СЕРДЦЕ, НЕ ВОЛНУЙСЯ! (роман-хроника в 4-х частях).
Часть третья: СЕРДЦЕ, НЕ ВОЛНУЙСЯ!
13. УРОК НЕ СОСТОЯЛСЯ
Первого сентября начались занятия. В Омске теперь я остался один. Брат кончил рабфак и уехал в Москву поступать в институт, он еще сам не знал, в какой именно - в индустриальный или экономический, но только не в педагогический и не в сельскохозяйственный. Медицинский был в Омске, но он не захотел в него поступать, четыре года учиться - с ума можно сойти!
А мне писал из Москвы: "Живи с перспективой. Если тебе не хочется в будущем быть учителем, то кончай второй курс техникума и поступай в медицинский институт. Будешь врачом. Профессия хорошая. Тем более она подходит тебе по всем статьям. Не только людей будешь лечить, но и сам себя в нужный момент врачевать".
Каждая наука имеет свои гримасы. Такой для меня оказалась педагогическая практика на первых порах. Она устроила мне маленькую гримасу, но я, как истый педагог, не посчитался с ее злой улыбкой.
В марте, уже кончая второй курс, нас послали в школы города для прохождения практики. Мне досталась школа недалеко от городской библиотеки, стоявшей на берегу Оми. Я составил план урока, методист утвердил его. Пришел в школу, представился учителю, потом заучу, они проводили меня в класс. Конечно, я волновался, но надеялся, что если строго буду придерживаться плана (так нас учил методист), все будет хорошо.
Теперь уж не помню, какой это был класс, первый или второй, собственно, это не имеет значения, было важно другое: мой первый урок не состоялся, он был сорван, самым настоящим образом, сорвали его мои ученики. Но главное еще не это, а то, что никто про это не знал - ни учительница класса, ни завуч, ни методист.
Я вошел в класс вместе с учительницей, она отрекомендовала меня, и занятия начались. Примерно, через пять или семь минут учительница ушла, чтобы не стеснять мои действия. Ребята сидели тихо, слушали мои объяснения внимательно. Но вдруг до нашего слуха дошли тревожные звуки пожарных колокольчиков. На площадь против школы приехали пожарники и начали свои учения. Машины развернулись, с них попрыгали пожарники в красных касках поставили щиты и полезли на них заливать "условный огонь".
Все мои ученики без спроса, как один бросились к окнам смотреть на пожарников, они столпились у окон, лезли на подоконники, стаскивали друг друга, кричали и даже дрались за места
Мои уговоры не помогали. Я начал снимать их по одному, но там, где я снимал одного, появлялись двое других. "Дяденька, мы немножко посмотрим и сами сядем", - кричали они.
И действительно, пока они не насмотрелись, я ничего не мог сделать с ними. "Ну, пропал урок, - думал я. - Сейчас войдет учительница и я буду опозорен - не сумел провести урока". Но учительница на мое счастье не пришла, она заявилась только тогда, когда прозвенел звонок на перемену. Ребята теперь все бросились из класса на улицу смотреть на пожарников. Учительница извинилась за свое опоздание и даже не спросила, как прошел урок, а я умолчал. Методист тоже не спросил и я сдал отчет об исполнении урока на "хорошо".
Уроки труда у нас были всегда последними, и так как я любил этот предмет, почти всегда задерживался на них, ребята уйдут, а я вожусь с переплетом книги или доделываю табуретку.
Техникум готовился к встрече двенадцатой годовщины Октября. Студенты старших курсов делали макет здания нашего учебного заведения, чтобы нести его на демонстрации. Увидев этот макет, я невольно залюбовался им. Макет стоял на двух сдвинутых столах в классе, на полу толстым слоем валялись пахучие сосновые стружки, обрезки картона. Работой руководил плотный круглолицый парень с последнего курса, говорили, что он потомок известного сибирского художника Гуркина, и сам художник. Заметив, с каким интересом я смотрю, он спросил, нравится ли мне макет? Я ответил - очень, тогда он предложил: "Помогай, а то мы не управимся к сроку". Я с удовольствием включился в работу.
Но лучше бы я этого не делал. Мне понадобился какой-то инструмент, я шагнул, зацепился ногой за палку, скрытую под стружками и упал прямо на макет. Все онемели от неожиданности. Я с досады и огорчения покраснел и не знал, что сказать. Тут же я ушел со слезами на глазах. Ведь я испортил многодневный труд нескольких человек! Да меня за это казнить надо.
Макет стали исправлять. Потом, после праздника, когда я пришел на урок труда и отводил глаза, чтобы не встретиться взглядом с учителем, он сказал:
- Напрасно вы напугались тогда. Поломка была небольшой.
Видимо, он хотел утешить меня.
*****
Выстрел прогремел в столице в теплый апрельский день, но эхо его тотчас было услышано в далеких окраинах страны. Все были удивлены, даже не верили в случившееся.
Неужели он, такой оптимист, стойкий человек, никогда не позволявший себе и другим грустить, а тем более отчаиваться в минуты неудач, мог решиться на такой поступок? Ведь совсем недавно он сам осуждал смерть Есенина.
Ждали центральных газет, и вот они пришли. Вся первая полоса "Литературки" была взята в траурную рамку - и портрет поэта, и сообщения, и соболезнования...
Маяковский умер, нет больше поэта-трибуна, глашатая революции.
Нас, студентов, ошеломило это известие. Мы не понимали, почему это произошло, хотя в предсмертном стихотворении он сам объяснял, что "Любовная лодка разбилась о быт и не к чему здесь взаимный перечень бед и обид".
Виктор Доливин тут же написал стихотворение на смерть. Оно было печально и грустно, зато точно выражало состояние души. Стихотворение заканчивалось верой, что поэт будет жить в своих стихах даже тогда, когда на земле не останется клочка бумаги (то есть радио заменит газеты).
Я тоже тогда писал стихи, выходили они, конечно, незрелыми, ученическими, но в них было свое видение мира. Я старался подражать Маяковскому, нарочито рвал строчки, заставляя читателя заострять внимание на словах-паузах, думая, что это очень хорошо. Стихотворение расплылось до размеров маленькой поэмы. Я вновь и в вновь переписывал его. Однако чувствовал, что я не все сказал о Маяковском, поэт требовал большего, чем сказано мною. И я оставил работу над поэмой до лучших времен. Потом вскоре потерял тетрадь, в которой были записаны все стихи и поэма. Погоревал немного и стал убеждать себя, что мне не нужно заниматься стихотворством, это не та область, где мне следует проявлять себя. И правильно сделал.
После окончания второго курса я не поехал домой, а решил провести каникулы в городе. Жил в общежитии. Начался ремонт и меня попросили освободить комнату. Я договорился со сторожем Федей, который занимал угловую комнату у самого выхода из общежития, и перешел к нему. Сам Федя спал на лежанке, устроенной над русской печкой и плитой с большим обогревателем, а мне уступил свою кровать. Конечно, такая услуга не обошлась даром, пришлось старику положить на лапу несколько рублей.
Печь и обогреватель с плитой разделяли комнату (а вернее бывшую в доме кухню) на две половины: в одной, передней, жил сторож, сам Федя. В другой половине (мы называли ее "закутком") стояло две кровати, в ней незаконно жили муж и жена (оба студенты). Незаконно потому, что "закуток" предназначался для хранения матрацев и запасных кроватей, но так как ни того, ни другого не было, молодожены превратили его в комнату.
Мы про эту хитрость знали, и когда молодожены, кончив техникум, уехали, мы с Павлом Бабкиным заняли эту комнату. Конечно, в обиде не оставили Федю, он здорово помогал нам в этом деле.
На лето наша столовая при техникуме закрылась, мы стали питаться в столовых треста общепита, где питание ухудшилось и мы прибегали к услугам рынка. Федя был большой мастер торговаться с бабами. Вернувшись с рынка, он всегда рассказывал какое-нибудь веселое происшествие или показывал пучок моркови, который достался ему задарма. Мы предупреждали:
- Смотри, Федя, только не воруй.
- Что вы, за кого меня считаете! - обижался он.
*****
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2019/04/20/1154