Эпизод повести
Народу в церкви было негусто, считай только свои, члены"двадцатки". При немцах собиралось немного людей - боялись лишний раз высунуться из дому, чтоб не попасть на глаза оккупантам. Теперь все дороги свободны (разве что разбойничьи шайки шалят по лесам), но людям вспомнились довоенные страхи: зайдешь в церковь - донесут, начальство вызовет "на ковер", поставит на заметку, занесет в черный список как неугодных, будешь на собрании осмеян и одурачен прилюдно. Разок только сунься в церковь - после за всю жизнь не отмоешься, будут "партейцы" склонять всюду и везде, по поводу и без. В дураках ходить никому не хотелось.
Правда, после того как натерпелись от немцев, верующих людей перестали дразнить да крутить при их появлении пальцем у виска. От горя помудрел народ как-никак...
С Теребеней домой шли с Федором Федоровичем. Женюшка втай немного ревновал мать - больно приветлива она с фельдшером. В отсутствии папки не влюбилась бы, чего доброго, в этого статного рассудительного мужчину. Чтобы этому призрачному сближению воспрепятствовать, шел Женюшка между Натальей и Федор Федоровичем, разделяя их...
На подходе к Болгатову заметили еще издали нечто неладное: народ повысыпал из домов, толпился на перекрестке, шумел. Праздник какой празднуют? Так нет же - сегодня обычная среда... Крик стоял как на пожаре. Сдурели все разом что ли? - обнимались, смеялись и плакали. Подойдя ближе, расслышали слова председателя Курынгина, который выступал, стоя на камне: "С победой, товарищи! С великой вас победой! Дождались-таки праздника всенародного! Празднуйте, товарищи! И помяните тех, кто не дожил до этого радостного дня. Слава великому вождю нашему товарищу Сталину! Слава нашей родной коммунистической партии! И ее победоносной рабоче-крестьянской Красной армии! Слава, товарищи!"
Люди - почти все женщины да старые мужики - кружились будто в суматошном вальсе, все всех поздравляли, хлопали друг друга по плечам, обнимались-целовались, плакали.
- Теперь дождемся наших солдатиков! - выкрикнула Тонька Устянинкова.
- Дождаться бы только. Я своего на руках в дом занесу! - разоткровенничалась Нюшка.
Наталья, Женюшка протискивались в будто бы пьяной толпе земляков и тоже пьянели от нахлынувшей радости: войне конец, вернется домой Степан, и тогда, как бы ни было тяжко, на маленькую семейку прольется счастье - такое простое и вместе с тем великое, настоящее - счастье быть вместе!
Некоторые бабы - те, что не так давно получили похоронки - выли "в голос"; одна молодуха вышла из толпы и, шатаясь, медленно побрела по большаку, и снятый с головы плат, зажатый в руке, "волокся" по земле...
- Мам, а ты помнишь первый день войны? - говорил Женюшка. - Вы с папкой шли с Теребеней, а я выбежал к вам и сказал, что началась война. Вы еще не поверили. Спрашивали: "А с кем?" Как батя был огорчен! А ты, мам, напугалась до жути...
- Помню, сынок, - отвечала Наталья рассеянно, чуть улыбаясь.
И вдруг сердце ее оборвалось, как подстрелянная птица, упало замертво. Заметила Наталья, что к ней присматривается сквозь толпу инвалид-почтальон Саня Исаков. Брезентовая сумка - худая-расхудая - висела у него через плечо. "Почтарь" взглядом выцветших глаз как будто просил подойти к нему. Наталья оглянулась - может быть, не ее зовет... Да нет, похоже, к ней кандыбал на своей "скрып-ноге" Санька-почтальон... Спросила, когда подошел:
- Что, Санюш? Никак весточка мне?
- Вот распишись сперва в ведомости, - сказал непроницаемым голосом "почтарь", доставая из сумки тетрадку и оргызыш "фимического" карандаша.
- За что, Санек?
- За то... Что другим - тое и тебе, Наташ.
Наталья поставила привычную "загогулину"
- На, получи, - молвил почтальон и сразу пошел, будто бросился наутек. Издали оглянулся разок с пугливой мыслью: "Устоит ли баба? Или завалится тут же?".
- Мир! Мир! - кричали люди и радовались кто как мог.
Вот уж резанула гармошка, звонкий женский голос пропел:
Распроклятый ты германец!
Ты кончай-ка воевать!
Всех мальчишек загубил, гад!
Куда ж девочек девать?!
Наталья не завалилась, нет. Но тут же и села наземь - где стояла.
- Что-то я не поняла, сынок, почитай-ка, - протянула Женюшке конверт.
Женя извлек из конверта три серых листа шершавой бумаги, которую они месяц назад послали Степану вместе с письмом. И само это ихнее письмо к нему - оно вернулось к ним.
- Это ж мое письмецо, мам... - вырвалось у растерявшегося Женюшки. - Как же так? Зачем папка вернул?...
Женя в упор не хотел видеть еще один листок - с машинописными строками и ровными писарскими вкраплениями среди казенных машинных букв.
- Сынок, а это что? - вскричала Наталья.
Женя повертел перед глазами лист плотной бумаги, сказал помертвевшим голосом:
- Это похоронное извещение, мам.
Белый свет разом будто бы выключился для них. Федор Федорович срывающимся от подавляемых слез голосом прочитал похоронку: 17 апреля 1945 года гвардии рядовой Николин Степан Николаевич пал смертью храбрых на поле боя и предан земле в воинском братском захоронении в местечке Людвигсфульц (Германия).
Женюшка катался по земле, как умалишенный. Наталья тихо выла, заперев ладонями лицо, и слезы пробивались сквозь заломленные пальцы.
- Ох, как мне лихонько! - причитала Наталья. - Степушка! На кого же ты нас оставил, любимый?! Как же ты не уберегся?! Мы так надеялись!...
Вокруг плясали, смеялись, пели радостные земляки. Уже подхватили звонкие голоса любимую песню "Катюша", и не было того, кто бы не подпевал, хотя почти у всех блестели слезы на глазах.
Федору Федоровичу кое-как удалось поднять Наташу и Женюшку. И пошел старый добрый фельдшер провожать оказавшихся в беде своих давних друзей в их пустой дом - по знакомой прямой дороге в кустах, и дорога эта длиной всего в тысячу метров на этот раз тянулась бесконечно.
Улучив момент, фельдшер произнес:
- Это еще надо разобраться... Сколько таких похоронок - липовых - приносят людям... А после, глядишь, погибший - раз! - и возвращается с того света. Я таких случаев знаю... ну не меньше пяти. А что? Фамилия распространенная. Николиных в России не счесть. Одного убило, а похоронку на другого - на однофамильца - послали. Такое случается везде и всюду. Да и писаря эти... так много пьют, потомуи ошибка на ошибке клепают...
Как и рассчитывал старый опытный духовед, его слова заронили в убитых горем сердцах Женюшки и Натальи семена надежды.
Наталья слабо возразила:
- Ты успокаиваешь нас, родимый... В армии ведь, сказывают, строго, порядок во всем. Какие там пьяные писаря...
- Так-то оно так. А все ж встречаются, и, почитай, на каждом шагу.- сказал друг. - А ежели быть честным, скажу так: в войсках порядку не больше, чем в нашем колхозе. И пьют непомерно, нешто офицера. Своими глазами насмотрелся.
- Как-то не верится, - сказала, промокая платком слезы Наташа. - Я думаю, там дисциплина...
- Ой, Наташа... - вздохнул фельдшер. - Ты думаешь, а я-то служил.
- А дядя Федя дело говорит, - подал голос Женюшка.
- Да, братки мои, - продолжал внушение Федор Федорович, - давайте-ка подождем. Не будем убиваться из-за первой встречной бумажки. Даже если она и официальный документ. Пройдет сколько-то времени, и, может статься, Степан-то - рраз! - и объявится. Не дело хоронить, не удостоверившись. Как хотите, родные мои, но лично я поминки по нем справлять не стану. Лучше ждать и надеяться. А там... как Бог даст.
- Дядя Федя, а вы и правда так думаете... как говорите? - спросил Женюшка.
- Дорогие вы мои! Я же - верующий. Мне лгать не пристало, - сказал Федор Федорович, помятуя в уме про "ложь спасительную", какая в редких случаях бывает человеку во благо.
"Лишь бы не умерли с такого внезапного горя", - думалось старинному (дореволюционной еще питерской медицинской школы) военфельдшеру. - Первые бы дни как-нибудь пережить только... А там... время само по себе затянет кровавые раны души. Подзабудется все - и хорошее, и плохое; поблекнет и любовь, какою бы сильной она ни была".
Справа от большака за прудом вырос над прямо-таки райской (для птичьего народца) кущей кустов скат протяжного в клубах благородных деревьев холма - вот и Гора Попова. От большака отделилась худенькая кривенькая дорожка под стать тропинке, недягло потащилась наверх. Деревянные домишки (нет, домами их назвать было бы излишне высокопарно)... - изобки одна другой жальчее стали нехотя показываться из-за стволов и ветвей раскидистых берез, кленов, лип, будто хотели спрятаться, сознавая свою нищенскую неприглядность.
В степановой лачуге было тесненько, темно и пустынно. Как в склепе почти. Наталья живо сбегала к Маньке Иванихе, привела соседку вместе с "хозяином" ее. На столе появилась картошка в неизменном мундире, луковицы, селедина - одна - по случаю, квашеная капуста, приправленная постным маслом, несколько соленых огурцов из кадушки, каждому гостю - по резеньку хлеба, да на всех одна бутылка ржаной самогонки. Выпили все - даже и Женюшка - за победу, за наступивший мир - по рюмочке да закусили; вот и все застолье. Зато долго пели песни - не особенно громко - скромно - и довоенные и самые новые, такие как "Темная ночь", "На позицию девушка провожала бойца..." и "Синенький скромный платочек"... Набегавшие слезы смахивали тайком, прятали заплаканные глаза. Наташа вышла "с ызьбы" как будто по делу - на улице припала к клену - не могла больше с собой совладать - песни растопили подзаледеневшее было сердце - рыдания забивали ее, хотелось выть в голос, кричать на все небо и землю... нет, нельзя, невозможно - совестно это, стыдно на людях горе свое выказывать. Вот и рыдала, вся трясясь, оглаживая руками клен. А клен чуть пошумливал листьями, вбирал женщины, ставшей вдовой, кручину-тоску непомерную...
Уже затемно шел к себе в дом свой пустой Федор Федорович, шептал чуть слышно просьбу к небесам: "Боже наш, помоги им пережить эту невыносимую боль... И прости меня, раба Твоего, Господи, за мою бескорыстную ложь"...А в темном березовом "колке" так гулко неспешно звенел, клокотал на каменистой запруде ручеек, так пронзительно пахло белеющей в потемках черемухой, так по-юношески взахлеб изливался любовным чувством соловушка, что у Федора сердце сжалось от невыносимой душевной боли, вызванной острым чувством обиды и несправедливости произошедшего - того, что пережил он вместе с несчастным степановым семейством в этот самый радостный для всей страны день. "Кому - радость, а этим двоим - испытание, самое страшное, какого не было еще в их жизни"...
Так устроен человек (особенно те из нас, кто живет далеко не одним только холодным рассудком), что мечты и грезы вторгаются порой в печальную скорбную явь и теснят ее силой неукротимых желаний живого сердца. Тем более, когда оно исполнено жажды любви...
Федор Федорович старался изо всех сил - изобретательно продолжал сочинять правдоподобную сказку про то, что Степан непременно жив и вернется. Понимал старый друг, что если так сразу, единым махом отнять у Натальи и Женюшки последнюю надежду, то не перенесут они, не будет у них сил для того, чтобы жить.
Потому в Гору Попову ходил Федор почти каждый день, помогал, чем мог, и всякий раз рассказывал Наташе с Женей что-нибудь такое, что подпитывало бы их надежду на возвращение Степана. А реальных случаев с ложными похоронками кругом, и впрямь, было не так чтобы совсем уж мало.
Очередной удар судьбы предстал опять же в образе одноногого почтальона. Женюшка рубил на чурке топором хворост. Увидев остановившегося и замершего почтаря, подросток прямо-таки обомлел. Сердце заколотилось так, что чуть не выскочило на дорогу. Подумалось шально: "Никак прав-таки Федор Федорович?! Неужто весточка от бати, из госпиталя?!"
Одурев от одного только вида почтаря, кинулся Женюшка через огород к бане, где Наталья в долбленом корыте щелоком отстирывала тряпье. Вскоре бежали назад вместе. Наталья готова была расцеловать тихого, как тень, тщедушного почтальона. Ведь в тонюсенном бумажном конвертике, который инвалид держал в слабых пальцах, содержалось для них с Женей все - радость, смысл жизни, счастье... да и сама жизнь.
Читал Женя, сидя на порожке лачуги. Мать опустилась перед ним на колени. Внимала каждому слову.
Почерк был не отцовский - более размашистый и небрежный. Письмо написал фронтовой друг Степана Виктор Васильевич Ларин из села Велье Пушкиногорского района. Сообщал Виктор Васильевич, что в настоящее время находится он на долечивании в госпитале на территории Белоруссии. Там его и застала победа. Долечится и вернется в родное Велье, где у него дом и семья. А первым делом пойдет он в храм... В Велье сохранили верующие большой светлый каменный храм - Крестовоздвиженский - не отдали челбесам на поругание... Войдет в храм чудом выживший солдат и обратится к Господу со страстной молитвой - за всех, кто остался навсегда лежать в полях чужбины...
"На фронте я близко сошелся со Степаном Николаевичем. Он-то и привил мне любовь ко Господу. Слыл он в полку как исключительно честный, умный и мудрый человек. Вместе учились мы на курсах на Ильине-озере, бок о бок прошли Белоруссию, Польшу и Восточную Германию. Последний бой - уже на пути к Берлину - был самый страшный и долгий (почти четыре дня).
Наталья лежала вниз лицом на деревянной Степаном смастеренной из бросовых досок кровати (доски от борта расстрелянной с самолета армейской полуторки), лежала всецело придавленная черным без единого просвета горем – горем убитая. Рука ее бессознательно гладила эти гладкие, что стекло, отполированные досочки. И шум берез за окном – долгий, тревожный, пронзительный – как симфоническая музыка незримого оркестра – разливал по свету ее скорбь – беспредельную, похоронную, уводящую ее, молодую еще, вслед за единственным любимым ее – в могилу, чтобы вместе, как все всегда было у них, заедино, быть там, где он.
Шумели, шумели протяжно за окном березы; ветер натягивал, раздувал на окне легкую ситцевую занавеску – как парус, единым порывом вытягивал ее в горизонталь, струил под потолком…
Примечание.
На снимке 2015 года - памятник советскому солдату-освободителю над братским воинским захоронением в деревне Болгатово Опочецкого района Псковской области.
В связи с данной темой и снимком см. также стихотворение "Солдат".