И ужом безногим, и чёрным полозом, и слепой брадминой вилась, выкручивалась из горя своего. Да не пускает оно от себя.
И объехали мы за полдня весь Санкт-Петербург. Все его незабываемые, горячие для русского сердца точки отметили, – кто быстрым взглядом, кто, прикрыв веки – с детства знакомо всё: и Медный Всадник, – и стрела Петропавловки, и пустота над горбатыми мостиками у Летнего Сада – ух, как замирало в детстве сердце, когда со всего размаху вносило тебя в невесомость над Невой!
И тут же, новое, из времён нынешних, изумление – коварное, быть может, с подковырочкой:
– Не та решётка-то! Только от ворот кое-что ещё осталось, а вот дальше – не то…
И отгоняешь плохие мысли, и едешь, кружишь дальше, и ноябрьский туман окутывает и Город, и твою истину, когда в последней ее инстанции, спрятанной в глубине верескового дворика, в двух шагах от Астории и Исаакия становится тебе вдруг ясно, как Божий день: никто и не рассчитывал, что у тебя будет время на это!
Время! И силы!
Никто из тех, к кому мы едем.
"НЕ-БУДЕТ-ИХ-У-ТЕ-БЯ!"
Так они давно решили в глубине дворика, в глубинке, укутанной роскошным, невиданной мною прежде красоты, вереском.
"И-ТЫ-ВМЕСТЕ-С-СОТНЯМИ-ТАКИХ-ЖЕ
ОТПРАВИШЬСЯ-В-БЕЗЫМЯННУЮ-МОГИЛУ…"
Кто из них решил это за меня в вересковом уголке-пустоши, где едва ли душу человеческую отыщешь? Не собака же Баскервилей! Да и что может решить собака?
Я вхожу и говорю:
– Надо уточнить.
И чёрный злой взгляд Главной Риелтерши Золотого треугольника Питера метнулся по всем углам, не задев меня, и спрятался, как жало старой кобры: поняла – что-то уже поздно.
Но разве это сиюминутное паникерство что-то изменит в таком деле и в таком характере, спрятанном в сердце роскошных вересковых зарослей?!
Понимаю, что ничего.
Я для них не человек.
Я – легкое средство заполучить квартиру в самом сердце Петербурга. Потому, что погибли все мои. И я осталась один на один с Вересковой Пустошью.
Лёгкое средство, которое вдруг проросло сомнительной помехой.
Нет тут для них, в тиши вересковых роскошных зарослей, помех. Быть не может!
Но на этот раз я не одна.
Не потому ли косит в сторону злой взгляд и зелень ненависти расплавленной медью обтекает пятачок, где стоим мы. Спалил бы. Да не может. Почему?
Это где-то 90-е – позади. Не в Питере.
Я понимаю это. В 90-е погибли почти все наши. Почти. Но кое-кто всё-таки уцелел, и один из них сейчас рядом со мной – огромный, спокойный, непробиваемый.
– Кто это? – почему-то шепотом спрашивает Главная Риелтерша.
– Коллега, – говорю я и вижу, как меняется она в лице, слышу внезапное и невозможное – то, чего мне самой не удавалось добиться неделями.
– Одну секунду, у нас всё давно готово, вот здесь всё дело о наследстве! – липкой патокой, не своим голосом обволакивает, завораживает нас владелица Пустоши, протягивая папочку с документами моему коллеге.
И я вижу, я предчувствую за секунду до, что тот не шевельнётся, не опустит ледяных глаз, не протянет руку.
И она вдруг тоже всё понимает, передает документы мне, она – сама любезность, кто бы знал, что всё обернётся шутовством, фиглярством, такой вот позорной откровенной полной капитуляцией на глазах застывших в позах марионеток сослуживцев.
Мы выходим в заледеневший день сквозь роскошные заросли цветущего вереска, невозмутимой радугой сиреневого всплеска напоминающего нам, что, кроме земли и подземелья, есть еще и небо.
Санкт-Петербург