таня - ходили в расположенное неподалёку заведение с крупной вывеской КАФЕ. Мама укладывала меня спать и начинала собираться. Сквозь полузакрытые веки (чтобы думали, что я сплю) я любила смотреть, как мама перебрасывает через голову на лицо каштановую гриву своих немного не доходящих до плеч волос и сначала так их, перекинутыми через голову, тщательно расчёсывает, а потом уже причёсывается нормально. Почему-то вспоминается, что мама, кроме спящей меня, бывала в это время одна в комнате; куда делся из воспоминаний папа, мне неизвестно.
-Ельцин, Ельцин. Если б этот Ельцин нарисовался сейчас и купил мне новые сапоги, я б за него проголосовала, - делилась мама Таня с бабушкой Ниной. Мы шли, по ночной темноте, сквозь скверик перед нашим домом, откуда-то возвращаясь, и мама с бабушкой отрывисто, в такт шагу, беседовали на малоинтересные для меня политические темы.
По вечерам, улёгшись, я тоже долго не спала; мультяшного жирафа в темноте было плохо видно, и я разглядывала, как интересно в стык к потолку из одной стены в другую переходит угол комнаты. По потолку и стенам бежали отсветы фар; и разноцветные светофорные пятна то загорались, то гасли.
На потолке висела авангардная, в тон стеллажу, люстра: три светящихся при включении белых шара, похожие на фонари на Арбате; эти шары на разной высоте крепились сложной геометрической конструкцией натурального тёмного дерева.
Ещё в комнате было два стола, обеденный и письменный, и холодильник. На холодильнике стояла замечательная жестяная белая, со скупым красным цветочным рисунком, раздвижная хлебница.
Глядя во двор, можно было увидеть небольшой треугольный скверик с деревьями, скамейками и нереальным количеством воронья; за сквериком было КАФЕ и магазин ЦВЕТЫ. В этих ЦВЕТАХ мы купили как-то раз несколько симпатичных фиолетовых фиалок в горшках; кроме того, при начале совместной жизни мама с папой в тех же ЦВЕТАХ приобрели росток Кофейного Дерева. Семейная жизнь продолжалась, и Кофейное Дерево росло. Раз в неделю, по выходным, мне давали мокрую тряпку, родители вооружались такими же тряпками, и все втроём мы принимались протирать от пыли по одному листочку всю нашу комнатную растительность. Кроме фиалок и Кофейного Дерева, был ещё буйно зеленеющий и прущий в рост плющ.
21-04-2019