Мы почти заснули. Летняя ночь в деревне – душная, комариная. Дети на полатях, а я внизу на диванчике. И тут за окном небо полыхнуло. «Салют!» - подумала я по старой городской привычке.
- Костер! – закричали дети.
Это пожар. Наш угрюмый сосед Николай, бывший «афганец» – любитель выпить и смотреть на огонь в печке - живет бобылем, никогда не закрывает заслонкой устье. Сидит и медитирует часами, пока не заснет. Как ни выглянешь вечером во двор, видишь огонь в его окне – печка как раз напротив. Горящая головешка упала прямо на деревянный пол. Хорошо, что огонь Николая разбудил, а то сгорел бы вместе с домом. Он успел выпрыгнуть, да еще и выбросил баллон с газом – раскаленный, схватил голыми руками. Потом лечили ожог, долго не мог работать на тракторе. Кожа ладоней припеклась и осталась на баллоне. Но он сначала не почувствовал, принимал ведра и плескал воду на горящие стены, матерился.
Деревянные дома горят так красиво, что оторваться невозможно – страшно и красиво, будто живое яростное чудище высвободилось из деревянных оков, исходит жаром, выплевывает огонь. Я стояла на пороге, обхватив округлившийся живот, и не могла заставить себя отвести взгляд. Дети прыгали вокруг и что-то кричали. Старшая дочка, девятилетка, самая разумная из всех нас, побежала в монастырь попросить, чтоб матушки помолились. А я все смотрела, как долгие красно-желтые языки огня, повинуясь ветру, пытаются лизнуть нашу ограду. Мне казалось, что сопротивление бесполезно. Это стихия. Огненный шторм. Горячие волны жара захлестывают, перетекают все дальше, закручивают в свой водоворот. Нельзя сопротивляться. Нет смысла.
Соседка Валентина твердо взяла меня за руку и отвела в сторону. Детям велела не путаться под ногами. Я схватила мальчишек и держу крепко, боюсь выпустить. Хотя куда они пойдут? Там пекло.
- Да, пожарную машину. Мы из пруда берем воду, но это зазря. Ветер в сторону соседнего дома. Того, где с ребёнками городская живет. Да отступись. Давай сюда, - говорит кому-то в телефонную трубку.
Валентина – мэр нашего села. Я слышу, как она командует, строит цепочку из людей с ведрами – от пруда сюда. И ясно понимаю, что огонь победил – вода не останавливает пламя, жар такой, что вода высыхает тут же, чуть не на лету. Пар и дым только портят зрелище, но ничуть не уменьшают пламя. А ветер упорно направляет огонь на наш маленький домик. Его нам одолжил монастырь – пожить, пока мы строим свой рядом. Сгорит и он.
И вдруг темной прохладной волной набегают матушки из монастыря, они поют молитвы, держат иконы. Батюшка впереди – обходят наш домик крестным ходом, дети идут следом и поют. Я тоже пою и чувствую, что так и надо - сопротивляться, молиться, не поддаваться слабости! Местные снисходительно смотрят на нас, переглядываются. Не верят, что это поможет. Но в какой-то момент ветер перестает дуть в нашу сторону, и пламя направляется строго вверх.
Дом Николая почти прогорел. Тушить уже нечего. Но наш домик цел. Фельдшерица уводит соседа на перевязку. А мы идем к себе. Эх, я забыла закрыть окна, и сейчас изба полна дыма. Но ничего. Это ничего. Я сажусь на диванчик и пытаюсь сдержаться, не пугать детей, но не могу – плачу. Дети прижимаются ко мне, притихли. Старшая гладит меня по голове:
- Не плачь, я слышала, что Николаю другой дом дадут. Еще лучше.
Обитель
Мы приехали в деревню в последний год прошлого века под Казанскую. В монастырском храме шла вечерняя служба и стояла потрясающая тишина. Такой тишины нет ни в одном городском храме даже тогда, когда на службе всего два-три человека. А здесь были все монахини и послушницы, все деревенские бабушки, да еще и гости – мы впятером, с тремя детьми. Потом нам придется учиться вести себя тихо-тихо, как положено. Потом придется привыкать к тому, что дети причащаются последними, а не первыми, как в городе. И что надо выходить из храма, если ребенок громко разговаривает (не дай Бог – кричит!) и утихомиривать его во дворе. А по монастырским меркам шум – это даже легкий шепот. В монастыре никому не приходит в голову прикладываться к иконам и ставить свечи во время службы. Хочешь это сделать – приходи за пять минут до службы, пожалуйста.
А еще в храме горят только свечи – и на клиросе, и в алтаре, и на подсвечниках. Даже свои грехи на бумажке читают при свечке, да-да-да: в храме совсем нет электричества! И это создает совершенно удивительное настроение, вводит человека в состояние внутренней внимательности. Вот, кстати, исповедь там тоже особая: вспоминаются давно забытые грехи, льются покаянные слезы…
После службы нас пригласили в трапезную, мы поужинали, познакомились с матушкой-игуменией. Я почему-то думала, что она уже в возрасте, а она оказалась практически моя ровесница, как и остальные матушки. Это было очень приятное открытие. Но порядок трапезы, разные нюансы поведения – это было сложновато сначала усвоить. Например, семилетней дочке, которая была в теплом комбинезоне, сразу нашли юбку и надели ее прямо сверху на штаны. Было немножко странно и смешно. Но зато очень вразумительно. Сразу понятно, что девочкам тоже не положено ходить в брюках, не только женщинам. И в храме, и в трапезной нас встретила Казанская – большая, красивая. И каково же было мое удивление, когда и в домике, который нам выделили, тоже оказалась большая икона Казанской. А ведь это наша венчальная икона, благословение нашего первенца в роддоме, да и вообще первая икона у нас в семье.
Сначала домик наш показался стылым и каким-то мрачным. Наверное, потому что в нем давно не жили. Мы истопили печь, но к утру избу выдуло напрочь: в полу оказались огромные щели. А окошки – из тончайшего стекла, не преувеличиваю – тонкости стекла лампочки. Первым делом муж перекрыл пол и утеплил все углы. Хорошо, что в дом была проведена вода, иначе вообще не знаю, как я смогла бы справляться со стиркой, готовкой и уборкой, когда муж уехал. А уехал он довольно скоро: нам просто нечего было бы есть, если бы он не работал. Ведь и молоко, и хлеб, и другие продукты нужно было покупать. Особенно большая проблема – купить в деревне овощи и картошку. Дело в том, что жители выращивают все сами, запасают на зиму, излишки к ноябрю уже проданы, а отдать нам и остаться самим без еды никто не собирался. Для начала мы скупили в магазине всю кабачковую икру в банках – до сих пор наша семья с нежностью относится к этому деликатесу. Соседка, сжалившись, продала нам ведро мерзлой картошки (видимо, она предназначалась на корм свиньям). Но тут внезапно из местного поселкового центра нам передали сумку сладчайшей моркови и отборнейшей свеклы! Оказывается, мама одного иеромонаха, узнала о нас и поделилась своим. Мир не без добрых людей!
С этого момента с нами стали происходить маленькие чудеса, которые всегда приводили детей в восторг и не оставляли нас без еды и радостей жизни. Потом постепенно быт стал налаживаться, а на следующий год мы уже вырастили свою картошку, свеклу и морковь.
Наш приезд произошел как раз на волне «исхода» православных горожан в деревню. Тогда много говорили о том, что нужно спасаться, а спасение видели в тишине и незамутненности деревенских просторов. Мне такая идея всегда казалась немножко наивной и странной. Во-первых, я никогда не жила в деревне – не было у меня ни бабушек, ни теток на селе, поэтому я не была фанатом деревенского быта, в отличие от своего мужа. А во-вторых, мне всегда казалось, что от места жительства спасение совершенно не зависит. Очень мне нравилась тогда цитата про черные ризы, которые не гарантируют рая. Поэтому в деревню я лично ехала не за спасением. Мне очень хотелось помочь своему годовалому сыну, который получил родовую травму и соответственно – диагноз. Врачи советовали тишину, покой на свежем воздухе и натуральные продукты, а мы жили в то время на Волоколамском шоссе – можете себе представить, что там за воздух и какой покой.
Когда я ехала в деревню, я еще не решилась на переезд, хотела просто осмотреться. Но вот когда увидела монастырь, познакомилась с монахинями, я вдруг поняла, что здесь будет очень непросто, но и очень хорошо – сыну это должно помочь. Батюшка, взглянув на младенца, благословил причащать его за каждой службой, а службы в монастыре служились практически каждый день. Есть такие моменты в жизни, которые определяют потом ход событий на многие годы. Так было и здесь. Я очень поверила батюшке, как-то внутренне почувствовала, что надо так и сделать.
Сначала мне помогали матушки из монастыря – приходили на часик-другой истопить печку, приготовить еду. Мы очень подружились, по-настоящему. Благодаря этому общению я как бы узнала монастырскую жизнь изнутри, столкнулась со всеми проблемами женского общежития, с монашеским подходом к послушанию и смирению. Даже и в семейной жизни этот опыт мне очень пригодился. Я совершенно четко поняла: Господь силен любое дело обратить во благо. Если только есть у супругов любовь со смирением.
Муж приезжал на недельку, максимум – две, а потом целый месяц, а то и больше мы были опять одни, и так два года. А когда приезжал, все время что-то улучшал, подправлял: чинил старую «ограду», провел в дом канализацию, построил баньку.
Тётя Проня
У моего мужа бабушки в деревне не было, но зато была тётя, и он, как приличный советский школьник, каждое лето к ней ездил на все три месяца каникул. Зато и мальчики тётины жили у родителей мужа в старших классах, так как в деревне была только восьмилетка. Такой вот кругооборот племянников в местной природе.
Муж в деревне тосковал по маме и ходил встречать брянский поезд каждый вечер - на станцию. По дороге рос чудесный куст жасмина. Однажды мальчик был так зачарован сочетанием цвета, запаха и тишины, что решил для себя, что именно такой и бывает рай. Вообще-то жизнь в деревне и была для него детским раем: ягоды и грибы в лесу, яблоневый сад, игры с ровесниками и посильный труд. Что ещё для мальчишеского счастья надо?
Так вот тётя Проня была главной в этом раю. Сейчас она уже старенькая и живёт в городе у детей, но деревенскую ясность ума и безапеляционность суждений не утратила. В первое моё с ней знакомство она спросила про Севастополь. Я рассказала (с благим возмущением), что в последний приезд город меня неприятно поразил: идёшь по Приморскому и не слышишь ни шума волн, ни дыхания моря из-за многочисленных кафешек вдоль берега, из которых несётся лавина звуков и запахов.
- Всё никак не нажрутся! - резюмировала строгая тётя.
В другой раз она оставила меня готовить обед, а сама поехала с Констанитином резать торф. Оглядев меня с некоторым сомнением, скомандовала:
- Хоть грибного супчику свари.
Я старательно нарезала грибки как можно мельче, так же поступила с картошкой и луком... Зачерпнув ложку готового супа, тётя Проня покачала головой:
- Да что ж ты так мелко всё искромсала? это ж сколько времени потратила впустую!
Проверку я не прошла. Зато намотала на ус тётин лайфхак и с тех пор режу все овощи крупно - и мне польза, и людям нравится)
Но однажды летом, в самую июльскую жару, я была свидетелем настоящего чуда. Вечером пошёл крупный и частый град. Как только по стеклу застучали градины, тётя Проня подбежала к большой иконе в углу, схватилась за голову и вскричала:
- Рятуй мою головушку! Град! Да что ж это деется! Господи, да ведь он мне весь урожай погубит!
Перекрестилась и побежала на двор. Утром выяснилось, что град обошёл стороной тётино поле, но побил всё остальное. Связь с Богом у неё была самая прямая и бесхитростная. При этом спокойно расссказывает: когда болел её младший сын, она без лишних разговоров понесла его к "бабке", что жила на краю села - та умела "заговаривать".
- А помолиться не пробовали, теть Пронь? - наивно спросила я.
- Та что тут молиться! Она пошептала, да и всех делов!
Причудливая смесь веры и суверия.
А уж какая она труженица! Я решила как-то помочь ей с прополкой огорода. Если вы не в курсе, то деревенский огород - это не шесть соток, это огромное поле за домом. На одном конце стоишь, другой теряется в июльском мареве. Так вот пока я первый рядок с трудом прошла, тётя пол-огорода обработала. Это при том, что она тогда была уже сильно пожилая женщина. а я - юная двадцатилетная спортсменка, комсомолка (ну и всё остальное)))
Всё-таки деревенские жители - это особенный народ.
За это время и старшие дети стали мне настолько хорошими и настоящими помощниками, мы так сблизились и сдружились, что понимали друг друга почти без слов. Мне не нужно было их «воспитывать», а тем паче наказывать. Но это ужасно не нравилось женщине, которую батюшка к нам подселил на время. Она приехала в монастырь с маленьким внуком и изо всех сил демонстрировала мне строгость воспитания, однажды даже отлупила мальчишку палкой. Было так жалко ребенка! Тем более что я чувствовала свою вину: женщина явно делала это «на публику», то есть для меня. Именно тогда я поняла, что строгость и жестокость – это два совершенно разных подхода к воспитанию. Строгость полезна, а жестокость может принести только отчуждение или протест. Я была очень рада, когда через какое-то время женщина нашла себе отдельный домик и ушла. Ну, а я получила такой совет от духовника:
– Господь постоянно сводит нас с разными людьми не для того, чтобы мы просто развлеклись и поболтали. Каждый новый человек в нашей жизни должен нас чему-то научить. И если мы не захотим усвоить его уроки, Господь пришлет нам такого же по сути, но более «жесткого» по методам учителя. Так и надо отнестись к этой ситуации.
Я успокоилась внутренне и стала учиться жить с чужим человеком, которого я не люблю. Это гораздо труднее, чем с близкими и родными. Когда становилось особенно невмоготу, я просто уходила с детьми гулять в соседний лес или к речке. И эти прогулки открывали южному жителю красоту северной неброской природы.
Обитель – это была галерея совершенно разных и, я бы сказала, причудливых человеческих образов. Например, иногда к нам в домик подселяли какого-нибудь странника. И этот Божий человек поражал своеобразием взгляда на мир или изумлял удивительной добротой не только по отношению к детям, но и к животным, птицам – всякой твари Божией. Например, один всегда носил с собой крошки для птичек и какие-то кусочки еды для бездомных кошек или собак. Другая в одну большую бутыль собирала воду из разных источников – понемножку – и перед трапезой пила обязательно несколько глотков этой воды, без этого есть не могла. Она явилась в 2000 году и объявила нам: «Ельцин ушел! Россия спасена!»
В обитель привозили самых разных несчастных людей: потерявшую память женщину, больных старичков, брошенных детей. Доживал свой век Василий, который еле ходил, ничего почти не видел, зато исходил всю Святую Русь (весь бывший Союз), за это не однажды сидел. Когда он стал немощным и вернулся на родину, местные мужики отнимали у него пенсию и пропивали ее, а Василия били. Так шло, пока он не поселился в монастыре. Монахини ухаживали за старичками, кормили их на общей трапезе, мыли. Одно время брали и детей-сирот на лето, чтобы оздоровить и подкормить – без всяких официальных бумажек. Сейчас так уже нельзя.
Вообще в русском сознании монастырь всегда был оплотом спасения, таким современным Ноевым ковчегом. Но парадоксально: для местных это было совершенно чужеродное явление – монахов не любили, к обители относились подозрительно, как к мракобесам – да-да, так и называли!
Но были и исключения. Жил в деревне мужичок-умелец: распускал мешки из-под сахара, а из волокна плел венички для обметания снега или мытья галош – очень актуальный промысел, поскольку в деревне было всего два состояния дорог – снег и грязь. Через огромные лужи ходили по деревянным настилам, да и то не везде, а только там, где не ездил транспорт, а у каждой двери стояла лохань с водой, в которой обмывали сапоги или галоши, прежде чем ступить в ограду. Ограда – это весь двор с хозяйственными постройками, который покрывают одной крышей. Дело в том, что зимой снег может занести все постройки под самый конек, и тогда не пройдешь ни в туалет, ни к скотине.
Вся деревенская жизнь держалась на женщинах: они работали на тяжелых сельхозработах, держали скот, разводили огород. Некоторые особенно продвинутые выращивали в парниках даже помидоры и огурцы. Надо сказать, что в этой местности и яблоки сами не вызревают, не то что помидоры.
Коров держала даже продавщица Римма, принадлежащая к местной элите. И каких коров! Таких красавиц я больше нигде не видала. Особенно поразили меня однажды своеобразные скачки: коровы испугались грома и помчались по дороге к своему дому на всех парах. Вот это было зрелище! Оказывается, они могут быть вполне грациозными и очень быстрыми.
Рутина
Расписание жизни в деревне все два года было таким: подъем в шесть утра (последнее время еще и кормление младшего сына – он у меня родился в деревне), приготовление завтрака детям, если нет службы, и поход в храм, если служба есть. Очень тяжело было довести двух-трехлетку до храма, потому что на ногах он стоял неустойчиво, а нести его на руках было нереально: он висел на шее неподъемным камнем. Особенно тяжко было в беременном состоянии. В результате малыш на полпути шлепался в лужу (а в деревне лужи не высыхали даже летом), и нам приходилось либо возвращаться домой, если чистой одежды с собой не брали, либо переодевать его в монастыре, если сменка, испачканная накануне, успела высохнуть и была предусмотрительно прихвачена с собой. Стирать приходилось вручную. То еще удовольствие. В душе я проклинала «эту грязь», на что неизбежно слышала любимое монастырское: «Разве это грязь? Это просто земля мокрая!» Воодушевляло ненадолго – ровно до того момента, как сын падал в очередную лужу.
После службы мы шли домой. Это было уже около 12. Монастырские службы долгие. Мне нужно было быстро истопить печь, заложить туда чугуны с едой и позаниматься со старшими уроками (они были на домашнем обучении). После обеда у детей полагался сон. Я бы и сама рада была поспать, но первое время приходилось использовать горячую воду, пока печь ее греет и она есть в обилии. И постирать то, что малыш успел испачкать. Было огромным облегчением, когда муж привез мне стиральную машину и бойлер, провел в дом канализацию и сделал теплый «городской» туалет. Матушка-игумения пришла как-то к нам в гости и поразилась: «Да у вас прямо московская квартира здесь!» Конечно, со всеми бытовыми приборами и подросшими старшими детьми стало гораздо легче жить. Я смогла оценить по достоинству тишину и спокойствие деревенской жизни, размеренность труда, незатейливость быта. Я полюбила русскую печь и освоила лежанку на полатях. Что уж говорить о чудесной неспешной службе в монастыре и тихой молитве… Но тут родился четвертый – и хлопот прибавилось.
А распорядок дальше был такой. Вечером – опять служба. Батюшка не причащал младенцев, если они не были на вечерней и приходили к «Отче наш» утром. Чтобы причаститься, надо было приходить на вечернюю и к Херувимской утром.
Вообще служба и молитва – это были главные занятия в монастыре, все остальные бытовые дела делались постольку поскольку. Мне кажется, будь батюшкина воля, он бы и совсем хозяйство отменил. Что логично. Монастырь изначально и задумывался не для того, чтобы вести образцовое хозяйство, а для усердной молитвы.
Но в семье с тремя-четырьмя детьми быт занимает столько места и времени, что устранить его не получается. Было действительно трудно совмещать монастырские порядки и семейный уклад. Например, когда родился младший сын, я практически не успевала вычитывать утреннее и вечернее правила (в монастыре они состоят кроме утренних и вечерних молитв еще и из трех канонов и ежедневного акафиста). Когда поздним вечером, покормив и уложив детей, я становилась на молитву, слова в голове путались и кружились, правило затягивалось. Но едва я ложилась спать, не успевая порой заснуть, как младенец просыпался на следующее кормление. А заснуть после этого мне уже долго не удавалось. Сон был нарушен. Промучившись до утра, я поднималась невыспавшаяся, туго соображающая.
Плохо было то, что после родов я долго не могла ходить в храм, а монахини к нам не приходили уже помогать: приехала мама мужа, и считалось, что мне помощь не нужна. На самом деле в тот период мне больше нужен был духовный совет и поддержка, чем просто помощь по хозяйству. И, как это обычно бывает в такие периоды, муж тоже никак не мог вырваться к нам – столько работы навалилось, что почти два месяца мы его не видели. Крестины малыша все откладывались, мое состояние ухудшалось, пока не достигло в точности такого, как у героини советского фильма-сказки: «Что воля, что неволя – все равно». Видимо, накопилась усталость, мозг отключился, тело выполняло привычные функции «на автомате»: кормить малыша, готовить еду, проверять уроки, укладывать спать… Не знаю, заметно ли это было окружающим в деревне. Но когда муж наконец приехал и увез нас в Красногорск, моя подруга воскликнула: «Что с тобой, солнечная Юлька?! Ты перестала улыбаться!»
В Красногорске я поделилась своей проблемой с духовником. Он мягко разрешил все мои муки: «Не нужно тебе пока читать каноны, читай только молитвы на сон и утром». – «А акафист?» – «С акафистом сделаем так: открой книжку и начинай читать, как улучишь минутку. Когда надо идти, оставь книжку открытой и вернись опять, когда сможешь». – «А если я не успею до вечера?» – «Ну, сколько успеешь! Все по силам, все по силам».
Так я и сделала. Сон наладился, силы появились, мозги прочистились.
Гармония
И сколько было счастливых моментов! Никогда не забуду 1 сентября в нашем лесу. Все деревенские пошли в школу, а мы – на прогулку. В лесу нас поразила небывалая тишь. Вот еще вчера он был полон гомона птиц, шума деревьев, движения ветвей, и вдруг сегодня он замер, затих. Притаился. Мы остановились на тропе и услышали… как падает лист. Сначала услышали, а потом увидели. Настоящее кино: тихо и плавно, раскачиваясь лодочкой в прозрачном воздухе, медленно слетает с дерева желтый лист. Т-с-с-с! И я приложила палец к губам, дети замерли на секунду и сами застыли, пораженные. А потом Катя-восьмилетка специально начала топать и шуметь. Она "оттеняла тишину". Позже я читала детям, как в сказке Ежик и Медвежонок так же носились по уснувшему осеннему лесу.
Еще помню морозную ночь, когда я возвращалась по тёмной деревне домой из монастырской бани, где в тот день была стирка. Я с усилием тащила за собой санки с горкой мокрого постельного белья, под ногами хрустел и искрился снег, а небо казалось усыпанным замороженным хрусталем. Я почувствовала, что надо просто остановиться, застыть, замереть, чтобы не нарушать гармонии мира. Чистота линий была такая, что невольно рисовалась в небесах Снежная королева, а сама я ощущала себя одновременно и отважной Гердой, и замерзшим потерянным Каем над ледяной головоломкой…
Уезжали мы из деревни светлым и прозрачным весенним днём, когда последний морозец заледенил ажурные ветви берёз, и они просвечивали в яркой синеве неба белоснежным кружевом. Безграничные снежные поля неожиданно розовели свежими проплешинами, а дым над синими домиками поднимался тонкими струйками строго вверх. Строго вверх, как то пламя, когда горел дом соседа.
Я ещё не уехала, но уже хотела вернуться.