Латышская проза и проза русских, живущих в Латвии, имеет одну похожую особенность. У латышей в прозе нет русских персонажей, а у русских прозаиков Латвии нет в текстах персонажей-латышей. Как будто пишут о двух разных далеких мирах, никак не пересекающихся. Миры-то и правда - разные, но в реальности они все-таки пересекаются. Даже самые лютые ксенофобы нет-нет да и заимеют каких-нибудь если не приятелей, то знакомцев среди другой нации. Уж не говоря про официально-деловые пересечения, или там вынужденное общение в быту, в транспорте, в сфере обслуживания.
А вот в литературных сочинениях - нет.
Вряд ли это говорит о какой-то ксенофобии, особо развившейся почему-то именно у литераторов. Нет, скорей всего, это из-за технических проблем.
Например, сужу по себе. Есть прототипы-латыши. Но в тексте я их латышами не делаю (вообще, не уточняю ничью национальность, но говорят-то все по-русски, значит, по умолчанию русские). А если бы захотел подчеркнуть, что персонаж латыш, мне бы пришлось дополнительно напрячься: если он говорит по-русски, передать его речь с акцентом и грамматическими ошибками, а если он говорит по-латышски, то надо напечатать латышские фразы латиницей, а потом дать перевод в сносках.
Но это дополнительная работа! А зачем она мне нужна, если главное в персонаже - черты характера и особенности внешности, конфликты, внутренние и внешние, отношения с другими персонажами, жизненные события. И национальность тут не имеет большого значения. Потому и хрен с ним: прототип пусть был латышом, но персонажа делаю русским. Не нужно усложнять то, что и так не просто.
Латышские прозаики, скорей всего, рассуждают и поступают также.
Только в единственном моем романе, не изданном еще и нигде целиком не опубликованном, эпизодически появляется латыш - лютеранский пастор.
Но он мне был нужен именно латышом. Во-первых, для большего контраста: он общается с молодой русской женщиной легкого поведения. Тут двойной конфликт: она - проститутка, он - священник, он - латыш, она - русская. Для большего напряжения, так сказать.
Во-вторых, в детстве на меня производил впечатление лютеранский пастор, живший этажом выше. Он всегда был одет в черный костюм с белой полоской у горла, он чурался большинства соседей (а большинство-то его соседей были русскими), и в особенности он, молодой еще мужчина, чурался женщин, и в особенности - русских женщин. Лютеранским пасторам разрешено жениться, но мой сосед жил одиноко. А может, он был католическим священником, я их униформы не различаю.
Но фигурой он был заметной. На меня, советского ребенка, он производил впечатление своим внешним видом, манерой держаться и своей отчужденностью. Православные священники в советской Риге тоже, конечно, должны были существовать, но я их ни разу не наблюдал. А лютеранский жил со мной в одном подъезде, но, кроме еле заметных кивков головой, он меня ничем не удостаивал. Его образ так врезался в мою память, что мне захотелось его увековечить.
Тогда и отрывок из романа обубликую ниже. Итак:
Сильный ветер пригнал темные облака, солнце скрылось, наметился дождь, и пастор Лаурис Бриедис испытал облегчение. В черном костюме, в серой сорочке с тугим белым вставным воротничком под горло, пастор изнывал от уличной жары. Он не поехал к дому на троллейбусе, чтобы не страдать от духоты, а направился пешком, выбирая теневую сторону улиц, но все равно обливался потом. Пастор то и дело вытирал гладковыбритое лицо влажным носовым платком, и перекладывал из руки в руку старомодный потертый портфель, забитый до предела: пачками машинописных листов с проповедями, счетами за электроэнергию и водоснабжение для кирхи, папками с бухгалтерскими расчетами прихода. Несколько толстых книг увеличивали вес портфеля. Бумажный пакет с картофельными оладьями, угощение от одной из прихожанок, еле вместился поверх бумаг. Под портфельный ремень пастор засунул длинный черный зонт.
Пастор подставил вспотевшее лицо под редкие капли. Задуло сильнее, и хлынул крепкий дождь, и пастор обрадовался ветру и дождю, раскрыл зонт; ветер бросал холодные капли в уши, в затылок и в шею, влага стекала за воротник, но и это было приятно, как и ощущение холода, - моментально промокли туфли! - в ступнях.
Пастор свернул в кирпичный тоннель подворотни, потянул на себя тяжелую створку железных ворот, сложил зонт, и направился ко двору-колодцу, где находился черный ход, стараясь не вывернуть ноги в многочисленных выбоинах. Путь до подъезда был чуть длиннее – следовало обогнуть угол дома, а пастору не терпелось попасть домой, скинуть тяжелый костюм и мокрую сорочку, выпить минеральной воды, прилечь и закинуть на спинку кровати ноги, уставшие во время службы.
В середине каменного тоннеля, в полутьме пастор разглядел три фигуры. Светловолосая женщина прижималась к кирпичу спиной, а двое мужчин стояли рядом с ней вплотную.
«Ты, Верчик, слишком хитрожопая стала в последнее время! Уважения к нам потеряла, да?» – услышал пастор фразу, которую произнес один из мужчин. Вслед за этим женщина получила тычок по носу тыльной стороной ладони; голова женщины мотнулась назад, затылок стукнул о кирпич, женщина ойкнула и обхватила голову руками. «Ты – никто. Ты, профура, думала, мы лохи, которым ты можешь яйца безнаказанно крутить? А мы не лохи, мы тебе за твои подляны и наебки сиськи твои знаменитые до тротуара оттянем! Будешь их себе за плечи закидывать, чтоб не мешали при ходьбе».
Пастор не понял смысла всех фраз, но негромкий голос звучал угрожающе. Пастор медленно приблизился, нервно сжимая сложенный зонт и ручку портфеля. Мужчины и женщина заметили пастора, повернули головы. Из ноздрей женщины шла кровь, стекала струйками по губам и подбородку, глаза женщины блестели от влаги, но взгляд выражал, скорее, злость, чем испуг. Пастор узнал молодую женщину, соседку с нижнего этажа, студентку с дурной репутацией. Обоим мужчинам на вид было около двадцати пяти лет, как и пастору.
«Чего тебе?» - спросил один из мужчин, соломеноволосый, невысокий, но с огромным пузом и толстыми руками и ногами, с плоским рябым носом, низким лбом и маленькими, расположенными близко к переносице глазами, белесыми ресницами и рыжеватыми кустистыми бровями.
«Это немедленно вы прекратите!..» - выдавил из себя пастор, и губы его при этом задрожали от страха, а дыхание стало прерывистым.
«Это немедленно вы пошел на *** отсюда!» - передразнил пастора второй мужчина, высокий и стройный, с вьющимися светлыми волосами, но черными бровями. Обветренная нижняя губа мужчины далеко оттопыривалась, обнажая десны и крупные зубы.
«Милицию… Позову… Тотчас… Сюда… Я…» - промямлил пастор, сунул зонт подмышку и потеребил белый воротничок.
Вера задрала нос кверху, чтобы остановить кровотечение; стала наощупь рыться в сумочке. Извлекла салфетку, приложила ее к ноздрям; на салфетки появились красные пятна.
«Слышь-Кешик-чо-эт-т-сказанул?.. – обратился высокий к пузатому. – Мусорков хочет позвать тотчас сюда он!.. Стукануть на нас хочет, падлик! Стукануть хочешь, да? А знаешь, что делают с такими, как ты, стукачок?» - мужчина навис над пастором, и пастор сделал шаг назад. Мужчина растопырил левую пятерню, протянул шутливо-угрожающе тоном «у-у-у-у-у!..» и схватил пастора за отворот пиджака, а указательным пальцем правой руки ткнул в белую полоску воротника. – Классный фасончик! Где брал?»
Вера отбросила окровавленную салфетку, залезла в сумочку и вынула из нее упаковку салфеток с надписью Аэрофлот и круглое зеркальце; стала оттирать кровь под хлюпающим носом, с губ и с подбородка, иногда бросая на мужчин короткие взгляды.
«Виталя, отойди-ка в сторону, - сказал пузатый Кеша. И как только Виталя отпустил пастора и прикрыл ворота, Кеша ткнул Бриедису правым коленом в середину левого бедра. Ткнул без замаха и не очень сильно, но пастора шатнулся, выронил зонт из подмышки, и уперся рукой в стену.
«Что, больно? – спросил Кеша сочувственно. – Я знаю, что больно. – И, неторопливо примерившись, ткнул левым коленом пастору в правое бедро. Пастор округлил глаза, втянул воздух с шипением сквозь сжатые зубы и упал на колени; портфель тяжело шлепнулся рядом. – Что? - спросил Кеша еще более сочувственным тоном, - ноги отнялись? Я знаю, что отнялись. – И тут же, сложив ладони ковшиками, ударил пастора с двух сторон по ушам; отступил на шаг, оглядывая фигуру жертвы, как бы оценивая качество своей работы. – Что, в ушах звенит? Я знаю, что звенит».
Вера наблюдала за этой сценой с выражением скуки на лице. Вера смяла и выбросила очередную окровавленную салфетку, достала из сумочки зеленую пачку Кента и одноразовую зажигалку. Прикурила, жадно затянулась мятным дымком и выпустила струю в полукруглый свод подворотни. Голый кирпич, потемневший от сырости, чередовался с островками грубой зернистой штукатурки. Вера поежилась, засунула левую руку подмышку и скрестила ноги, затянутые в узкие белые джинсы.
Кеша обратился к Витале: «Может, ливер ему промассировать?»
«Нет, массажик в другой раз. Времечко не ждет… - ответил Виталя. – Но если этот чувачок возникнет у нас на дорожке… Но он больше не возникнет, – Виталя наклонился, приблизил свое лицо к лицу пастора, оттопырил нижнюю губу еще сильнее. – Ты ведь не возникнешь, да? Не слышу! - Пастор молча помотал головой из стороны в сторону. – Вот, он все понял. – Виталя похлопал пастора ладонью по щеке. - Он больше не возникнет, - Виталя приставил два растопыренных пальца к нижним векам пастора и слегка надавил. – Иначе я ему глазики повыковыриваю… Что? Больно?.. Нет, это еще не больно!» Виталя отвернулся от пастора, как будто потеряв к нему всякий интерес, сказал Кеше: «Все, погнали дальше! Еще не вечерок и делишек у нас навалом», - но, стоя спиной к пастору, он лягнул назад ногой, попал пастору пяткой в грудь, и тот мягким кулем свалился набок в лужу. Неудовлетворенный этим действием, Виталя пнул ногой и портфель. Виталя нагнулся, поднял зонт, раскрыл его и ударил им с размаху по стене, так что вывернулись спицы и лопнула ткань. Последнее действие почти успокоило Виталю.
«А ты, профурсетка, не серди меня больше!» – Виталя щелкнул Веру по губам, и недокуренная сигарета вылетела у Веры изо рта.
Кеша приоткрыл ворота. Виталя выглянул на улицу: «Заливает-то как!..»
«Зря ты зонт поломал, - сказал Кеша. – Сейчас бы пригодился».
Виталя посмотрел на искореженный зонт, валявшийся на грязной брусчатке, как черная, подбитая стрелой птица.
«Да уж хулюшки теперь».
«Ну, не растаем. Дернули!»
Мужчины, подняв напряженные плечи, бодрой рысцой помчались по тротуару, по которому били частые капли, и свернули за угол. Толстоногий, приземистый, брюхастый Кеша скакал через лужи, набычившись и опустив подбородок, даже резвее, чем голенастый и поджарый Виталя. Улицы опустели, асфальт почернел, мокрые листья блестели изумрудно, алые флаги, намокнув, стали темно-бордовыми и тяжело повисли на длинных шестах.
Кеша с трудом втиснулся в салон белой копейки, вытянул толстую лапу, открыл дверцу для Витали. Виталя шлепнулся на кожаное сиденье, произнес «Бр-р-р!..» - поежился, брезгливо, двумя пальцами, оттянул от груди мокрую ткань рубашки, опустил затылок на подголовник и, отвесив нижнюю губу, раззявил рот. Кеша включил дворники, запустил двигатель, пару минут прислушивался к мотору, остался, видимо, доволен звуком, спросил: «Куда сейчас?» - и опустил пухлую, усеянную веснушками, пятерню на набалдашник коробки передач из серебристого металла в форме человеческого черепа с красными мигающими светодиодами в глазницах.
Виталя глянул на электронные серебристые часы: «В Турист давай. – Виталя подышал на золотой перстень размером с лесной орех и протер перстень рукавом, полюбовался им. - Пошамкать надо сперва. Потом в Мальвину, перетереть там кое с кем… Потом в гостиницу к этим лошкам из Чуркестана. Бля, это ****ец, какие лошки. Я таких сроду не видал. Они штатовские шмотки от самопальных не отличают, прикинь!»
«Серьезно?» - Кеша осклабился во весь рот, включил щетки-дворники, вертанул баранку и поддал газу. Автомобиль вздрагивал на неровном асфальте, серые дома уплывали назад все быстрее и быстрее, щетки гоняли воду по стеклу. Раскачивался на зеркале заднего вида чертик, сплетенный из трубочек от капельницы.
«Я-те-говорю… Миксер увидали, спрашивают, а чо-это?! Культуры никакой!»
«Гы-ы».
«Как будто вчера из лесу вышли».
«С гор спустились, - поправил Кеша. - Горы у них там».
«Да, однохуйственно! Мы их крутанем. По полной. Я-те-говорю... – Виталя всматривался вдаль, как будто выискивал врага в прицел пулемета. Автомобиль выехал с узкой улицы на широкую, мчался вдоль обширного парка с беседками и фонтанами. - Видики с порнушкой запустим, девочек нужных пригласим. Коньячок импортный поставим… И все, обуем лошков».
«Да, чурбамбеи спиртное, говорят, плохо держат…» - согласился Кеша, и повернул машину к набережной. Черную речную воду покрывали белые барашки волн, вдалеке, за пеленой дождя едва виднелся корпус многопалубного судна. Копейка обогнала трактор с ковшом и двухвагонный троллейбус и после резкого поворота влетела на Вантовый мост. Виталя нагнулся, подобрал скомканную тряпочку, протер ею лаковые остроносые туфли на высоких каблуках. Стукнулся лбом о панель, чертыхнулся. Вертя рукояткой, опустил стекло, выкинул тряпочку за окно. Повернул к себе зеркало заднего вида, попытался пригладить к черепу мокрые волосы, но кудри не разглаживались. Кеша посмотрел на Виталю недовольно и молча вернул зеркало в прежнее положение. Виталя достал из нагрудного кармана авторучку. На корпусе авторучки – фотоснимок девушки в черном купальнике. Виталя сказал: «Глянь-ка!» - и перевернул авторучку кнопкой вверх. Купальник сполз с девушки. Виталя рассмеялся и перевернул авторучку кнопкой вниз. Купальник опять закрыл тело девушки, а Виталя ткнул Кешу в плечо: «Ну, глянь!..» Кеша раздраженно буркнул: «Отвали». Кеша потыкал кончиком языка в дупло на зубе мудрости, зуб слегка ныл; Кеша переместил кончик языка к клыкам, поиграл с говяжьим волоконцем, застрявшим между зубами за обедом, выдавил размякшее волоконце из щели, снял с языка двумя пальцами, скатал в шарик, понюхал, отправил обратно в рот и проглотил.
«Кстати, я бы выпил», - Виталя открыл бардачок и нашарил там зеленую солдатскую фляжку.
«Кстати, я бы тоже…» - Кеша покосился на фляжку.
«А ты, Кешик, за рулем», - рассмеялся Виталя и отвернул пробку.
«В Туристе приму сотки две… три. А машину на стоянку».
«Ага!.. И к лошкам на трамвайчике, да? – Виталя оттопырил губу и влил в рот пахучую жидкость. – Нет, уж».
«Такси можно взять… Чего там у тебя? – Кеша принюхался. - Джин? Я люблю».
«Джин-джин. Потерпи, Кешик, до вечерка. К лошкам надо подъезжать на своей машинке. И чтоб с колокольчиками! А то они сами нас за лошков примут».
Кеша недовольно поджал губы, насупил брови и сердито буркнул:
«Не называй меня Кешиком!..»
**
Пастор Бриедис с опущенной головой, прислонившись спиной к стене, сидел на заднице. Кисти рук тонули в грязной жиже по запястья, он попытался встать, но приподнялся лишь на сантиметр. Вера сунула в рот сигарету, скомкала пустую пачку в кулачке и отбросила ее в сторону: «Вот, козлы! Последняя сигарета. А пачка – три рубля».
Пастор поднял голову, посмотрел на смятую пачку, затем не Веру.
«Да, вот так вот и живем, - сказала Вера, прикуривая. - Русские мусорят, латыши не убирают. – Она приблизилась к пастору. – Ноги отнялись? Кеша умеет. Вроде несильно вдарит, а куда надо. И следов потом никаких».
«У вас большой в этом опыт есть?» - сказал пастор и попытался встать еще раз, его лицо исказилось от боли.
«Ничего, - Вера выпустила дым колечком, - через пару минут ноги оживут. Но пару дней еще будешь хромать на обе. Сейчас докурю и пойдем».
Пастор помотал головой из стороны в сторону.
«Звенит? - спросила Вера. – Пройдет».
«Плачете вы?» - спросил пастор, подняв голову.
«Не плачу я! Когда по носу получаешь, слезы сами текут», - Вера провела двумя пальцами по векам.
«Да. Большой опыт по этой сфере у вас».
«Да иди ты!..»
Вера докурила сигарету до самого фильтра, брезгливо скривила яркие губы, похожие на выкрашенных в вишневый цвет слизней, и кинула окурок под ноги: «Ну, как?»
«Очень лучше», - пастор, морщась, медленно поднялся, упираясь локтями и ладонями в покрытые плесенью кирпичи. Посмотрел на грязные руки.
«Идти можешь?» - Вера протянула ему последнюю салфетку, а целлофанчик с надписью Аэрофлот отбросила назад через плечо.
Пастор оторвался от стены, сделав два острожных коротких шага, и сильно качнулся, едва не упав назад. Вера обеими руками уперлась ему в спину.
«Да, когда две ноги не работают – сложно!» - Вера рассмеялась, а пастор покосился на нее.
Вера поднырнула под правую руку пастора, и обняла его за талию: «Поехали!»
«Спасибо. Портфель…» - сказал пастор.
Поддерживая мужчину, Вера повела его к портфелю. Пастор присел, насколько позволяла боль в мышцах, нагнулся. Кряхтя, едва дотянулся до ручки портфеля, ухватил ручку портфеля двумя пальцами, выпрямился. Вера качнулась, завела, как в танце, ногу за ногу, сохраняя равновесие: «Еще мне не хватало каблуки сломать!»
«Зонт…» - сказал пастор.
«Трындец твоему зонту».
«Что?»
«Сломан».
«Ремонтовать можно его».
Вера скептически поглядела на безжизненную птицу с серебристыми косточками; ветерок колыхал черную блестящую ткань: «Не возьмут такое в ремонт».
Но пастор упрямо шагнул к зонту, Вера шагнула вместе с ним, напрягаясь всем телом.
«Экономный, да?»
«Да, экономный. И не богатый совсем».
В обнимку они побрели через тоннель подворотни вглубь двора, прошли мимо ряда сараев и мусорных баков, остановились у двери черного хода. На зеленых досках виднелись отметина от гвоздя, которой ушедшей зимой был прибит к дверям мертвый кот. Вера толкнула дверь свободной рукой и вошла первой: «Твой зонт дурацкий зацепился за косяк…» Пастор молча сопел.
На втором пролете винтовой узкой каменной лестницы у Веры пошла носом кровь. Вера прислонила пастора к перилам, проворчала: «Всю жизнь мечтала о таком кайфе!..» - наощупь открыла сумочку, нашарила в ней скомканный обрывок тетрадного листа, развернула бумажку, нахмурившись, прочла написанное на ней, поднесла бумажку к ноздрям, задрала голову.
«Слушай, пастор! Как тебя там?» - Вера прижалась плечом к стене.
«Бриедис. Лаурис Бриедис».
«Классно. Что имя, а что фамилия?»
«Лаурис – имя. Бриедис – фамилия. – В голосе пастора просквозила обида. И он сердито добавил, - Конечно!!!»
«Вот, что, Лаурис… Я, кстати, Вера, очень приятно».
«Вера?.. Какое имя!»
«Ну, да… Короче, Лаурис, я живу на втором этаже, а ты – на пятом. И я, ехайды, не подъемный кран».
«Спасибо, я дошагаю. Как-то уже. Спасибо большое вам!»
«Нет, ты меня не понял. Я тебя не бросаю. - Лице и шею Веры покрывали мелкие капли пота. - Мы вдвоем досюда еле добрались, а один ты до пятого будешь до утра ползти. Еще несколько ступенек… Зайдешь ко мне. Отлежишься…»
Пастор бросил на Веру взгляд, полный испуга. Вера кашлянула и сказала: «Ну-у, отсидишься… Боже мой, какой ты нервный! - и она усмехнулась. – Умоешься, обсохнешь, кофе выпьешь. Одежду тебе почистим. И пойдешь спокойно домой, как только ноги отойдут. Я не собираюсь тебя… кусать», - Вера посмотрела на пастора с некоторой игривостью. Пастор округлил глаза, и Вера тут же придала лицу серьезное выражение. – Давай, давай! Не испугался двух здоровых жлобов, а слабую девушку боишься?»
«Не боюсь вас, Вера. Но это неудобно. Как-то».
«Удобно, удобно, Лаурис. Давай руку. И перестань мне выкать, я не тетка».
Вера вытянула из сумочки звенящую связку из трех ключей, отперла дверь самым массивным, с рукояткой в форме сердечка. Стены на общей кухне усеивали цветочки, нанесенные желтой краской методом наката. Четыре кухонные плиты были холодны, на них стояли чугунные сковородки с крышками, и алюминиевые кастрюли и кастрюльки, и чайники со свистками на горлышках, и чайники без свистков, с горлышками змеевидно изогнутыми, и серебристые высокие кофейники и темно-желтые толстобедрые джезвы. Духовку пятой плиты освещала изнутри мелкая лапочка, от дверцы духовки шло тепло и запах печеной картошки с рыбой и луком. На настенных полках – ряды стеклянных банок с консервированными помидорами, огурцами, сладким перцем, и больших жестяных коробок с надписями Сахар, Чай, Кофе, и малых жестяных коробок с надписями Перец, Сода, Соль. На крючках под полками – дуршлаги, сита для муки, половники из нержавейки, черные ножницы для отрезания рыбьих плавников, зубчатые молотки-топорики для обработки мяса, тяпки-алебарды для шинкования капусты, прямоугольные и овальные доски, иссеченные лезвиями, вафельные серо-белые полотенца и квадратные, сложенные в несколько слоев, простеганные крест-накрест, тряпицы для предохранения ладоней от раскаленного металла.
Вера потащила Лауриса из кухни в неосвещенный коридор: «Моя комната – в самом конце». Вытертый линолеум сменился скрипучими продавленными досками. Задели велосипед, закрепленный на стене, велосипед громко тренькнул, пастор дернул головой, с тревогой всмотрелся в темноту.
«Не волнуйся, - сказала Вера тихо. – За этой дверью – бабка, полоумная, полуслепая и совершенно глухая. А за той дверью – голубой. Ему-то уж точно пофиг, кого и зачем я привела».
«Голубой, это, значит, алкоголик?»
«Нет. Алкоголик, это синюха. А голубой, он такой… любит мужиков».
«Понятно».
«Но этот голубой… он – самый удобный из моих соседей. Никаких проблем с ним!.. А вон там… там алкоголики, муж и жена, дети все мертвые рождаются, но каждый год… Я бы давно сняла отдельную квартиру в новом доме, но здесь – недалеко от центра, понимаешь, это удобно».
«Понимаю…»
«Да, хули ты понимаешь?!»
На столе, накрытом клеенкой, зазвонил черный, бокастый телефонный аппарат. Вера приостановилась, задумалась, поднимать ли трубку; подняла: «Хэл-лоу… Да, сейчас!» - положила трубку рядом с аппаратом. Постучала ключами в ближнюю дверь. Дверь приоткрылась, выглянул полноватый, с крупной бородавкой на носу, короткостриженный брюнет лет тридцати в атласном темно-вишневом халате: «Верочка, хау ду ю ду!..» - пропел брюнет и быстро оглядел пастора. Брюнет так старался не обнаружить своего интереса к лицу и к фигуре Лауриса Бриедиса, что глаза брюнета остекленели, взгляд стал неприятным, стылым, мутным, и пастора внутренне передернуло от резко возникшей неприязни к брюнету. «Хау-дую-дую, Женя! Тебя бархатистый мужской голос зовет…» - Вера мотнула головой в сторону телефонного аппарата. «С тобой все в порядке?» - спросил сосед, озабоченно всматриваясь в лицо Веры. «Все у меня чики-пики!» - она улыбнулась и, позвенев связкой, выбрала ключ среднего размера, с двойной бородкой.
Белый шпиц, скользя на повороте, выскочил из-за угла, запрыгал на задних лапах перед Верой, повертелся в ногах у пастора. Пастор разулся, но пиджак снимать не стал; Вера шмякнула перед ним на пол тапочки. «Ванная, как ты, Лаурис, знаешь, общая… Я могу дать тебе щетку для одежды и салфетки». Лаурис согласно кивнул. Он прислонил портфель к стене в прихожей, пристроил рядом разваливающийся зонт, разместился на табуретке и стал чистить брюки. «Сзади еще…» - сказала Вера, отняла у него щетку и несколько раз провела по пиджаку и штанинам сверху вниз.
Вера обернулась к овальному зеркалу, закрепленному на дверях, ойкнула, вытянула шею, рассматривая свое отражение. По краям ноздрей и над верхней губой, покрытой светлым нежным пушком, темнели чешуйки подсохшей крови. Несколько капель попали и на светлые волосы у висков. Нижние веки опухли и покраснели. Очистив лицо влажной, пахнущей лимоном, салфеткой, Вера протянула такую же салфетку пастору.
Подхватила гостя, повела за собой в комнату, усадила его на пуфик перед столиком с несколькими номерами журналов Советский экран и Америка. Ушла в меньшую комнату и вернулась, переодетая в красную юбку и черную битловку, с двумя гладкими стеклянными стаканами, на треть заполненными прозрачной жидкостью.
«Согреемся, чтоб не простудиться».
Пастор взял стакан тремя пальцами, осторожно поводил носом над краем стакана:
«Это водка?»
«Водку не держу. Это ром. Гавана клуб».
«Клаб. Хавана клаб».
«Не умничай. Чай или кофе?»
«Пожалуйста, кофе».
Вера направилась по коридору на кухню, белый шпиц увязался за ней. Сосед Женя стоял, опершись бедром о стол, машинально теребил бородавку на носу и, закатив глаза к паутине на потолке, капризным тоном пришептывал: «Нет, Аркаша, милый, нет, это совершенно исключено…» Атласный халат Жени был распахнут, под ним виднелись полосатые семейные трусы. Посмотрев на Веру, Женя запахнул халат, сказал в трубку «Подожди…» Замолчал, и возобновил разговор, когда Вера закрыла за собой кухонную дверь.
Пастор оглядел комнату. На стенах, вставленные в рамки, вырезки фотоснимков из журналов: пальмы, яхты, танцующие в обнимку пары. Сбоку от зеркала китайский фонарик из красной бумаги. На подоконнике статуэтка – полуобнаженная тонкая африканка с острыми грудями, несущая корзину на голове, и крупное растение с острыми, изумрудно-белыми листьями. В углу этажерка, на этажерке черный электронный будильник, разноцветные витые свечки, магнитофонные кассеты, перьевой веер, фарфоровый слоник и медный колокольчик с розовым бантиком. На полу рядом с тахтой, покрытой пледом, красная двухкассетная магнитола. Над дверным косяком – отполированная подковка.
Пастор взял со столика журнал Америка, с любопытством пролистал.
Вера вернулась минут через семь, держа в руках поднос двумя объемистыми полосатыми чашками, двумя ложками, сахарницей, блюдцем с галетами и бутербродами; за ней увивался белый шпиц. Вера поставила поднос на журнальный столик, кинула в прихожую ломтик сыра, и шпиц умчался за подачкой. Вера сказала: «Растворимый, но зато индийский». Дернула за шнурок, зажегся торшер с красным плафоном. Села на стул, подняла стакан с ромом, пригубила, глотнула кофе, зажмурилась, добавила в кофе ложку рома, отхлебнула, откинулась на спинку стула, вытянула, скрестив, ноги. Между шерстяными чулочками и красной юбкой белели тощие коленки, битловка плотно обтягивала женский торс. Пастор отвел взгляд, стал смотреть на кружащуюся пенку в своей чашке с кофе.
«Тебе вера пить запрещает?» - спросила Вера, и развеселилась от двоякого смысла фразы.
«Не всегда… - пастор сделал маленький глоток рома и тут же запил его кофе. – Просто не особенно я люблю».
«А жениться тебе запрещено?»
«Нет, не запрещено, но можно. Лютеранским пасторам можно взять жену. Католическим нельзя».
«Но ты ведь не женат?»
Лаурис со стуком поставил стакан на столешницу, колыхнулась прозрачная жидкость, вздрогнул в ней красноватый блик от торшера:
«Извините, это касается вас не сильно!»
«Забавно ты говоришь, - усмехнулась Вера. - Я не про акцент… Все вроде правильно, но слова как-то так… странно складываешь».
«Меня извините! Мой русский хорош неполно».
«Да, ладно! Я по-латышски и так не говорю».
«Что же выучивать мешает вам?»
Вера хмыкнула и пожала плечами:
«Выкать перестань, договорились же!.. Как ром? Вкусный? Греет?»
«О, да!» - и пастор, уже раскрасневшийся и расслабленный, добавил в кофе две ложки рома.
Вера заглянула на нижнюю полку журнального столика. Нашла там под журналом белую пачку сигарет Рига. Сорвала целлофановую обертку. Прикурила, сказала, поморщившись: «Ну и тьфу… как будто солому куришь!»
«Не пробовал», - ответил пастор и кашлянул. Его взгляд скользнул по женской фигуре и метнулся в угол, а затем к окну. Пастор стал внимательно изучать узоры из пятен, трещин и остатков штукатурки на серо-рыжей кирпичной стене супротивного дома.
«Да, - сказала Вера, чувствуя, как из-за выпитого рома в животе нарастает тепло, а потом горячая волна поднимается от живота к голове. – Меня ведь так еще в школе прозвали, Сиськи-на-Ножках. Потому что сама-то я худенькая, а грудь у меня большая… лет с пятнадцати».
«Внимания не обратил», - ответил пастор и поспешно отхлебнул ром из стакана.
«Обратил».
Вера стряхнула столбик пепла в розоватую створку раковины моллюска, подошла с сигаретой к окну, открыла форточку. Тяжелый плотный дождь сменился мелким. Вера встала на цыпочки, выпустила струю дыма в форточку, подняла руку и постаралась выбить столбик пепла за окно, но пепел упал между оконных рам, рядом с трупиком комара-караморы. От закатного солнца коньки крыш и печные трубы стали красными, а вода в лужах золотисто-желтой; и эти желтые блики мелко дрожали, разбиваемые каплями.
В подворотне с полукруглым сводом стояла высокая девушка с волнистыми светлыми волосам и, держа в руке сложенный пестрый зонт, часто высовывалась из подворотни, посматривала в сторону перекрестка с заброшенной клумбой посредине. Вера узнала одну из соседских девчонок, удивленно отметила, что девчонка за последний год превратилась в высокую девушку с увесистыми дыньками грудей. Вот только, подумала Вера, ноги и особенно икры у девушки слишком мускулисты, такие ноги лучше закрывать длинными подолами или прятать их в просторные брюки, но в коем случае не натягивать на них узкие штанишки длиной чуть ниже колен.
Через перекресток, обогнув клумбу, перебежал черноволосый парень в рубашке с поднятым воротником и, сунув руки в карманы, двинулся по улице. Девушка раскрыла зонт и, когда парень проходил мимо подворотни, чуть не сбила его с ног, выскочив на тротуар. Девушка и парень что-то сказали друг другу, девушка улыбалась, а лицо парня ничего не выражало; Вера узнала в нем соседского мальчишку с узкими глазами. Девушка смотрела на парня сверху вниз, он достигал ей носом до груди. Парень махнул девушке ладонью, но не остановился, а ускорил шаг; девушка пристроилась рядом с парнем, стараясь держать зонт над его головой, парень вынырнул из-под зонта, а девушка вышагивала рядом, и на выпуклых икрах рельефно обозначались мышцы, и Вера еще раз подумала: нет, такие ножищи надо прятать, а в целом очень даже ничего девчонка, но парочка странноватая… Парень и девушка удалилась из поля зрения Веры, и Вера, выкинула окурок в форточку.
«Вера, вам в милицию обращаться надо!..» - услышала она голос пастора и обернулась.
«Отличная идея, Лаурис… С-час, помчусь заяву катать! Лучше ничего не придумалось?»
Лицо пастора выразило недоумение:
«Они побили нос вам. Нельзя женщин избивать. Никого нельзя, но женщин нельзя особо! Требуется суд. Я поступлю, как свидетель».
Вера сложила руки на груди, шумно выдохнула, надув губы, и тоном лектора на кафедре вуза произнесла:
«Легкие телесные повреждения не являются основанием для возбуждения уголовного дела. Только административного…»
«Изучаете вы юриспруденцию?»
«Нет, изучаю я проектирование промышленных объектов. Юриспруденция, это… так сказать, хобби. Факультативно… Так вот! Козлам дадут суток по пятнадцать. А потом они выйдут, и моя спокойная жизнь закончиться».
«Свою жизнь спокойной называете вы?»
«Ну-у, в общем, да… Иногда она бывает веселой!»
«Это я наблюдал… Что вы за народ такой?»
«Не хуже других! – сказала Вера слегка обиженно. – Ты еще с цыганами, наверное, не сталкивался!.. – Вера отошла от окна, плюхнулась на тахту и скрестила руки под грудью. - И мне нравится моя жизнь. Нравится! Понял?» - сказала Вера резко и с раздражением. Пастор поднял раскрытые ладони.
«Это хорошо. Хорошо, что цените вы свою жизнь! Жизнь – Бога дар».
«Так… - Вера закатила глаза к потолку. – Начинается!»
«Извините. Я вас не планировал воспитывать», - пастор допил кофе.
«Слав-те-хоспа-ди! - Вера отхлебнула из стакана с ромом, а затем из чашки с кофе. – Поздновато уже…»
«Вам спасибо, и сейчас я пойду», - сказал пастор и оперся кулаками в колени.
«Я про воспитание, что поздновато мне воспитывать… А так, не гоню. Еще кофе?»
«Спасибо, нет, - пастор встал. - Я уже сильно напился».
Вера расхохоталась, и белый шпиц, задремавший было на коврике у углу, вздрогнул и поднял голову. Вера переплела пальцы на затылке, пастор посмотрел на нее с недоумением. Вера пошарила на журнальном столике. Вытряхнула из упаковки на ладонь клубничного цвета шарик, отправила его в рот. Протянула упаковку пастору:
«Жевачку будешь? Настоящая американская. Бабл-гам».
«Спасибо, нет, - покачал головой пастор, - не жую».
«Не куришь, не бухаешь, не жуешь… - Вера хотела продолжить в рифму, но сдержалась. Активно задвигала челюстями, приоткрывая красный рот, показывая ровные белые зубы. - А вообще-то, Лаурис, ты крутой! Только вот драться не умеешь».
«Какой? Не понятно мне…»
«Крутой. Это значит… ну, сильный, смелый… Круто сваренный, вобщем, мужик. Большинство бы не рискнули лезть поперек… этих…»
«Нет, Вера, я слабый и трусливый. Не в крутую вареный. Но, когда прошу Бога, он дает силу и смелость мне».
«Безнадежен…»
«Что?»
«Ладно, забудь. Проехали».
«Куда?»
«На-кудыкину-горку».
«Зачем?»
«Какой ты смешной!»
Пастор смутился:
«Спасибо вам. Пойду я».
«Как ноги?»
«Много лучше. Слегка вялы».
«Онемелые?»
«Да, немелые».
Вера проводила Лауриса до выхода на широкую парадную лестницу. Держа в правой руке портфель, а в левой сломанный зонт, пастор обернулся:
«Вы – хорошая, добрая девушка. Только сильно заблужденная. Буду молиться за вас».
«Не поможет!.. А может?..» - Вера склонила голову на бок и прикусила ноготь большого пальца.
«Что?»
«Да, так, ничего… Спасибо, герой!»
Пастор развернулся и потопал вверх по лестнице. Вера проследила за его ногами, за мелькающими между витых балясин черными туфлями и штанинами. Затворила дверь, щелкнула замком, сказала насмешливо: «Святоша!..»
Вернувшись в комнату, наполнила стакан до краев ромом и выхлестала его залпом