Эссе - Владимир Высоцкий в моей жизни

               
                Татьяна Мильде

                ЭССЕ


                Государственному культурному
                центру-музею В.С.Высоцкого
                (Дому Высоцкого на Таганке) в Москве
               
                Глава - I

              Я родилась на Кольском полуострове в заполярном городе Мурманске, в семье пограничника, и вместе с родителями, по долгу папиной службы, много поездила по Советскому Союзу. По маме я русская, по папе – украинка. С 1959 года по лето 1965 года мой отец Пащенко Иван Сергеевич, в звании полковника, служил в Эстонии на должности начальника пограничного отряда в городе Раквере. Этот единственный в Эстонии пограничный отряд значился в Вооружённых Силах СССР как воинская часть № 2294 и, имея только солдат более десяти тысяч, представлял собой дивизию военного времени. Специального военного городка для офицеров и их семей не было, и они были расквартированы среди местного населения. За время папиного командования отряд был признан лучшим в Пограничных войсках Советского Союза, без единого нарушения государственной границы в обе стороны. В связи со строгими требованиями командира части, члены семей могли посещать в отряде только находящиеся в здании его штаба клуб и библиотеку, которая пребывала в отличном состоянии и имела обширное собрание русской, советской и зарубежной литературы. За все годы жизни в Раквере я только один раз была в клубе на каком-то торжестве, но в библиотеке являлась постоянным читателем, так как по сложившейся традиции в нашей семье было принято много читать. И через пол века я вспоминала, что, засыпая, слышала порой за стенкой моей комнаты, как папа перед сном читал маме вслух кого-нибудь из её любимых русских писателей: либо Павла-Андрея Мельникова-Печерского, либо Павла Бажова, или своего любимого польского писателя Болеслава Пруса, или немецкого писателя Лиона Фейхтвангера, или русских писателей, графов Толстых: Алексея Константиновича, Льва Николаевича и особенно Алексея Николаевича, чей герой трилогии «Хождение по мукам» - дворянин и офицер в чине капитана Вадим Петрович Рощин, как представитель русской интеллигенции, ищущей истину и высшую правду, был любимым литературным героем моего отца.
              В детстве вместо сказок моя мама мне рассказывала наизусть произведения её самого любимого русского поэта Михаила Юрьевича Лермонтова, и я, уже в раннем возрасте, читала по памяти его стихотворение «Бородино» и знала половину из двадцати шести маленьких глав поэмы в стихах «Мцыри», но в школьные годы в старших классах я увлеклась поэзией Владимира Маяковского, а позже и навсегда – творчеством Александра Блока и Владимира Высоцкого.
              В связи с частыми переездами семьи мне случилось учиться в семи школах, и везде за сочинения я не имела ни какой другой оценки по литературе кроме пятёрки, но до 10-го класса мечтала стать цветоводом-декоратором, а к концу школы твёрдо решила быть врачом. Сразу после окончания в 1964 году в Эстонии в городе Раквере 11-го класса русской средней школы №2 я уехала поступать в университет города Тарту, где на вступительных экзаменах на медицинский факультет писала сочинение на свободную тему «Писатели врачи о врачах», и благодаря ему, признанному лучшим в университете среди абитуриентов года, я, при очень большой конкуренции среди сдавших все три вступительных экзамена на «отлично», была принята на медицинский факультет в русскую группу, состоящую из 25 человек, и к тому же имела выбор, предложенный деканом филологического факультета, знаменитым филологом, профессором Юрием Михайловичем Лотманом, перейти на его факультет и изучать филологию, как культуру общества, выраженную в языке и литературном творчестве.
              В возрасте 17 лет я начала изучать медицину, но из интереса посещала, по возможности, и потрясающие лекции профессора Ю.М.Лотмана о русской культуре, о искусстве, о Пушкине, о Карамзине. Весь первый курс я снимала комнату в квартире одной пожилой русской семьи, чей единственный сын в тот год закончил медицинский факультет Тартуского университета и получил назначение на работу врачом в клинику города Раквере.
              К лету 1965 года, в связи с новой реформой в Советской Армии, пограничный отряд в Эстонии был расформирован, а на его месте оставалась комендатура – подразделение пограничных войск с несколькими заставами. Мой отец, закончив все дела с отчётом по сдаче всей документации и имущества отряда, последним из офицеров-пограничников покинул Раквере и вместе с моей мамой и моим младшим братом Сергеем переехал в последних числах июня в Киев, где получил должность в Управлении пограничных войск Западного Пограничного округа Советского Союза, чьё центральное здание выходило тыловой стороной на знаменитую столичную Владимирскую улицу, прямо напротив здания Комитета Государственной Безопасности Украины - КГБ. Так мой отец, прослужив большую часть своей жизни в Ленинградском военном округе пограничных войск КГБ СССР, оказался к концу своей службы на Украине, которую оставил в 17 лет, и возвращался на родную Полтавщину всегда уже с женой и детьми и только во время своего ежегодного летнего отпуска, пока был жив его отец и мой дорогой украинский дедушка Сергей Фёдорович, в молодости служивший унтер-офицером в Царской армии, где выучил русский язык, и его не забыл по возвращению с Первой Мировой войны в своё село и всегда говорил на нём по прошествии многих лет в присутствии своей дорогой русской невестки – моей мамы Валентины Владимировны, а ещё читал по-русски долгими зимними вечерами французские романы, которые в количестве более трёх десятков я обнаружила в один из приездов к дедушке в его хате на печке.
              Летом 1936 года, по полученной разнарядке на село Поповку Хорольского района Полтавской области Украины, мой будущий отец уехал в Сибирь в город Омск поступать в общевойсковое военное училище, где сначала год учил русский язык и впервые прикоснулся к русской литературе, захватившей его на всю жизнь как и страсть к учению, благодаря которой он в течении жизни получил три высших образования: общевойскового офицера в Военном институте МВД в Москве и историческое и международных отношений на факультетах в Киевском институте Марксизма-Ленинизма, а также стажировку для руководителей в институте Народного хозяйства в Киеве.
              Последний раз я приехала в Раквере к родителям на два дня из Тарту перед своей летней сессией в самом конце мая 1965 года, накануне их отъезда в Киев. После затяжной весны в нашем саду зацвели яблони, и я решила последний раз посидеть под ними. День был тёплый, солнечный, наполненный благодатью и покоем, нарушали тишину только многочисленные жужжавшие пчёлы, собирающие нектар с особо пышного и нежного в тот год яблонего цвета. Мне было немного грустно, и я сидела задумавшись, как вдруг из окна одной из комнат квартиры на втором этаже нашего деревянного двухквартирного дома, в которой жила семья папиного сослуживца подполковника, раздался хриплый голос незнакомого мне певца. Соседский мальчишка был тогда одержим пришедшим в СССР с Запада модным движением «хиппи». Он был младше меня на три года, и я с ним не общалась, а знала о нём только то, что у него с родителями были постоянные конфликты и в школе - разного рода разбирательства. Обычно из окна его комнаты, когда он был дома один, громко звучала рок-музыка в исполнении запрещённой в то время в СССР английской группы –  «Битлс». В этот же раз неслись исполняемые под гитару песни на русском языке, но не популярные, а толи блатные, толи под Есенина, однако мощный голос так завораживал, хоть и хрипел какие-то куплеты о татуировке и текст врезавшийся в мою память:
               
          «Где твои семнадцать лет?
          На Большом Каретном.
          Где начало твоих бед? –
          На Большом Каретном.
          Где твой чёрный пистолет?
          На Большом Каретном.
          А где тебя сегодня нет? –
          На Большом Каретном.»

              После отъезда моих родителей в Киев я осталась одна в Эстонии и продолжала учёбу в университете города Тарту, но с начала второго курса перешла жить в общежитие из-за подружки по имени Светлана, хотя очень добрая тётя Валя уговаривала меня остаться у неё без всякой оплаты.
              Вдалеке от родных я оказалась мало приспособленной к жизни и, учась на втором курсе, осенью 1965 года дважды перенесла сильную простуду, продолжая ходить на занятия. Накануне Нового года я вновь заболела тяжёлой ангиной, но начиналась зимняя сессия, и шли консультации, которые нельзя было пропускать, и я старалась на них присутствовать, будучи даже с температурой. Однажды, когда очередное занятие по подготовке к экзамену было назначено в одном из зданий университета, расположенном на высоком городском холме, поднимаясь по крутой дороге, я почувствовала резкую слабость и одышку. Я не помнила как оказалась в больнице, где врач после оказания мне скорой помощи сказал, что я нуждаюсь в клиническом обследовании и строгом постельном режиме. Уехав однако на такси из клиники и полежав один день в общежитии, я, хоть и с трудом, но сдала последний третий экзамен сессии и слегла в постель, уже не поднимаясь. Студенты разъезжались на каникулы, и моя подруга перед отъездом к маме в Нарву позвонила моим родителям, и они, узнав о моей болезни, через своих друзей в Эстонии организовали в течение нескольких дней доставку меня в Киев на поезде в сопровождении. Там, в связи с тяжёлым состоянием, меня сразу госпитализировали в клинику Медицинского института на бульваре Тараса Шевченко, возглавляемую профессором А.И.Бурчинским. В терапевтическом отделении я пролежала до начала весны, но лечение не помогло, а диагноз профессора Бурчинского «Кардиомиопатия и поражение всей сосудистой системы» не давал мне никаких шансов на жизнь. Родители приняли решение забрать меня домой. Когда я лежала уже на носилках в машине скорой помощи, к маме подошёл старенький человек и, представившись доцентом Букреевым, попросил её задержаться на минутку. Он подал маме листок бумаги и объяснил, что написал на нём свои мысли по поводу моего дальнейшего лечения. К тому же доцент Букреев сказал, что, начиная с 20-х годов XX века свою врачебную практику у знаменитого советского терапевта Н.Д.Стражеско, ставшего в 1934 году академиком Академии Наук Украины, а в 1943 году академиком Академии наук СССР, видел подобный случай и считает, что мне необходимо срочно удалить нёбные миндалины, откуда идёт, по его убеждению, мощная инфекционная токсическая агрессия на моё сердце и сосуды. После удаления миндалин меня нужно вывезти на лето куда-нибудь в сосновый лес и поить по нескольку раз в день настоями трав, по его списку, и выполнять постепенно двигательные нагрузки, также указанные им на листке. Доцент Букреев давно был на пенсии, но ежедневно приходил на свою бывшую кафедру и присутствовал на лекциях профессора Бурчинского. Мама поблагодарила старичка, взяла исписанный им лист бумаги, и меня привезли домой. С этого времени начался тяжёлый период для моих родителей, так как даже поворот головы провоцировал у меня резкую одышку, и приходилось вызывать скорую помощь порой по нескольку раз за день. С кровати я не вставала и, лёжа в маленькой комнатке, не видела ничего кроме потолка. Послушав предписание доцента Букреева, мой папа предпринял сразу поиск хирурга, который бы удалил мне нёбные миндалины, но никто в Киеве, учитывая диагноз святилы медицинских наук Бурчинского и состояние моего здоровья, не взялся меня оперировать. Все хирурги-оториноларингологи объясняли, что нужно сначала улучшить деятельность моей сердечно-сосудистой системы, иначе я не перенесу операцию. И тогда моему папе кто-то из его сослуживцев-пограничников посоветовал обратиться во Львов, где в то время находился центральный госпиталь Западного Пограничного округа, и куда недавно пришла работать в Лор отделение молодая, смелая и толковая хирург. Мой папа позвонил начальнику госпиталя, тот вызвал в свой кабинет нового хирурга, она выслушала по телефону рассказ моего отца о моём состоянии и рекомендацию доцента Букреева, как нашу последнюю надежду, и сказала только одно слово: «Привозите!». Папа привёз меня во Львов, и через неделю боевая хирург-оториноларинголог удалила мне нёбные миндалины, называемые в просторечии гландами, не взирая на то, что я дважды теряла сознание на её операционном столе. Через двенадцать дней пограничники транспортировали меня на поезде в Киев, где снова мне предстояло лежать в маленькой комнатке и смотреть на потолок. Однако начиналась вторая половина апреля, и киевская потрясающая весна прочно вступила в свои права. Однажды к вечеру стало так тепло, что мама открыла настеж одну створку окна в моей комнате. Огромный дом, в котором жили тогда мои родители, специально для пограничников и их семей был построен в Железнодорожном районе Киева, по старинке называвшимся коренными киевлянами – Чоколовкой. Дом имел вид буквы «п», то есть состоял из трёх соединённых домов, каждый из которых располагался на своей улице. Внутри этих трёх домов был большой двор, где жители, организовав несколько субботников, сами посадили деревья, кусты и цветы, а в одном месте соорудили большой деревянный стол и вокруг него длинные деревянные лавочки. Я тогда этого ничего не могла видеть, так как даже сидеть в постели не могла. Обо всём мне рассказывала мама. Этот стол и лавочки оказались ближе всех к нашему подъезду и напротив окон нашей квартиры, которая находилась на третьем этаже. Когда мама впервые открыла окно, мы услышали, как кто-то пел песни под бренчание на семиструнной гитаре, выдававшее явного самоучку. Мама выглянула на улицу и увидела собирающихся вокруг стола дворовых мальчишек, один из которых сидел на столе, пел и аккомпонировал себе на гитаре. На улице темнело, город затихал, и песни во дворе становились слышны всё лучше, и вдруг среди них я услышала одну, которую парень стал исполнять старательно хрипло, и я её узнала, так как слышала в Эстонии в Раквере, когда прощалась с нашим яблоневым садом. Песня начиналась куплетом:

          «Я был душой дурного общества,
          И я могу сказать тебе:
          Мою фамилью, имя, отчество
          Прекрасно знали в КГБ.»

              С этого апрельского вечера мальчишки с нашего дома выходили во двор ежедневно большой компанией и пели до ночи песни. Среди них было много таких, которые исполнялись хрипя, подражая кому-то.
              Шёл 1966-й год, и вслед за Москвой ребят Киева охватила мода петь под гитару бардовские песни, фамилии авторов которых мало кто знал, но их творчество неслось по Советскому Союзу так быстро, что вскоре этим увлечением была охвачена вся молодёжь страны. В нашем киевском дворе создавалась такая акустика, что я, лёжа на кровати в своей комнате, чётко слышала через открытое окно все слова исполняемых во дворе песен. Официально песни бардов тогда не звучали ни по телевидению, ни по радио, так как игнорировались на государственном уровне, а некоторые из них были даже запрещены. Поначалу жители нашего дома запозднившимся мальчишкам кричали, чтобы они прекращали петь, но вскоре все смирились и даже стали их слушать через открытые окна в своих квартирах тихими украинскими вечерами.
              В моей судьбе трудно описать, какую огромную роль в победе над болезнью сыграли те песни, которые дворовые мальчишки пели с особенной хрипотой. В течение вечера ребята иногда повторяли полюбившиеся им тексты, и я их стала постепенно запоминать. В конце июня наш двор начал запустевать, все разъезжались на лето по дачам, и мой папа тоже снял для меня, брата и мамы комнату в пансионате КГБ, построенном в сосновом бору под Киевом в престижном районе Конче-Заспа. Охранники пансионата после завтрака выносили меня на руках на улицу, и целыми днями в установившуюся хорошую погоду я лежала на раскладушке под деревьями и наблюдала за природой. В начале августа я стала самостоятельно садиться, через некоторое время вставать и стоять рядом с постелью, и наконец - делать первые шаги с палочкой. В последний день августа меня привезли домой в Киев, где я уже медленно ходила по квартире и сама открывала тёплыми сентябрьскими вечерами окно и, сидя рядом с ним, слушала вернувшихся в Киев и вновь собиравшихся во дворе мальчишек, опять игравших на гитарах и поющих уже много новых песен, особенно тех, которые старались исполнять хриплым голосом, или хотя бы с небольшой хрипотцой:

          «В холода, в холода от насиженных мест
          Нас другие зовут города,
          Будь то Минск, будь то Брест...
          В холода, в холода.

          Неспроста, неспроста от родных тополей
          Нас всё новые тянут места.
          Будто там веселей.
          Неспроста, неспроста.»         

                Глава – II

              С осени 1966 года здоровье моё становилось всё лучше и лучше, и с последней недели января 1967 года я продолжила своё высшее образование и пришла на четвёртый семестр в Медицинский институт города Киева, куда к этому времени были переведены по запросу мои документы с медицинского факультета Тартуского университета. По началу мне было не легко из-за того, что почти все лабораторные занятия и даже лекции проходили в разных корпусах и на базе разных клиник, в разных частях города. Студенты бегом перебирались или переезжали на городском транспорте с пары на пару, а у меня оставалась ещё значительная одышка и сердцебиения даже при небольших физических нагрузках. Бежать я не могла, но по молодости никому из своей группы не сказала об этом. Никто и на курсе не знал о моей недавней болезни. Читавший нам лекции по терапии, профессор Александр Иосифович Бурчинский, опубликовал мой редкий случай выздоравления в медицинской литературе и с большой теплотой относился ко мне студентке, а когда я уже после окончания института работала врачом-терапевтом в 16-й клинической больнице города Киева, он всегда по случаю передавал мне приветы и добрые пожелания.
              В начале  учёбы в Медицинском институте, в первый же день второй недели, произошло поразившее меня событие. Во время большой перемены в учебном классе по биохимии один из молодых людей нашей группы сел на край стола для преподавателя и стал громко и с хрипом в голосе петь, аккомпонируя себе на гитаре, которую принёс из дома на занятия:

          «Если друг оказался вдруг
          И не друг, и не враг, а – так...
          Если сразу не разберёшь,
          Плох он или хорош.

          Парня в горы тяни – рискни!
          Не бросай одного его!
          Пусть он в связке одной с тобой,
          Там поймёшь, кто такой.»

              Эта песня потрясла меня. Весь перерыв парень хрипло пел разные песни, а я стояла недалеко от стола и слушала его:
               
          «...Возвращаются все, кроме лучших друзей,
          Кроме самых любимых и преданных женщин,
          Возвращаются все, кроме тех, кто нужней.
          Я не верю судьбе, я не верю судьбе, а себе –
                ещё меньше.

          Но мне хочеться думать, что это не так,
          Что сжигать корабли скоро выйдет из моды.
          Я, конечно, вернусь, весь в друзьях и мечтах,
          Я, конечно, спою, я, конечно, спою,
                не пройдёт и полгода.»

              До того как продолжилось занятие я не успела спросить этого парня, кто автор исполненных им стихов, а вернее хотела и не хотела его спрашивать. Мы учились вместе всего несколько дней, а он уже успел мне не понравиться за, показавшееся мне, его высокомерие и демонстративное превосходство над другими студентами. После одного случая я вообще сторонилась этого человека. На третий день моей учёбы в институте я опоздала к началу лабораторного занятия по микробиологии. Получилось так, что после лекции в аудитории на бульваре Тараса Шевченко студенты моей группы поспешили на следующее занятие, проводимое в одном из корпусов Медицинского института на Брест-Литовском проспекте. Из-за одышки я не смогла бежать за ребятами до тролейбуса, на котором они уехали, и села только на следующий минут через десять. Когда я пришла на занятие, преподаватель сделал мне замечание и предупредил, чтобы это опоздание моё было первым и последним. Я ничего не сказала в оправдание, а парень этот с ухмылкой громко съехидничал что-то типа того, что я «цаца прибалтийская, которая не бегает за городским транспортом». Мне тогда было горько слышать подобное, и я даже в сторону его не могла смотреть, а теперь мой недруг пел чьи-то слова, так много значимые для меня:

          «Всего лишь час дают на артобстрел,
          Всего лишь час пехоте передышки,
          Всего лишь час до самых главных дел:
          Кому до ордена, ну, а кому до вышки.»

              После занятий я спросила об этом парне у одной студентки из моей группы, с которой более всех уже познакомилась, и она сообщила мне всё, что знала о нём сама: «Зовут его Владимир, по фамилии  Геллер. С первого дня в институте он круглый отличник и один из трёх гениев нашего курса. Он профессорский сынок, по матери и по отцу еврей, общается только с несколькими студентами, остальных не видит в упор. Девчонки болтали, что по нему сохнет Алка из паралельной группы, тоже наша круглая отличница и к тому же генеральская дочка, а он ведь её ниже на полторы головы. Ещё слышала, что зимой Вовка Геллер ходит в горы вместе с альпинистами, а летом спускается с экстремалами по бурной горной реке, где-то в Средней Азии. Сейчас все идут в горы, просто какое-то помешательство! И к тому же он постоянно носит с собой гитару и поёт под игру на ней авторские песни».
              На следующий  день я услышала в исполнении этого своего однокурсника ещё одну новую для меня песню, содержание которой производило сильное впечатление:

          «А у дельфина взрезано брюхо винтом,
          Выстрела в спину не ожидает никто,
          На батарее нету снарядов уже.
          Надо быстрее на вираже.»

              В тот же день, когда я во время следующего перерыва оказалась в какой-то момент одна, вдруг ко мне подошёл Владимир Геллер и обратился хрипловатым голосом со странным вопросом: «Это правда, что твой отец полковник и работает на Владимирской?». От удивления и растерянности я успела только коротко ответить: «Да, правда!». В это время в аудиторию вошёл преподаватель и продолжилось последнее в тот день занятие, после чего все студенты быстро разбежались по домам.
              Через день ко мне вдруг снова внезапно во время последнего перерыва подошёл Владимир Геллер и вновь хрипатым голосом сказал: «Таня, поедем со мной в Москву на три дня: пятницу, субботу и воскресенье. Я еду туда и хочу познакомить тебя с потрясающим мужиком которого зовут Владимир Высоцкий. В его квартире собираются каждый день такие ребята! Я думаю, что тебе будет очень интересно, так как он автор песен, которые я пел. Слышала про театр на Таганке? Он там играет и вся Москва гудит о нём».
              Прийдя домой, я всё время думала о неожиданном предложении и тем более о возможности познакомиться с человеком, песни которого помогли мне поправиться и подняться с постели, и добавили чего-то важного в характере. Я даже чуть-чуть поплакала в своей комнате, так мне хотелось увидеть Владимира Высоцкого, но я не решилась даже попытаться попросить родителей отпустить меня в Москву, будучи ещё не совсем здоровой. Да к тому же я твёрдо знала, что родители не отпустили бы меня в любом случае с незнакомым парнем, в незнакомое место, к незнакомому мужчине. Подобное в моей семье было делом невозможным даже для 20-летней дочки.
              Владимир Геллер уехал тогда в Москву один. Ездил ли он в Москву к Владимиру Высоцкому ещё, я не узнала никогда, по приезду со мной он только вежливо здоровался, но ко мне долго не подходил, а дни бежали один за другим и я не успела заметить как подошло время подготовки к летней сессии. Третий курс, наполненный высокими требованиями к студентам медикам, промелькнул от сессии до сессии тоже очень быстро, а с четвёртого курса у нас началась специализация: я стала специализироваться по терапии, а Владимир Геллер – по хирургии, и мы виделись только на совместных лекциях, и если он и заговаривал со мной, то только не о Высоцком, а сама спросит о нём что-либо я стеснялась.
              В 1970 году осенью я вышла замуж и взяла фамилию мужа - Кушаковская, а весной 1971 года получила диплом врача и назначение на прохождение интернатуры, то есть последипломную годовую врачебную стажировку, в 16-й клинической больнице города Киева. В действительности же я сразу стала работать самостоятельным врачом-ординатором инфарктного отделения и даже, по сложившимся кадровым обстоятельствам в клинике, почти год исполняла обязанности заведующей этого отделения. Занятая на работе шесть дней в неделю с утра до вечера я не общалась ни с кем из однокурсников, но однажды в середине лета 1972 года мне позвонила одна из девочек бывшей моей группы и сказала, что все, кто остался с нашего курса работать в Киеве, собираются на похороны Владимира Геллера, который погиб недавно во время спуска особой сложности по горной реке где-то на юге Советского Союза, вероятнее всего на Кавказе. Конечно это известие не оставило меня равнодушной, но на похороны я не пошла, так как ждала ребёнка и собиралась  в конце сентября уходить в декретный отпуск.
              До весны 1974 года я жила с мужем и маленькой дочерью  в квартире своего дяди, служившего офицером и жившего с семьёй в то время в ГДР. Второго апреля у моего отца был день рождения, и в квартире родителей на Чоколовке как всегда собралось много родственников и друзей. Я приехала к ним уже с маленькой дочкой Наташей, и, как это было типично для советских людей, за столом быстро начались шумные обсуждения новостей и дискуссии по разным насущным и актуальным общественным вопросам. В тот день разговор сосредоточился на повальном увлечении молодёжью авторскими песнями. Довольно спокойно поговорили о популярном и доступном творчестве поэта Булата Окуджавы, а после него началось бурное обсуждение песен Владимира Высоцкого, звучавшего только в самозаписях на появившихся первых магнитофонах, но несущихся из многих открытых окон по всему Киеву. Официально поэта Владимира Высоцкого не печатали, а его стихи, изданные только в виде самиздата, ходили «по рукам», но достать их было очень трудно.
              Мои восторги о песнях Владимира Высоцкого и резкие высказывания по поводу того, почему их нет ни по радио, ни по телевидению, вдруг резко прервал мой отец: «Официально песни этого автора запрещено исполнять потому, что он запойный алкоголик». Все, кто был в тот день за столом у моих родителей, замолчали, так как почти не знали ничего о самом авторе, и разговор на эту тему больше не продолжали. Когда гости разошлись, я не выдержала и начала спорить с отцом насчёт Владимира Высоцкого и с пылом стала утверждать, что песни его замечательные и вся эта ложь о нём специальная, а он настоящий. Папа выслушал меня и, исключая любые возражения, сказал: «Высоцкий алкоголик и наркоман, и в нашем доме чтобы его блатных песен не было!». Я сделала ещё одну попытку заступиться за творчество Высоцкого и сказала: «А помнишь, когда мы в 1958 году приехали из Карелии в Ленинград в гости к твоему другу дяде Диме Кравченко, так его сыновья Петя и Боря в тайне от их отца и тебя показали мне первое собрание сочинений Сергея Есенина в 3-х томах, изданное в Москве в 1926 году, и там мы прочитали такие блатные стихи Есенина, которые больше не печатали, а впрочем, и все его остальные стихи, не издавались без малого 30 лет, а он же великий русский поэт! И такой же Владимир Высоцкий! И он не наркоман!». Папа не захотел далее слушать меня и закончил наш с ним разговор одной фразой: «Я тебе всё сказал, и о Высоцком говорить мы больше не будем!».
     С того дня прошёл приблизительно год, и однажды в клинике одна моя коллега показала мне подаренную ей дефицитную пластинку на рентгеновской плёнке с записями песен Владимира Высоцкого. Она сказала, что такая пластинка стоит «из под полы» не менее трёх рублей на толкучке. Толкучками назывались появившиеся тогда стихийно на окраинах Киева вещевые базары, которые я не посещала. Для молодого врача три рубля в те годы было большой ценой, но так я услышала впервые о распространении песен Владимира Высоцкого помимо записей его концертов на лентах касетных магнитофонов, которые в свою очередь были большим дефицитом в стране и исходя из врачебной зарплаты стоили очень дорого. В связи с такой реальностью жизни находчивые советские умельцы изобрели пластинки на отработанных рентгеновских плёнках, которые они покупали за небольшие деньги у рентгенологов, и на них делали звукозапись запрещённых песен Высоцкого. Качество этих пластинок было плохое, но и на простом недорогом проигрывателе можно было прослушать какое-то количество раз песни в исполнении самого Владимира Высоцкого. Я попросила свою коллегу купить мне у её знакомого одну пластинку даже за три рубля, и через несколько дней она дала мне такую пластинку со словами, что это падарок от её пациента. Я была счастлива и еле дождалась, когда у меня получится возможность приехать к родителям, чтобы в отсутствии папы прослушать эту чудо-пластинку на их качественном финском радиоприёмнике с проигрывателем. Наконец этот долгожданный момент настал. Меня не смущало, что на плёнке просматривались на свету чьи-то лёгкие и запись была только на одной стороне. На включенном проигрывателе плёнка закрутилась, и под иголкой раздался уже мне знакомый хриплый голос Владимира Высоцкого. Прозвучало несколько его песен, и, после того, как запись закончилась, я сидела несколько минут не находя слов, пока не услышала мамин голос, произносимый долгое: «Да...!». Присутствовавшая в комнате она, слушая Высоцкого, сидела на диване не шелохнувшись. Я поставила пластинку ещё раз, и мы вдвоём снова с большим волнением стали её слушать:

          «На братских могилах не ставят крестов,
          И вдовы на них не рыдают,
          К ним кто-то приносит букеты цветов,
          И Вечный огонь зажигают.

          Здесь раньше вставала земля на дыбы,
          А нынче – гранитные плиты.
          Здесь нет ни одной персональной судьбы –
          Все судьбы в единую слиты».

              Когда Высоцкий пел эти строки, я увидела, как у мамы сильно дрожат руки. Я поняла, о чём она думала в тот момент. Во время неоднократных наших с ней приездов к родственникам в Ленинград, меня, прежде всего и каждый раз, мама везла на Пискарёвское кладбище, где похоронены умершие от голода в Блокаду Ленинграда во время Великой Отечественной войны более 600 000 ленинградцев, а среди них шесть маминых родственников вместе с её любимой бабушкой, моей прабабушкой Екатериной, закончившей в своё время институт Благородных девиц в Петербурге, где получила прекрасное образование с игрой на фортепиано и владением в совершенстве французским, немецким и английским языками, а в Блокаду отдававшая свой суточный 125-грамовый кусочек хлеба остававшимся ещё в живых двум её маленьким внукам Косте и Володе и тем их спасшая, а сама умершая от голода за несколько дней до прорыва Блокады советскими войсками. Родные братья Костя и Володя Румянцевы выросли и стали людьми с широким кругозором и разнообразными интересами. Костя многие годы проработал начальником геологоразведочных экспедиций в поисках полезных ископаемых на огромных территориях Сибири, а Володя был уникальным реставратором и мастером по золочению в храмах и дворцах Ленинграда и Москвы. Это он - Владимир Николаевич Румянцев золотил Ангела на шпиле Петропавловского собора Петропавловской крепости в Ленинграде. Костя и Володя являлись двоюродными братьями моей мамы и они, воспитанные все вместе бабушкой Екатериной, оставались между собой невероятно дружны до конца их жизни, и, чтобы состоялась их встреча в последний раз, я возила маму, бывшую уже на каталке, из Германии в Санкт-Петербург в 2000 году.
              Когда продолжала звучать песня на пластинке из рентгеновской плёнки и мама слушала Высоцкого, я чувствовала, как каждое его слово находит отклик в сердце и душе этой много пережившей на своём веку прекрасной, тактичной и удивительно душевной женщины, ушедшей добровольцем в 18 лет на фронт со 2-го курса Минского Медицинского института, эвакуированного из Белоруссии с начала Великой Отечественной войны в её дорогой Ярославль:
               
          «А в Вечном огне – видишь вспыхнувший танк,
          Горящие русские хаты,
          Горящий Смоленск и горящий рейхстаг,
          Горящее сердце  солдата».
    
              В тот момент, когда Высоцкий закончил этот предпоследний куплет своей песни «Братские могилы», вдруг за моей спиной прозвучал голос: «Это кто пел?». Мы с мамой разом обернулись. На пороге комнаты стоял папа. Мы обе не услышали, как он пришёл с работы. Его вопрос застал нас врасплох, и мы молчали, а проигрыватель автоматически остановился. «Кто это пел и что это за песня?» - повторно спросил папа. «Это Высоцкий!» - ответила я. В воздухе повисла пауза, но папа быстро её прервал, обращаясь ко мне: «Поставь ещё раз эту пластинку». Я поставила, и мы молча все вместе её прослушали. Когда пластинка закончилась, папа захотел снова повторить песню «Он не вернулся из боя»:
               
          «Нам и места в землянке хватало вполне,
          Нам и время – текло для обоих...
          Всё теперь – одному. Только кажется мне,
          Это я не вернулся из боя».

              После последних этих строк мой отец сказал: «Очень сильно, даже душу пробирает! Жаль только, что Владимир Высоцкий сильно выпивает и употребляет наркотики! И я не знал, что он участник войны». «Высоцкий во время войны был маленьким» - ответила я.
              Весь оставшийся тот вечер мои родители вспоминали Великую Отечественную войну 1941 - 1945 годов, участниками которой они были, на которой познакомились и вместе воевали в одном полку, вместе теряли друзей и вместе принимали участие во взятии города Кёнигсберга, после чего расписались в Москве 8 декабря 1945 года и через несколько дней простились, так как получили уже готовые до их брака отдельные приказы: папе отправляться для дальнейшей службы на север в Мурманск, а маме, в связи с умением прекрасно сидеть в седле и управлять лошадью - на Северный Кавказ фельдшером отряда группы «СМЕРШ», воевавшей с остатками чеченских бандформирований, сотрудничавших с гитлеровцами. Так «дочь врага народа» оказалась единственной женщиной среди множества вооружённых мужчин в экстремальной боевой обстановке, ещё со своей девичьей русской фамилией Чернова. После сброшенной бандитами на её отряд снежной лавины она была откопана вместе с одним старым солдатом местными мирными чеченцами и была доставлена ими в военный госпиталь в городе Грозном с тяжёлым сотрясением мозга. Все остальные бойцы отряда тогда погибли. Во время лечения у спасённой была выявлена пятимесячная беременность мною, о которой сама она, в тайне от всех в отряде, уже знала. После госпиталя будущая моя мама была комисована из Советской Армии и, с заездом в Рыбинск к родителям на несколько часов, вынуждена была покинуть их сразу же ночью и долго добиралась на товарных поездах на Кольский полуостров к мужу, где стала носить его украинскую фамилию Пащенко и тем спаслась от неминуемой репрессии за родственников, которая ждала её в городе Рыбинске, куда бежала из Ленинграда в 1934 году её семья, оказавшаяся в списках неблагонадёжных после убийства в «городе Ленина» политического деятеля С.М. Кирова.
              Отец моей мамы добрый, тихий, порядочный Владимир Семёнович Чернов был репрессирован по 58-й статье и провёл десять лет в сталинских лагерях: на Соловках, на строительстве каналов "Волго-Дон" и "Москва", и на лесоповале на Колыме (в течении четырёх лет), за своего убитого дядю, в 1933 году в селе «Смёнки» Санковского района Тверской губернии растрелявшего из пулемёта отряд НКВД, выкинувший его семью из собственного дома зимней ночью на снег при раскулачивании. Старшая сестра моей мамы Нина, жившая в Рыбинске, считала, что их отца репрессировали ещё и за дворянское происхождение по его матери Екатерине, о которой говорили, что она во время учёбы в Смольном институте Санкт-Петербурга пользовалась за своё усердие особой благосклонностью императрицы Марии Феодоровны, супруги Российского императора Александра III Романова, матери последнего Российского императора Николая II Романова.

                Глава – III

              После того дня, когда мой папа открыл для себя русского поэта Владимира Высоцкого, мы, слушая часто все вместе его авторские песни, быстро «заездили» ту пластинку из рентгеновской плёнки и она покорёбилась и стала непригодной. С появлением первой настоящей маленькой пластинки, выпущенной в СССР фирмой звукозаписи «Мелодия» с песнями Высоцкого из кинофильма 1966 года «Вертикаль», голос великого поэта  звучал уже часто и в моей квартире, и в квартире моих родителей.
              В августе 1972 года папа ушёл в отставку, но, став гражданским человеком, на следующий же день работал начальником I-го отдела в крупном союзного значения проектном институте «Гипросвязь - 3». Пользующийся искренним уважением у сотрудников, он однажды принёс мне с работы большую пачку свёрнутой бумажной широкой ленты, на которой были напечатаны стихи Владимира Высоцкого. В то время такой был самиздат в его институте, и таким образом у меня впервые появились стихи Высоцкого в печатном виде.
              Весной 1974 года я перешла на работу врачом-ординатором в открывавшуюся новую семиэтажную Клиническую больницу №3 в Днепровском районе города Киева, неподалёку от построенной мною в тот год кооперативной квартиры. В этой больнице я трудилась до августа 1980 года. Ещё в первых числах сентября 1979 года я получила неожиданное для меня предложение работать терапевтом в Центральном госпитале Комитета Государственной Безопасности Украины, иными словами – в госпитале КГБ. После собеседования в Отделе кадров в монументальном гранитном сером здании Комитета Государственной Безопасности Украины в Киеве на улице Владимирской с того времени прошёл год, и я уже забыла о предложении и продолжала спокойно работать в больнице, исполняя обязанности заведующей Терапевтического отделения и к тому же продолжая, из-за нехватки одной ставки врача, вести своих 25-30 пациентов, помимо обязательных консультаций терапевта в других отделениях.
              25 июля 1980 года, собираясь с 1 августа идти в отпуск, я сидела после обеда одна в ординаторской и дооформляла истории болезней своих пациентов, выписанных за последние две недели. Вдруг на моём столе зазвонил телефон. Я подняла трубку, и назвав себя, услышала в ответ: «Уважаемая Татьяна Ивановна, Вы утверждены, можете подавать в клинике заявление об увольнении по собственному желанию и после Вашего отпуска приступать к работе в Терапевтическом отделении госпиталя КГБ». Положив трубку, я некоторое время сидела в замешательстве, потому что этот звонок означал, что через неделю я ухожу из больницы, где успешно проработала шесть с половиной лет, и в своём районе меня уже знают многие жители и всегда здороваются, встречая на улице.
              Рассуждая молча, я приходила в себя, когда внезапно в ординаторскую вбежал один наш врач и выпалил: «Сегодня в Москве умер Владимир Высоцкий!». Когда произносились эти слова, в дверь входила третья врач нашего отделения и, услышав только что сказанное, села за свой стол словно подкошенная. Мы все трое были в психологическом шоке и долго сидели онемев. У меня возникло тогда ощущение безысходного горя и словно животное предчувствие какого-то слома, надрыва, потери, беды и больших изменений, и почему-то вспомнились слова из песни Владимира Высоцкого «Банька по белому»:

          «Протопи ты мне баньку по-белому,
          Я от белого свету отвык.
          Угорю я, и мне, угорелому,
          Пар горячий развяжет язык...»
               
             Вместе с Владимиром Высоцким уходила важная часть жизни моего послевоенного поколения и жизни великой страны – Советского Союза. В моей личной судьбе коренной поворот опять мистически совпал с Высоцким. Только тогда я не могла представить, что в январе 1986 года смогу по собственному желанию уйти из КГБ, 25 января в Татьянин день и день рождения Владимира Высоцкого впервые пересечь границы: СССР - Польша и Польша – ГДР, уезжая на работу врачом в Группу Советских войск в Германии - ГСВГ, а волей случая окажусь не в запланированном советском военном госпитале в приграничном с Польшей городе Франкфурте-на-Одере, а в советском военном санатории, расположенном в одном из самых старых курортных городов Восточной Германии - Бад-Эльстере (Bad Elster), в переводе с немецкого – «Сорочья купальня», в центре региона Фогтланд (Vogtland), в долине речки Вайсе-Эльстер (Weise Elster) – «Белая сорока», в шести километрах от границы с ФРГ и в менее двух километрах от границы с Чехословакией. В военном санатории я проработаю три года врачом-диетологом и заведующей детским пансионатом, к тому же ещё и ответственным врачом за всю санитарию и гигиену, а также буду ходить по дорогам и тропинкам Бад-Эльстера, по которым бегал с советскими и местными мальчишками в мае-июне 1948 года юный Володя Высоцкий, приезжавший с отцом и его второй супругой в советский военный санаторий и совместный с ним детский санаторий.
              Военный санаторий в Бад-Эльстере сформировали для офицерского состава в начале зимы 1947 года и он назывался - санаторий СВАГ (Советской Военной Администрации в Германии). Сначала и в течение короткого времени санаторий был укомплектован только военнослужащими врачами и медперсоналом из расформированного советского военного госпиталя в восточногерманском городе Виттенберге (Wittenberg), на реке Эльбе. В хозяйственном обслуживании санатория в Бад-Эльстере принимало участие также большое количество местных жителей, и с некоторыми из их детей общался Володя Высоцкий, сын Семёна Владимировича Высоцкого, на то время майора, служившего в городе Эберсвальде-Финов (Eberswalde-Finow)  с 1947 года по конец 1949 года.
              В Германской Демократической Республике – ГДР, в городе Бад-Эльстере, расположенном в современной немецкой земле Саксонии, в Рудных горах (Erzgebirge),  произошла ещё одна моя встреча с памятью о Владимире  Высоцком. Однажды вечером весной 1987 года я сидела одна в своей квартире, в доме где жили работавшие в санатории офицеры с семьями и гражданские врачи, и смотрела Советское телевидение. В назначенное время началась популярная в те годы телевизионная программа «Кинопанорама» и в ней, в течении полутора часов, впервые в СССР показали съёмку с Владимиром Высоцким, исполнявшим свои песни. В действительности эта съёмка состоялась 22 января 1980 года, но тогда власть не позволила пустить её в эфир, и сам Владимир Семёнович Высоцкий её не увидел. Я так была потрясена этой передачей и, находясь в чужой стране, встречей с песнями Высоцкого, что под этим впечатлением 30 мая 1987 года в городе Бад-Эльстере я написала своё стихотворение «В.С.Высоцкому», взяв эпиграфом его строки:

                "Может, кто-то когда-то поставит свечу
                Мне за голый мой нерв, на котором кричу.»

          Ушёл Высоцкий,
          Но взошёл звездою.
          Далёкою и близкой
          Нам с тобою.
          Он жил средь нас,
          К нему лишь снисходили,
          Не все его тогда любили.
          А он входил
          Входил в наш каждый дом,
          Играл и пел,
          Страдая о своём.
          Неистово внедряясь в души,
          Он с нами говорил
          О море и о суше,
          Он говорил о том,
          Что сам любил,
          Печалясь о других –
          Себя губил.
          Сверкнув нам гранями
          Огромного таланта, -
          Высоцкий
          Высоты достиг атланта!
          Он настоящим,
          Монолитным, громким был,
          За истинность
          Народ его любил,
          За то, что он
          На баррикадах первым был!

                Глава – IV

              Работая в ГДР, второй свой отпуск я брала с последних чисел декабря, чтобы приход Нового 1988 года отмечать в доме родителей в Киеве, но Новый 1987 год я встречала в Москве на Красной Площади вместе с дочерью и моей подругой, которая работала со мной год в Бад-Эльстере врачом-терапевтом. В школьные зимние каникулы дочери я решила показать ей тогда столицу Советского Союза и походить вместе по московским музеям и выставкам, а также обязательно посетить Новодевичье и Ваганьковское кладбища. На Новодевичьем кладбище я хотела побывать на многих могилах и прежде всего Гоголя, Булгакова, Фадеева и Маяковского, однако туда можно было попасть только по пропускам, но нам удалось пройти на его территорию благодаря моему загранпаспорту и сообщению о моей работе за границей. Посещение Ваганьковского кладбища было свободным, и мы спокойно пришли там прежде всего «к Владимиру Семёновичу Высоцкому», а после него, конечно, «к Сергею Есенину». Подойдя к могиле Владимира Высоцкого и увидев его памятник, я заплакала - через 20 лет «волшебная невидимая нить» привела меня к величайшему советскому и русскому поэту XX века.
              С февраля 1989 года, вернувшись в Советский Союз, я три года преподавала в Киеве студентам терапию, прошла стажировку и получила диплом в Институте повышения квалификации преподавателей высшей школы медицины, и при том неоднократно ездила в ГДР. В конце июля 1991 года, после поступления дочери на факультет иностранной филологии Киевского университета, мы уехали с ней в Бад-Эльстер, где 30 августа я вышла замуж вторым браком за немца из Бад-Эльстера, с которым встречалась уже четыре года.
             В конце XX века политическая и географическая карты Европы менялись молниеносно: с 3 октября 1990 года не стало страны ГДР, а возникла объединённая Германия; 25 августа 1991 года Украина провозгласила независимость; 8 декабря 1991 года прекратила своё существование грандиозная империя - СССР.
              В феврале 1992 года я уехала навсегда в Германию и поселилась там в городе Оффенбахе-на-Майне, граничащим, улица в улицу, с финансовой столицей Западной Европы - Франкфуртом-на-Майне, где родились и жили всю жизнь дядя и двоюродный брат моего мужа. Летом 1993 года, после гибели в автомобильной катастрофе в Киеве моего младшего и единственного брата, я забрала к себе в Германию маму, ставшую после похорон сына 100% инвалидом, а также и свою дочь, перенесшую за два месяца до смерти дяди тяжёлую аварию в одном киевском лифте и оставшуюся 70% инвалидом. В Германии одновременно получила 100% инвалидность моя свекровь, не перенесшая исчезновения ГДР и возвращения её квартиры довоенному хозяину из ФРГ, а также закрытие прежней фирмы сына, в которой он проработал директором много лет, и непризнание его дипломов ГДР.
              В ещё не перестроенном на западный манер Бад-Эльстере и сохранявшем прежний архитектурный облик бывшего восточногерманского курортного городка, я была последний раз в июне 1992 года. Я приехала туда к свекрови на несколько дней и не узнавала города: закрылись прежние его санаторные клиники, рестораны и гаштеты, кафе и магазины. Не существовало больше в городе и советского военного санатория «Бад-Эльстер», где я работала и навсегда сохранила в своей памяти многих тогдашних пациентов: блестящих советских офицеров, военных дипломатов, разведчиков, военных журналистов, Героев Советского Союза и уникальных знакомых, среди которых самым выдающимся был муж моей пациентки Людмилы Александровны Путиной – будущий президент Российской Федерации Владимир Владимирович Путин, который, будучи ещё подполковником, пришёл ко мне в кабинет диетврача познакомиться, когда я консультировала его супругу, во время их отдыха в санатории «Бад-Эльстер».
              В мае 1991 года советский военный санаторий в Бад-Эльстере был расформирован, а через год и один месяц я шла одна по утонувшему в белом тумане тихому, опустевшему городу без шумных советских людей и уехавших массово на Запад искать работу местных восточных немцев. Я проходила по узкой и короткой городской улице мимо заброшенных корпусов бывшего советского санатория, мимо бывшего советского четырёхэтажного жилого дома, где с февраля 1986 года по январь 1989 года жила и я на третьем этаже. Оставленные в спешке лечебные корпуса и безлюдные дома советского санатория зияли оголёнными окнами, как чёрными дырами. Два бывших моих окна, в рабочем кабинете лечебного корпуса и в квартире, словно пустые глазницы вызывали щемящую тоску. Меня поразило и то, что около дома напротив моего бывшего балкона не журчал горный ручей, его вообще больше не было. От нахлынувших воспоминаний и чувств, и безумной жалости от потери какого-то огромного масштаба душа моя заныла, но вдруг я остановилась как вкопанная перед небольшим угловым жилым немецким домом. Из одного окна этого дома, на третьем последнем этаже, громко захрипел голос Владимира Высоцкого, пронизывая собой всё осиротевшее, безжизненное и застывшее в молчании пространство центра города, некогда наполненное русской речью, весельем, музыкой и доносящимися сюда звуками летящего мяча с санаторной волейбольной площадки, где вечерами отдыхающие советские офицеры устраивали турниры.
              Вещий голос великого русского поэта Владимира Высоцкого, разрывая давним его предчувствием мировых глобальных изменений пластов человеческих жизней, хрипел:

          «Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю,
          Чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю...».

              Немецкий подросток, чей отец бегал в детстве с юным Володей Высоцким, и сам друживший и игравший ещё недавно с русскими мальчишками, приезжавшими с родителями в советский военный санаторий, поставил магнитофон у открытого окна с записями Владимира Высоцкого, и над замершим провинциальным Бад-Эльстером, ещё недавно таким уютно-домашним и радостным, а ныне печальным и вызывавшим чувство опустошённости, неслись строки из авторской песни «Кони привередливые»:

          «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее,
          Не указаны вам кнут и плеть
          Но что-то кони мне попались привередливые
          И дожить не успел, мне допеть не успеть».

              Завершался XX век, события в Мире менялись шквалом, неся изменения в судьбах многих миллионов людей. И у меня помимо и на фоне множества не зависящих от меня обстоятельств начался писаться очередной новый сюжет моей судьбы и перед ним русский поэт Владимир Семёнович Высоцкий вновь прочертил черту.
...  ...  ...  ...  ...  ...  ...  ...  ...  ...  ...  ...  ...  ...  ...  ... 
              В ноябре 2018 года я была номинирована на высшую российскую литератерную премию «Поэт года», а 15 февраля 2019 года, решением Призидиума Союза писателей России, была награждена медалью Маяковского за вклад в русскую культуру и литературу, которую получила 20 апреля в Москве, в Центральном Доме литераторов.
              Стихи я начала писать во время учёбы в Медицинском институте Киева, но впервые представила их на литературный конкурс только теперь. Вдалеке от Русской Земли вместе с Православной верой русский язык и русская речь спасли меня в период тяжёлых испытаний, предательств и потерь.
              Я склоняю низко голову перед великой русской литературой и поэзией с её великими именами, среди которых мои любимые: Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, Евгений Баратынский, Александр Блок, Сергей Есенин, Марина Цветаева, Владимир Маяковский, Борис Пастернак, Ольга Берггольц и многие, многие другие, и мой любимый великий русский поэт Владимир Семёнович Высоцкий.

                Татьяна Ивановна Мильде,
                урождённая Пащенко,
                по первому браку - Кушаковская
                Германия, город Оффенбах-на-Майне

                апрель 2019 года