14
Пришел брат со стандартным набором в пакете, сказал:
- Привет, - сухо так сказал, на лице обида.
Выложил на тумбочку апельсины, йогурт, сок, сел на стул рядом. Гриша прокомментировал:
- Два молодца, одинаковых с лица. Близнецы?
- Нет, я старше. Как ты узнал, что я здесь, я ведь еще не звонил.
- Конечно, не звонил, ты же один на свете. У тебя никого нет, даже брата, - обиженно ответил брат.
- Не хотел беспокоить. Думал, стану поправляться и позвоню. Вот сегодня как раз и собирался.
- Не ври. Врач твой позвонил, сказал, что не хочешь выздоравливать, - голос его дрогнул, он замолчал, опустил взгляд вниз. Сидел, рассматривал свои руки.
Мне стало немного стыдно, я перевел взгляд на апельсины. Уже сколько лет их можно купить на каждом шагу, а для нас они все еще символ подарка. В магазине нашего с ним детства все полки были заставлены банками со шпротами. Их никто не покупал. Разве будет нормальный человек тратить рубль на консервированную кильку? Еще в магазине был сахарный песок, карамель без обертки, подсолнечное масло, вермут и водка. С вермутом иногда были перебои, с водкой никогда. Завозили мойву, это такая рыба, от нее далеко исходил какой-то странный ржаво-железный запах. Еще она почему-то скользкая, у меня никогда не было желания ее есть, да мама ее и не покупала. А мужикам она нравилась, хорошо шла закуской к вермуту. Его пили прямо здесь, через дорогу от магазина, на деревянных ящиках из граненых стаканов. Стакан всегда был в кармане у мужиков, так, на всякий случай, вдруг по дороге куда-либо захочется воды напиться. Мойве отрывали голову, пальцами выдавливали внутренности, руки вытирали о край газеты, которая служила скатертью, наполняли красной жидкостью стаканы на две трети и все – праздник готов. Обычно этот праздник на двоих. Парами сидели мужики за своими ящиками. Конечно я, обуреваемый жаждой познания мира, однажды попробовал этот не Богом созданный напиток. С тех пор не пью его никогда, видимо, травы, на которых был настоян вермут из нашего магазина, были для меня слишком экзотическими. Мойву так и не попробовал, и не буду кривить душой, нет у меня печали по этому поводу.
Еще в магазин привозили сливочное масло. Давали по триста граммов в руки, и тогда все матери, и все дети поселка собирались вместе. Матери стояли в очереди внутри, а мы маялись на крыльце, ждали, когда нас вызовут, чтобы предъявить продавцу. Мне и тогда и сейчас интересен вопрос – зачем это делалось? – ведь и продавцы и все, кто жаждал приобрести кусок масла, прекрасно знали у кого какая семья и сколько в ней человек. Ответа не знаю. Полагаю, что исходили из логики постулата – Порядок – есть порядок.
Брата я привез в город в конце девяностых. Приехал домой в Сотрино и как-то сразу почувствовал, что в поселке что-то не так. Вроде все, как обычно, вроде все на месте, но все-равно не то, чего-то не хватает. Вечером, когда собрались у мамы, спросил:
- Слушай Вовка, не могу понять. В поселке что-то произошло? Неуловимое чувство, что что-то не так.
Брат усмехнулся:
- Тут и понимать нечего. Все просто. Нет ни одной собаки, всех съели. Голод. Помнишь моего Базилио? Добрейшей души был пес, ночью увели с цепи и съели. Мы сами-то его не съели только потому, что родной был, практически член семьи. Как съешь члена семьи? Посмотри на стол, кроме того, что ты привез, картошка, свекла, лук, хлеб. И это всегда и каждый день, хлеб сами печем. Зарплату не дают, недавно выдали железными банками с голубцами, а они протухшие. Выбросили. Хорошо, мама пенсию получает, берем у нее в долг, может отдадим когда-нибудь, покупаем муку и печем хлеб. Кто знает, может скоро начнем есть друг друга, потому что все другое живое уже съедено.
У меня стянуло кожу на лице, я посмотрел на его детей и только сейчас рассмотрел неестественный, не детский землистый цвет лица и горько, виновато понял, что мы с ним живем не в разных населенных пунктах, а в разных мирах. После того, как я закончил институт, деньги у меня были всегда. Пересохшим голосом спросил его:
- Что же ты брат, раньше не говорил мне об этом?
- А что говорить? У тебя своих проблем хватает.
- Но мы же братья!
- Братья! И оба не привыкли просить. Помнишь, как бедно мы жили, после того, как умер наш отец?
- Помню. Разве забудешь. У мамы зарплата была пятьдесят два рубля, да пенсию на нас с тобой дали тридцать, это после того, как отец зарабатывал двести.
Помню, как постоянно жили в долгах, мама все время занимала под будущую зарплату, а когда и под следующую за будущей. Мама, ты рассказывала ему про кашу?
Мама отрицательно покачала головой:
- Нет, не рассказывала. Зачем? Рассказать, значит снова пережить. И его заставить пережить. Зачем? Мы и так не видели солнца.
- А я все-таки расскажу, хотя-бы для того, чтобы самому этого не забыть.
Я тогда только начал работать на железной дороге, это когда восьмилетку закончил. Обычно на обед - бутылка молока и кусок хлеба с собой. А тут почему-то пришел обедать домой. Мама радостно сказала, что нашла в чулане случайно завалявшийся мешочек манки и сварила из нее кашу. Я сел за стол, взял ложку, стал есть. Мама не ела, сидела рядом и счастливо смотрела на меня. Где тогда был ты не помню, но тебя не было. Я посмотрел на тарелку, поднимая очередную ложку, и мне показалось, что каша не до конца разварилась, в ней были видны белые тонкие крупинки. Присмотрелся и понял, что это были черви. – Мам, в каше черви, - сказал я.
- Что ты выдумываешь, Кольша, ешь, не привередничай, - улыбнулась мама.
Стараясь не смотреть в тарелку, я продолжал есть. А мама постепенно начала осознавать. Улыбка сползла с ее лица, оно стало даже не бледным, а каким то пепельно-серым. Она взяла мою тарелку, подошла с ней к окну, потом молча поставила ее на стол, развернулась спиной к стене и медленно сползла по ней на пол. А когда сползла, вдруг со звериной, нечеловеческой тоской закричала:
- Господи! Ну за что же нам все это?
И не заплакала, завыла громко, безысходно и безутешно. Я растерялся, не знал что делать, вскочил из-за стола, встал перед ней на колени:
- Не надо мама! Мам, не надо. Давай съем я эту кашу. Нормальная каша, мам. Нам просто показалось.
Потом мы сидели на полу рядом и плакали вместе. Мама сказала:
- Ничего сынок. Вот ты вырастешь, и мы будем жить лучше.
- Ну вот. Что же ты тогда ни у кого ничего не просил, ведь у нас столько родственников, - спросил брат.
- Не знаю, даже в голову не приходило. Мама, действительно, а что же наши родные?
- Они помогали, как могли, но тогда все плохо жили.
- Как же мы тогда выжили, мама?
- Выжили. Бог помог. Ты вырос. Когда Вова заканчивал школу, у него была одна рубашка, брюки с заплатками на коленках, как будто бы под моду, и расползающиеся ботинки. Мы не знали, как он пойдет на выпускной вечер. И тут, за день до выпускного от тебя приходит посылка. В ней костюм, рубашка и туфли, мы чуть с ума не сошли от счастья. Я плакала всю ночь. Вова был самым красивым выпускником в школе.
- Мама, ты сказала «тогда мы не видели солнца», а сейчас видите? Когда же оно взойдет?
- Взойдет, сыновья. Вы уже выросли. И вы братья.
Вернувшись в город, я нашел работу брату и его жене, нашел жилье, и через месяц мы уже жили в одном городе. А потом, так получилось, что только через год, перевез к себе и маму.
Сейчас брат сидел рядом с моей кроватью, и по его лицу было видно, что он вспомнил все то, что вспомнил я.
- Нет, ты не один, так что давай, выздоравливай, - сказал он.
- Ты уже взрослый мальчик, - ответил я.
Брат ушел. Мне захотелось молчать. Я закрыл глаза. А там, за закрытыми глазами, меня уже нет. Там я - обнаженный, оголенный провод, только провод наоборот, не я ударяю, а меня бьют. Вокруг темно и темнота кишит какими-то странными изуродованными людьми. Очень ясно осознаю, что эти люди оттуда, из Гойи, из его офортов «Сон разума порождает чудовищ» и они настоящие, живые. Они движутся вокруг, и каждый пытается разрушить меня, прикоснуться и оставить грязное, несмываемое пятно. И не только снаружи, их руки проникают в меня, дотягиваются до сердца, и какая-то длиннопальцевая ладонь обхватывает его. Я вижу это. Вижу, как окровавленная рука начинает вырывать мое сердце, но оно не проходит между ребер. Ребра трещат, мне безумно больно и уже не страшно. Я теперь прошу, чтобы мое сердце быстрее вырвали.
- Ну, что же вы? Давайте! Рвите! Быстрее. Сильнее.
А монстры молчат. Ухмыляются и молчат. Я ловлю их взгляды, пытаясь понять, чего они от меня хотят, но в холодных стеклянных глазах только черная пропасть пустоты. Только не надо их прятать, не надо прятать за стеклянностью и пустотой, я все их знаю. Знаю все эти глаза. Все они принадлежат людям, которые когда-то были рядом со мной. И теперь мне ясно, что они и не хотят его вырвать. Вырвать мое сердце не хотят, им нужно, только, чтобы в нем навечно осталась боль, которая в конце концов проглотит меня. Только зачем? Вернее почему? Нет, наверное, зачем? Не знаю.
Они понимают, что я их узнал, и молча уходят. Не оглядываясь, в разные стороны. И темнота рассеивается. Я снова один. Оголенный провод, валяюсь в серой дорожной пыли. Ко мне подходит бабушка, моя бабушка. Она отряхивает с меня пыль и сажает рядом с собой на скамейку. Как в детстве. Я мальчишка, я люблю свою бабушку и знаю, что она любит меня. Мне нравятся ее подернутые туманом, когда-то голубые глаза, глубокие умные морщины на лице, ее узловатые, изработанные тяжелые руки, нравится сидеть с ней рядом и слушать, как говорит со мной, словно я уже взрослый. Бабушка кладет мне на голову руку и тихо гладит.