Иван Александрович задумчиво смотрел на календарь. 5 марта, а по телевизору ни разу даже не упомянули, что много лет назад в этот день умер великий вождь всех народов, как его, когда-то называли, Иосиф Сталин. Память упорно возвращала его в тот день, но вспоминал он вовсе не Сталина, которого видел пару раз, стоящего на трибуне мавзолея, когда, сидя на папиных плечах, он пересекал Красную площадь во время праздничных демонстраций. Вспоминался ему дед Антон, мамин отец, которому, как считал Иван Александрович, он был очень многим обязан. Именно дед Антон ненавязчиво и терпеливо формировал характер внука, благодаря чему тот смог многого добиться в этой жизни.
Профессор встал со своего стула и решительно направился в гостиную. Жена, удобно устроившись на небольшом диванчике, с увлечением читала какую-то толстую книгу.
- Любаш! Могу я тебя отвлечь ненадолго?
- Конечно, Ваня, сейчас только до абзаца дочитаю, - ответила она, не отрывая глаз от страницы, но буквально через несколько секунд уже захлопнула книжку и посмотрела на мужа.
- Ты уж извини, что я тебя отрываю, но сама знаешь, если я вспомнил что-нибудь, я должен это рассказать, а то опять забуду.
- Давай, давай, рассказывай. Ты знаешь, что я твои рассказы больше книжных люблю. Жаль только, что ты их записывать не хочешь.
- И без этих рассказов мне есть, что писать, - ворчливо произнёс Иван Александрович, – А рассказ он потому так назван, что его рассказывать надо, а не записывать. Поэтому ты слушай, а уж я рассказывать буду. И, давай я тебе сегодня открою одну тайну. Назовём её так - тайна холщового портфеля.
Иван Александрович уселся на стоящий рядом стул, выдержал театральную паузу и, когда жена уже хотела что-то сказать, ее опередил:
- Понимаешь, милая, я всегда полагал, что дедушка - человек предельно аполитичный, уж как-то спокойно он ко всему относился. Мне казалось, что и все окружающие были такого же мнения. Хотя однажды его реплика всех поразила, в том числе и меня. Правда, тогда я ещё мало, что понимал в силу юного возраста, но дедушкины слова, а особенно его интонация, произвели на меня такое впечатление, что врезались в мою память навсегда. Произошло это в памятный день всенародного траура – 5 марта 1953 года. Нынешней молодежи эта дата ни о чем не говорит, а вот нам, жившим в то время, этот день особо памятен, причём памятен всем без исключения. Кто-то в душе обрадовался и вздохнул облегчённо, а большинство постигло тяжёлое неизбывное горе. Вот уже несколько дней подряд, чёрная тарелка репродуктора, висевшая на стене над моей головой, ровно в шесть часов утра собирала вокруг себя всю нашу семью. После того как последний аккорд гимна Советского Союза таял в воздухе, траурный голос диктора зачитывал бюллетень о состоянии здоровья Иосифа Виссарионовича. 6 Марта вместо привычного уже бюллетеня, раздался всеми узнаваемый голос Юрия Левитана, который и сообщил эту страшную весть: Сталин умер. Моя старшая сестра Ирина, которая училась в Московском университете и жила в это время у нас, ну ты её хорошо знала, - обратился он к жене, - и надеюсь, что ещё помнишь. Так вот она в голос заревела. Это была почти истерика. Дедушка подошёл к ней, ласково полуобнял и чётко почти по складам громко, так что слышали все, произнёс:
- Не плачь внучка, не стоит он твоих слез.
Все сразу же замолчали, но никто не решился что-либо сказать, хоть как-нибудь возразить.
Это был единственный раз. Наверное, дедушка сам испытал в этот день эмоциональный удар и не смог эти эмоции сдержать.
Но это Люба присказка, сказка, как водится, будет впереди. Представь себе, середина апреля 1959 года. В Москве идёт массовое жилищное строительство. Безжалостно сносятся трущобные бараки, казармы, аварийные здания. Подошла очередь очистить и тот двор, где прошло моё детство. К сожалению, дедушка не дожил до этого дня, а то конец этой истории совсем другим мог бы быть.
Из нашей коммунальной квартиры все разъехались, остались там прописанными лишь бабушка с Наткой, да семья нашей соседки - Настеньки. Была уже известна дата начала сноса домов, двор пустел на глазах. Наконец, бабушку пригласили в райисполком. Молоденькая, одетая по моде инспекторша с новинкой сезона - "бабеттой" на голове, наклонилась к робко присевшей на самый кончик стула бабушке и шёпотом, предложила ей некую комбинацию, на которую та без долгих раздумий, согласилась. Тогда такого понятия как "красная черта" при обмене жилья ещё не существовало. Вот ловкая инспекторша и объяснила бабушке:
- Самое большое, на что вы можете рассчитывать – однокомнатная квартира, где-нибудь в районах массовой застройки. Там ни магазинов, ни поликлиник, нет, и вряд ли они появятся в ближайшее время. Но может быть и худший вариант, ведь вас прописано только двое, при этом вы обе женщины, так что можете и комнату в коммунальной квартире, пусть и новой пятиэтажке, получить. Я вам лучше вариант предлагаю. В доме на улице 8 марта, который находится буквально в сотне метров от вашего, в двухкомнатной квартире живёт большая семья. Пять человек, три поколения, в том числе двое разнополых детей. Если вы быстренько успеете оформить обмен, в выигрыше останутся все. Та семья может рассчитывать даже на две квартиры, но уж одна трехкомнатная им гарантирована. Вы же с внучкой переедете в соседний дом, причем квартира будет двухкомнатной.
Квартирный обмен прошёл без задержек, инспекторша помогла все документы подготовить. Через месяц с небольшим начался переезд. Правда, то чем мы занимались, назвать таким словом было не вполне корректно. Автотранспорт нам не понадобился. В то время в нашей стране вещей у всех был минимум. Вот нам и пришлось на своих плечах перенести лишь кровать с диваном, да шкаф с буфетом, а вот всякую мелочь действительно перевезли, но на обычной садовой тачке.
Прошло немного времени, из памяти эта эпопея с переездом-вещей перетаском даже выветриваться начала. И вот Натка звонит. По воле судьбы я в те времена работал прямо напротив своей старой школы, рядом с которой сестрица и живёт до сих пор:
- Ванечка, - слышу я её голос.
- Ну, думаю, хитрюга, опять с просьбой какой-нибудь подластиться пытается.
А она щебечет и щебечет, да как дела, да все ли дома в порядке и так без умолку. Пришлось её немного охолонить. Спрашиваю строгим голосом:
- Чего надо-то? Знаешь ведь, дел у меня полно, отвлекаться по всяким пустякам я не могу. Говори быстрей, зачем я тебе понадобился, да я пойду, у меня там важный эксперимент идёт, - а у самого бутерброд в руке, я только чай присел попить.
- Вань, дом наш ломать начали, пойдём, посмотрим, что там делается.
А у меня от её слов прям сердце защемило, ведь это кусок, да не малый, моей жизни совсем заканчивается. Я на часы взгляд бросил, могу вроде бы ненадолго отлучиться. Реакция до вечера идти будет, мое присутствие там не требуется. Вот комсомольское собрание, мной самим назначенное ровно на 16 часов, без меня никак обойтись не может, я же секретарь институтского комитета ВЛКСМ. Но, до бабушкиного дома бегом всего пять минут, да обратно столько же, ну а там полчасика хватит. Рискну:
- Ты сама-то, где сейчас находишься? – спрашиваю.
- Дома, обедать собираюсь, да пойти хочу, но одна побаиваюсь. Пойдём вместе, а?
- Значит так, - я когда нужно очень даже категоричным мог быть, - я через пять минут выхожу, у поворота в наш двор, значит, через семь буду. Ждать некогда, одевайся и бегом. Потом уж спокойно пообедаешь. Лады? – и, не дожидаясь ответа, трубку на аппарат положил.
Так, халат белый в письменный стол, чтобы все думали, что я где-то в институте нахожусь, а сам бегом вниз по лестнице. У гардероба задерживаться не стал, на улице тепло, без плаща обойдусь, и в проходную. Мимо школы своей бывшей промчался, лишь посмотрел на неё с тоской, столько всяких минут приятных там прошло, теперь только вспоминать и осталось. Вот и улица с дурацким названием - "Юннатов". Во времена моего детства она называлась Николаевской, но потом какому-то чинуше показалось, наверное, что это название с последним императором российским связано, вот и переименовали. Да за названием в словари решили не лазить, благо Станция юных натуралистов на ней до сих пор находится, я сам в неё в кружок юных голубеводов ходил. Я ещё, что-нибудь из своего детства вспомнил бы, но впереди просвет большой увидел и даже остановился в изумлении. Я уверен, что ещё вчера там стоял, так называемый "горелый" – большой двухэтажный барак.
История этого "горелого" заслуживает отдельного упоминания. До войны на его месте и вокруг стояло несколько деревянных домов, типа того, что и у нас во дворе. Немецкая фугаска большой мощности в конце 1941 года упала во двор, почти не задев жилых домов, но взрывной волной большинство из них оказались разрушенными. Кроме того один из домов загорелся. Взрыв был такой силы, что, по воспоминаниям бабушки, и в нашей квартире и у всех соседей метров в ста от места взрыва, вылетели из окон стекла. Может это преувеличением, конечно, было, я имею в виде сто метров, но всё остальное факт. Пострадавших в той бомбежке не было, все в бомбоубежище успели спрятаться, но жилья люди лишились. Поэтому пришлось им из развалин своих домов, да натасканного со всех сторон деревянного хлама, соорудить на скорую руку временное убежище в виде этого барака, да вереницу сараев и сараюшек возвести, надо же было где людям имущество свое хранить, в построенные комнатушки много не втиснешь. А поскольку для его сооружения использовали в том числе и обгоревшие доски, он и получил такое название. Пока шла война, никто на неказистость этого сооружения не обращал внимания, да и многие жильцы перебрались, кто куда смог, а на их место пришли другие, в том числе беженцы, никаких прав на московское жилье не имевшие. После окончания войны у властей до "горелого" тоже руки не доходили. Жильцы в нём стремительно менялись. Для вновь прибывших в столицу это была какая ни какая, но крыша над головой. Так и стоял этот рассадник хулиганства в нашем районе. И вот его не стало.
Я подошел к тому уголку, откуда шла неширокая, но проезжая для автомобилей дорожка в наш бывший двор. Там, как и обещала, стояла Натка, увлеченно наблюдавшая за разборкой "гореловских" сараев. Несколько мужиков выламывали, где голыми руками, а где с помощью подручных инструментов, доски и забрасывали их в кузов стоявшего рядом самосвала.
- Пойдем скорей, - махнул я рукой, и мы пошли во двор.
Пока там всё стояло на месте, но картина резко отличалась от той, что была прежде. Вон дома моих школьных друзей, Сашки Маврина и Юрки Гранкина. Сейчас с выломанными окнами и снятыми дверьми, а кое-где и частично разобранные, они производили жутковатое впечатление.
Забор, отгораживающий наши владения от двора, валялся на земле, поэтому мы беспрепятственно вошли в сад. Деревья и кустарники ещё не очнулись от зимней спячки и стояли с черными, раскинувшимися во все стороны, ветками. Из-под земли вылезли первые весенние цветы: тюльпаны с достаточно большими налившимися соком бутонами, и нарциссы, только-только начавшие выбрасывать вверх свои цветоносы. Весь фасад дома стоял в таком же виде, как и у соседей – ни окон, ни дверей.
Мы стояли и растерянно оглядывались, не вполне понимая, зачем мы сюда заявились? Посмотреть, где жили когда-то, что ли? Какая сила заставила меня бросить работу и примчаться по первому зову моей сестрицы? Ностальгия? Есть такая штука, знаем, но она обычно, когда-то позже проявлять себя начинает.
Так и стояли бы мы ещё не знамо сколько времени, но тут рухнула стена того "гореловского" сарая, что роль забора выполнял. В проломе появился работяга в замызганной одежде с гвоздодером в руке. Не обращая на нас никакого внимания, он одним движением сорвал замок с поблизости расположенного бабушкиного сарая, заглянул в него, и ничего, по-видимому, заслуживающего его внимания не обнаружив, переместился к другому. Через несколько секунд он выбрался из сарая, волоком таща за собой столитровую деревянную бочку с остатками квашеной капусты. Вопя, во все горло:
- Мужики, закусь есть, - он начал перекатывать бочку к пролому в стене сарая.
- Пойду, посмотрю, может там ещё что-нибудь осталось, - сказал я и вошёл в сарай. Сразу бросилось в глаза: велосипед мой на стене отсутствует, но я тут же улыбнулся. Естественно, ведь он теперь в сарае на даче тоже кусок стены захватить сумел. А здесь только изрезанные велосипедные камеры и остались. Весь столярный, плотницкий и слесарный инструмент тоже на дачу переехал. Я переводил свой взгляд со стен на пол, затем вверх, на опустевшие антресоли, а память услужливо подсказывала, вот здесь стояло то, а там это. Тоскливое чувство безвозвратной потери подкатило к горлу. В глазах защипало, слезы готовы были покатиться на опустевший пол, но тут краешек глаза зацепил что-то непонятное. Я присмотрелся. Кадка с капустой стояла, сколько я себя помню, на кирпичах. До тех пор пока кадка стояла на своем месте, были видны только их края – красные, да белые. А оказалось очень симпатичное колечко из кирпичей, кто-то выложил, только теперь смотреть на него некому. Вот пачка старых газет там явно не на месте, всю красоту закрывает. Наклоняться, чтобы сдвинуть газеты в сторону я не стал, а просто ногой их поддел, да передвинул и замер от неожиданности. Под газетами лежал старинный, явно первых лет советской власти, а может и с того века дошедший до нас серый матерчатый портфель с блестящим накладным замочком.
- Натка, иди сюда. Смотри, что я нашёл.
Сестра заглянула в сарай, но заходить не стала. Хозяйским глазом оценила находку и сказала:
- Кажется, я что-то давно, ещё до вашего переезда в Москву, про холщовый портфель слышала. Разговор интересный был у деда с бабой. Я маленькая, маленькая, но любопытная была. Всех могла вопросами: что, где, когда, да почему, замучить. Сижу у бабушки на коленях, а та дедушку с пристрастием таким спрашивает:
- Ты портфель холщовый сжег или всё тянешь? Смотри, дотянешь, не знамо до чего. Добром это может и не кончиться.
А дедушка в ответ:
- Успокойся, я его надежно спрятал, найти не просто будет. А, что храню, так это же история настоящая, без прикрас и купюр. Грех такие документы в печку совать.
А я на коленях бабкиных ерзаю и всё спрашиваю, и что такое купюры и что означает документы, чуть ли не по каждому слову, дедушкой сказанному, я отчет потребовала. Бабушка, ты же помнишь, нам всегда всё подробно объясняла, вот я и запомнила тот разговор. Может речь об этом портфеле шла, только говорили про холщовый, а этот из брезента вроде сшит. Давай посмотрим, что в нём.
Поковырялся, поковырялся я с замком, думал, ломать придётся, а он взял да отщёлкнулся. Я даже на секунду загордиться решил, мол – опытный взломщик. Но, Натка из портфеля уже пару папок достала, я и забыл про взломщика. На папках по новой орфографии надпись была: "Папка для бумаг", и всё, никаких там твердых знаков на конце слова, заканчивающегося согласной буквой, не было. А в папках листочки на серой бумаге, исписанные красивым дедушкиным почерком. К слову сказать, ты ведь слышала, а, если ещё не слышала, так знай, что у деда Антона почерк был исключительный. Не даром во время Первой мировой, он при каком-то штабе вольнонаёмным писарем служил. Так за эту службу дедушка был удостоен двух медалей "За труды по отличному выполнению всеобщей мобилизации", которая по статуту должна носиться на темно-синей ленте ордена Белого орла. Сами медали вместе с лентами при многочисленных переездах затерялись, а вот императорские указы сохранились.
Начали мы читать листочки из папок, и мне сразу же как-то нехорошо стало.
- Натка, что там написано, я правильно понял: Протокол заседания Ивано-Вознесенской организации правых эсеров, и подпись. Секретарь – это, что наш дед? Или у меня со зрением, что-то не в порядке?
- Да, всё правильно ты прочитал. Я не пойму, что ты так волнуешься? – пыталась успокоить меня сестра.
- Натка, наверное, ты плохо историю нашей страны в школе учила. Ты забыла, что Фанни Каплан, которая в Ленина стреляла, была правой эсеркой. Сколько они видных большевиков убили, вспомни хотя бы Урицкого. Деятельность партия правых эсеров была в начале двадцатых годов запрещена. К 1923 году эта партия прекратила свое существование, большинство её руководителей на всероссийском уровне были арестованы, а в тридцатые годы все более или менее значимые активисты партии отправились на Колыму или в Туруханский край, мошку кормить. Вот дед Антон и бросил все в Иваново-Вознесенске, да бежал в Сибирь. А все говорил:
- От голода бежали!
Ну, чудеса, что открывается. Вот они значит, от какого голода скрывались. Аресты начались, а он секретарь запрещенной организации. Чуешь, чем это пахло? Потому и в Москву затем подались, а не домой вернулись. Вон оно как всё было-то.
Давай-ка бумажки все в папочку, папочку в портфельчик, а его на место, под газетки, от греха подальше. Хоть и много лет прошло, а за такую находку нас всё равно могут по головке не погладить. Поэтому светиться нам здесь не следует, пойдём побыстрей.
Сестра у меня догадливой была, сделала, как я сказал, и пошли мы со двора. Она домой – обедать, а я комсомольское собрание проводить.
Как же я жалел через несколько лет, что дедушкины слова, сестрой вспомненные, к руководству действиями своими не принял, и эти поистине бесценные документы не сохранил.