Эта история о одном человеке ставшем, во время оккупации, немецким старостой. О Петре Тихоновиче - председателе колхоза "Искра". О людях, живших рядом с ним и о времени, в котором они жили. Кроме меня, уже никто не расскажет вам о них.
- В начале, как колхоз образовывался, всяко случалось. Несогласные и обиженные были, но перед войной, жизнь наладилась. Люди без песни, считай, и не жили. На работу шли - пели. С работы возвращались, тоже пели. А душа поёт тогда, когда ей петь хочется и когда брюхо сыто. Когда от завтрашнего дня ждут только хорошего.
Вот только не всегда ожидания сбываются. И вместо радостей, наступает лихолетье.
На рассвете первого дня сенокоса, когда мужики дружно вышли на росистый пойменный луг и, дружно взмахивая острыми позванивающими косами, стали валить в валки сочные июньские травы, началась война.
Ровным рядом, стараясь не отстать от соседей, в белых рубахах, липнущих к мускулистым спинам, шли они вдаль от деревни.
Срезая луговой травостой, колхозники валили травы, не зная, что совсем скоро им самим придётся падать на землю и умирать, подобно подкошенным стеблям тимофеевки, бекмании, мятлика, розового клевера или голубовато-лиловой луговой герани...
Отголосили, отплакали деревенские бабы, провожая мужиков на смертную замятню и взвалили на свои женские плечи весь нелёгкий крестьянский труд.
Куда деться?
- Война, будь она проклята!
Утром второго октября 1941 года немецкие войска начали решающее наступление на Москву. Выстрелы артиллерийских батарей, взрывы бомб и снарядов, гул авиационных моторов и вой десятков немецких пикировщиков, поочередно устремляющихся к земле, смешались в один невыносимо-громкий и не бьющий в уши, а давящий гул.
Через несколько минут в ушах начало не греметь, а звенеть и показалось, что это звенит громыхающий фронт. По дороге, не тормозя на ухабах и выбоинах, промчались несколько армейских грузовиков, заполненных перевязанными красноармейцами, а за ними появились группы повозок и отступающих бойцов. Командир танковой разведывательной роты дождался, когда приблизятся две конные упряжки орудий-сорокопяток и махнув, для пущей убедительности, наганом , позвал за собой командира артиллериста: "Следуй за мной. Доложишь обстановку генералу".
Доклад был короткий: "Немцы прорвали фронт на участке обороны 251-й стрелковой дивизии и развивают наступление в Канютинском направлении".
Генерал-лейтенант Болдин приказал порвать лист черновика приказа по группе войск Резерва Западного фронта и начал диктовать текст, с учетом сложившейся обстановки. Затем вышел на крыльцо, скомандовал капитану-танкисту: "Возвращаемся в Вадино" и направился к своему автомобилю. Колонна выдвинулась из Петрова. Возле деревни Нивки, осторожно проехала по бревенчатому мосту. Выбралась на Канютинский большак, а возле Быкова свернула на просёлки, ведущие к Вадинскому оперативному пункту управления войсками. Так пришла война в колхоз "Искра", Тимошинского сельсовета, Батуринского района, Смоленской области, раскинувшийся вдоль речушки "Света", на землях вокруг деревень Петрово, Старое Петрово, Новое Петрово и Нивки.
Колхоз, к тому времени, превратился в бабье царство. Сначала, перед войной, всех справных мужиков призвали на "Большие учебные сборы", а потом, за три месяца войны, подгребли и всех остальных, включая второго мужа Анны, которую чаше кликали Нюшкой.
Первому её мужу - Андрею, в самом начале Финской войны, прилетел осколок в живот, от чего тот и умер, простонав почти сутки на дне своего окопа. Вышла Анна замуж за его боевого товарища, за овдовевшего Илью Белобородкина. Растила падчерицу Танюшку да осиротевшую, оставшуюся без матери, свою племянницу Лидку.
Надеялась, что обойдёт Илью, на этот раз, фронтовая доля, да ошиблась. Не посмотрели в военкомате на то, что у него кисть руки раздроблена финской пулей.
- Если можешь работать в колхозе, значит, и в армии сгодишься! Не прислал Илья Фёдорович жене с войны ни одной весточки. Видимо, сложил голову свою вскоре после призыва. Порой, осатанев от усталости и безысходности, Нюшка зло думала, что им, её мужьям, хорошо сейчас. Дуются, небось, на том свете в карты. Андрей сызмальства был заядлым картёжником и балагуром. А она ишачит в колхозе, одна за троих, без сна и роздыха, да девок растит ...
Когда злость проходила, Анна Андреевна надеялась, что Илья не гниёт в сырой земле, а ещё жив и идёт где-то, в воинском строю, по русской сторонке, с винтовкой на плече.
Быть того не может чтобы поубивал немец её супруга да троих родных братьев и два десятка двоюродных, не считая других сродственников. Не отдадут они Россию супостатам на поругание. Не пустят врага в Нивки...
Но враг пришел.
Установили немцы свой немецкий порядок. Старосту назначили. Со старостой людям повезло. Выкрикнули они Петра Тихоновича - своего колхозного председателя. За неимением других мужиков, немцы согласились с выбором населения. Тем более что Петр Тихонович ещё до избрания, организовал немцам если и не радушный, то хозяйский приём. Выделил из колхозного амбара несколько мешков овса для немецких лошадей, приказал забить и освежевать бычка на мясо и накормить оккупантов. Оттого сытые немцы и не стали безобразничать в деревне. Курам головы не поотворачивали, поросят в сараях не порезали. Отвел председатель первую напасть от своих сельчан. Даст Бог, и дальше не даст их в обиду. Хитёр председатель и власть не всегда слушает.
Намедни, перед самым наступлением, приказали Петру Тихоновичу в райкоме Партии сжечь все скирды необмолоченных пшеничных снопов, а председатель сумел договориться о помощи с командиром пехотинцев, стоявших в колхозе на постое. Детишки, бабы и солдатики, за два дня, все скирды обмолотили, зерно по едокам разделили, а большую часть - в земляных ямах попрятали. Самую малую часть, для видимости, в амбаре оставили.
Но председатель не всесилен. Зинку не смог, перед войной,от беды упасти. И сам чуть под монастырь не угодил.
Зинка была баба заводная. По последней предвоенной весне, когда накрыли столы да стали отмечать окончание посевных работ, хватанула баба пару лишних стопочек хмельного самогона и ринулась в круг, розовощёкая, статная и бесшабашная. Словно дробь рассыпала по полу, стуча каблучками, а потом вдруг останавливалась и, взмахнув платочком, выдавала, одну за одной, озорные частушки. И, когда репертуар иссяк, пропела:
"- Как в колхоз я шла,
Шуба новая,
А теперь хожу
- Жопа голая".
Хохотнул народ над очередной частушкой и не обратил внимания, как замер за центральным столом уполномоченный представитель, присланный райкомом.
Судили Зинку за антисоветскую, за антиколхозную пропаганду. Грозились и Петра Тихоновича засудить за такое безобразие в колхозе, да ограничились строгим предупреждением, потому что беспартийного председателя по партийной линии не наказать, а исключать из рядов Большевистской партии надо и председателя сельсовета, и секретаря колхозной партийной ячейки.
Вместе с Зинкой это четыре человека - целая антисоветская группа, а существование такой группы - удар по репутации всего районного руководства. Поэтому, осудили только Зинку. Жалеючи дуру деревенскую, вынесли приговор на малый срок. Вот ей повезло. Написала арестантка в письме, что поставили её подметать лагерный двор, работа "не бей лежачего", в десять раз легче колхозной. Теперь она далеко от войны, на Урале.
Может теперь и не так ей там хорошо, как прежде, на всё же лучше, чем в оккупации.
Если бы не зерно, припрятанное в ямах, совсем бы худо было жителям Нивок и всех трёх "Петровок". А так, хоть с голоду не пухли. Живность, что была в сараях, которую немцы не успели забрать в качестве поставок, люди и сами подъели, и с партизанами, да с Красной Армией поделились. Война как огненный жернов каталась через деревню.
В октябре сорок первого года, почти неделю стреляли по немцам и отстреливались от облав красноармейцы - окруженцы. Те, которые духом крепкие. Слабые, ещё в первые дни, побросали винтовки и в немецкий плен пошли, да просчитались. Сказывали бабы, бывавшие в Вязьме, в поисках своих мужей, что там пленные тысячами мёрли. Огородили немцы площадку колючей проволокой и держали солдатиков в той загородке, на снегу, ветру и на морозе, без еды, воды и лекарств. На сотни метров, словно брёвна в штабеле, лежали там мертвецы, которых не успевали закапывать в ров. Рвов много. Глубиной метра в три, длиной - метров сто. И все забиты умершими пленными. Той осенью, немцы пленили под Вязьмой триста тысяч бойцов Красной армии, а сколько их поумирало, пожалуй, и Богу - не ведомо.
Немцы, по началу, не сильно злые были. За каравай хлеба и десяток яиц куриных или за кусок сала, отпускали к бабе воина, если она его за своего признавала. Так появлялись в деревнях "примаки". Пожилые бабы выдавали их за своих племянников, старухи - за внучков, а молодухи - за женихов. Вдовые солдатки - за мужей.
А ещё были в деревне раненные, оставленные товарищами во время отступления. В Нивках поправлялись от ран два сибиряка - два Петра, раненные в ноги. Их так и звали сельчане, соответственно роста: "Петя Большой" и "Петя Маленький". В те дни, прикрывая бабий обман и скрывая от немцев наличие раненных бойцов, словно под виселицей, ходил Пётр Тихонович. Деревенские полицаи, набранные в полицию из местных семнадцатилетних пацанов, так же не рвались выслуживаться перед фашистами, не докладывали в Управу о наличии чужих людей и рисковали своими головами не меньше чем сельский староста.
К декабрю, как легли в Батуринских лесах глубокие снега, оклемались от слабости "примаки", встали на ноги два Пети - Большой и Маленький. Отдали им деревенские бабы сыновьи, мужнины или отцовские валенки и полушубки и проводили в лес партизанить. Бить врага, взрывать поезда на Владимирской железнодорожной ветке и уничтожать машины на Минском шоссе. Самые влюбчивые девчата и молодухи тоже ушли за суженными, без которых уже и свет был не мил.
Без местных людей, знающих все стёжки-дорожки, лесные дебри и овраги, дело не обошлось. Так председатель соседнего колхоза стал командиром отряда - товарищем Быстровым. Начальником разведки - двоюродный брат Анны - Филя Колобов. И даже четырнадцатилетний племяш - Пашка Сафронов (уши бы ему оторвать), в день своего рождения, отпросился из дома сходить к тёте Анне, в гости, а сам удрал в лес к партизанам. Голодно зимой в лесу. Делились селяне с народными мстителями, чем могли. Пластиной пожелтевшего сала, ведром картошки или последней курочкой. Стёпа Сидоров - Лидкин отец, грузил еду на сани - розвальни, прикрывал ворохом соломы и вёз провизию в лес. Благо, что полицаи свои ребята и, если что, встретив на дороге, предупредят о появившихся немцах или иной опасности. - Хлеб всему голова.
Скрежетали в деревенских избах ручные жернова, изготовленные из двух тяжелых деревянных чурбаков, утыканных сотнями мелких осколков от разбитых чугунков. Тоненькой струйкой сыпалась из лоточка грубая, с крошками чугуна, пшеничная или ржаная мука. Намолотую муку приносили наиболее толковым хозяйкам, которые, два раза в неделю затворяли тесто и пекли ночами караваи хлеба. Пока хлеб доходил под сводами русских печей, присланные из леса партизаны отсыпались в домашнем тепле, а под утро навьючивали на лошадей по четыре мешка горячего душистого хлеба и спешили вернуться, затемно, в партизанский лагерь, чтобы утром порадовать товарищей свежим домашним хлебом. Хлеб пекли из зерна, припасенного и припрятанного в октябре 1941-го года колхозниками Петра Тихоновича, который экономно выдавал зерно для размола и следил за тем, чтобы немцы не могли обнаружить ямы с драгоценным зерном.
В середине зимы пришла Красная Армия.
Пособника оккупантов - немецкого старосту Петра Тихоновича арестовали и, под охраной сердитых красноармейцев, возглавляемых не менее сердитым сержантом, привели в особый отдел дивизии, разместившийся в селе Курбатово. О двух днях, пока выясняли преступления бывшего председателя, совершенные им против Советской власти, Пётр Тихонович не любил рассказывать. Однажды только коротко ответил Анне: "Били больно".
В первый день не расстреляли потому, что надо было проверить показания и опросить свидетелей, а на второй день слух о его аресте дошел до партизанского командования и комиссар отряда срочно прискакал в Курбатово, где что-то долго объяснял начальнику особого отдела, а потом написал расписку, что ручается за товарища, верного делу Ленина-Сталина и выполнявшего в стане врага приказы Партии. До июля-месяца образовался и оборонялся в тылу врага участок Смоленской области, известный как Холм-Жирковский выступ, сражавшийся в кольце вражеских войск и державший связь с "Большой землёй" через узенький "коридор", удерживаемый неимоверными усилиями - через "Нелидовские ворота".
Пётр Тихонович, как и прежде, руководил колхозом. Колхозники опять сеяли хлеб, в надежде, что Советская власть пришла навсегда и хлеб нужен армии. Невдалеке от колхоза, с лета сорок первого года, был склад боеприпасов, оставленный нашими отступающими войсками и не выданный оккупантам. В распутицу, колхозные женщины носили снаряды с того склада, на артиллерийские батареи. К холщёвому мешку привязывали верёвочные наплечные лямки, клали в мешок по два снаряда и несли их к позициям пушкарей, за тридцать километров от колхоза. Выхаживали раненных лошадей и красноармейцев. Готовили брёвна для строительства блиндажей и для лежнёвок, прокладываемых в низинах Батуринских и Бельских лесов. Было трудно, но радовало то, что не слышно рядом лающей немецкой речи и не слышно клацанья затворов немецких карабинов, за которым неминуемо наступала чья-то смерть.
Перед майскими праздниками 1942 года, Анна попыталась отпроситься у председателя, с работы, на несколько дней.
- Ещё один её племянник - Володька Сафронов удумал воевать и, раньше положенного срока, срока записался в армию добровольцем. Назначили его в миномётчики. Стоит миномётная батарея у города Белый, а есть совсем нечего. Подвоза провизии нет. На месте не найти. Вся округа там разорена. Кору и липовые почки едят ребята. Какие из них воины? Небось, с голодухи, и ящика с минами уже не поднять. Дозволь, Тихоныч, мне сухарей туда снести. Подкормить защитников.
- Хорошо. Иди, но не сегодня. Завтра пойдёшь. Нечего, из-за фунта сухарей, бить ноги в такую даль. Я распоряжусь, чтобы тебе пуд муки выдали. Топи печь, пеки хлеб, суши из него сухари, а потом иди. Аккурат, на первое мая и порадуешь бойцов сухарями. Как Илья? Нет от него вестей? - Нет. Как проводила на войну, так ни одного письма.
- А Андрея поминаешь?
- Баламут он был шебутной. Я с норовом. Упёртые оба, как два барана. Худо мы с ним жили. А теперь снится часто. Прощения просим друг у друга.
- Сказывали, он с моим старшеньким в одном бою погиб. От одного снаряда. Только твой Андрей долго мучился, а моего сынка сразу на повал. Может так оно и лучше для него. Как подумаю, так плачу по ночам, а утром взгляну на внучка Кольку и легче становится. Вылитый, весь в отца уродился. А где младший сын воюет и жив ли, того не знаю. На артиллерийского командира учился... Пошли к кладовке. Возьми муки, приготовь сухарей и покорми своего артиллериста с товарищами. А мы, как ни будь, выкрутимся. Лето скоро. Крапива с лебедой вырастут. Говорят в них витаминов много. Дотянем до картошки... Обувь хорошую подберите, чтобы ноги не испортить. Путь не близкий.
- Теплынь стоит. Сухо. У меня ещё с довойны, сандали целы. Лёгонькие. В них пойду.
- Не знаю, Нюшка, но по моему разумению, сапоги сподручнее, в любом походе.
... Первого мая 1942-го года резко похолодало, ветер принёс снеговые тучи и повалил снег. Шагая в сандалиях, по ледянящему снежному месиву, Анна сто раз прокляла своё упрямство и ругала себя последними словами за то, что не послушалась Петра Тихоновича и не обула сапоги с портянками.
В июле-месяце немцы начали операцию "Звездопад" по ликвидации Холм-Жирковского выступа и уничтожению советских войск, полгода воевавших в немецком тылу и создававших опасность окружения войск Вермахта, оборонявших Ржевский выступ. Мало кому из советских бойцов и командиров удалось тогда пробиться на "Большую землю". Опять появились в лесах окруженцы, не сложившие оружия и пополнившие возродившиеся партизанские отряды. Опять шли через деревню Нивки колонны наших пленённых бойцов. Но это были другие пленные. Не сломавшиеся и не сломленные.
Их видела и на всю жизнь запомнила Лидка - племянница Анны.
- В то лето на Смоленщине стояла невыносимая жара. Вместе с жарой на Смоленщину навалилась огромная беда. По деревенской улице слышен отчетливый топот сотен ног. Их не приглушает даже горячая и мягкая, словно пух, дорожная пыль. Идёт колонна русских пленных солдат. Идут бойцы, у которых вырвано из рук оружие: кто виноват, чьи просчеты, почему их сломила чужая вражья сила? Нет ответа. Солдаты идут, идут, идут. Поток кажется нескончаемым. Пропыленный, скорбный поток. Идут босые красноармейцы, в разорванных гимнастерках, в нательных рубахах, обнаженные, потому что рубахи разодраны для перевязки своих и чужих ран. От пыли, жары и пота повязки не алеют свежей кровью, они сухие и черные
Сухие, черные, спекшиеся от усталости и жажды губы на обветренных запылённых лицах. Товарищ поддерживает товарища или незнакомого ослабевшего соседа по колонне. Никто не падает и не остается лежать на дороге, дожидаясь вражеской пули. Люди спаяны одной бедой. Тяжелораненые и умирающие лежат в телегах. С жутким скрипом, медленно катятся телеги по деревенской улице. Вместо лошадей телеги тащат за собой пленные. Они впряглись в телеги не по приказу конвоя, а чтобы хоть на короткое время продлить жизнь умирающих товарищей.
На коротких стоянках, где можно отдохнуть и забыться, они плели веревки из ивовой коры и впрягались в телеги. Оборванные, израненные красноармейцы везут своих товарищей, везут их по дороге смерти. Только смерть может разлучить этих солдат: разлучить, но не заставить изменить товарищам.
Вымершая деревенская улица, ни одного местного жителя. За плетнём прильнула к прутьям девчонка, половшая огород и застигнутая врасплох этим нашествием.
- Доченька, дай поесть, - просит кто-то из пожилых солдат, и девочка хватает двумя руками ботву, вырывает из грядки, бросает в толпу через забор молодую свеклу, морковку, картошку, Все, что подворачивается под руку. Пленные подхватывают овощи на лету, жадно припадают к еде, утоляя жажду и голод. - Спасибо, дочка!
Колонна идет дальше, жалобно визжат несмазанные ступицы колес телег. Девочка, как в тумане мечется по грядкам.
- Скорее, скорее, - шепчут губы ребенка.
Когда Лида очнулась, колонны уже не было. Девочка с трудом поднялась с вытоптанной грядки и долго смотрела в ту сторону, куда ушли пленные. Так у моей будущей матери, тогда ещё 12-летней девчонки Лиды, впервые случился сердечный приступ. Ее ранила война в самое сердце. Ранила, потрясла, но не испугала. Мужество пленных солдат, верных фронтовому братству, не может испугать. Оно может многократно укрепить ненависть к врагу...
А потом в Нивки пришла вторая военная зима. Голодная, холодная и страшная в силу того, что фашисты окончательно сбросили с себя маски цивилизованых европейцев и превратились в безжалостных убийц. Они вели войну на уничтожение. Наши люди воевали не щадя жизни.
Небольшая избушка Анны стояла на отшибе. К ней можно было подойти незаметно и так же незаметно исчезнуть за овинами и амбарами, раскиданными по околице. Часто, среди ночи, условным стуком, кто-то из партизан просился в избу.
Однажды, дожидаясь темноты, отдыхал с товарищами "Федя" - Фриц Шменкель - бывший немецкий солдат, ставший позднее, геройским партизаном, советским разведчиком - диверсантом и Героем Советского Союза, казнённым позднее фашистами в городе Орше.
Отдохнув и отогревшись после тяжелого лесного перехода, молодые партизаны, почти мальчишки, вскидывали на плечи свои вещмешки с взрывчаткой и уходили по тропинке к железной дороге. Эти рейды были удачными или трагичными. При удаче, взрывники закладывали заряд под рельсу и ждали пока колёса паровоза не наедут на фугас. После взрыва, вагоны наползали друг на друга и со страшным скрежетом начинали валиться под откос. Иногда группа вступала в бой с охраной и не всегда могла выжить.
Но чаще всего, после подрыва эшелона, немцы начинали преследовать "русских бандитов", которым некуда было деться даже возле родных деревень. Следы, тянущиеся по заснеженной целине, предательски выдавали лесных мстителей. На дорогах, их следы отыскивали натренированные собаки, а спрятаться в деревне у знакомых людей означало обречь их на смерть. Единственное, что могли сделать группы, уходящие от преследования это разделиться и уходить разными путями, чтобы хоть кто-то мог свыжить или ... всем вместе дождаться врага и умереть в бою.
Хоронить убитых партизан запрещалось. Так порой и стояли матери или дети, глядя как бродячие собаки или вороны грызут или расклёвывают то, что осталось от обезображенного, растерзанного тела дорогого человека.
Лидкиного дядю - Илью Власова, отказавшегося показать дорогу от деревни Самодумово, к партизанскому лагерю, немцы повесили на его любимой яблоне, а избу сожгли.
Другого дядю - командира разведвзвода из партизанского отряда "Имени Фрунзе" - Филипа Колобова, выдал немцам его же сосед по деревне Лукшино.
Убили и Пётра Тихоновича.
Дело было так:
- В начале зимы 1943 года началась немецкая карательная операция против партизанской бригады имени Ворошилова. Немецкие каратели и их пособники-предатели Родины, пользуясь поддержкой танков, артиллерии и авиации, блокировали партизанские отряды в лесу возле деревни Татьянка. После тяжелых ожесточенных боев, молодым и сильным было приказано прорвать кольцо окружения и, с боями, уходить в леса Белоруссии.Тем, кто не мог выдержать такого тяжелого рейда, приказали прорываться и уходить к нашим войскам через Свитские болота, в сторону города Белый. Проблемой были дети из партизанских семей, спасавшиеся от карателей в лесу. Было решено, у кого получится, выводить детей из леса и оставлять их у родственников или хороших знакомых.
Пётр Тихонович, несмотря на свой пожилой возраст, с осени 1942 года, вместе внуком Колькой, воевал в партизанском отряде. Ползком, зарываясь в снег, прикрываясь белым дедовским полушубком, замирая при свете осветительных ракет, дедушка и внук смогли выбраться из блокированного леса. Рискуя нарваться на засаду или наступить на мину, оврагами и перелесками, сторонясь дорог, они дошли до деревни Нивки, где жила Колькина мать - вдова красноармейца, погибшего на Финской войне.
Легонько подтолкнув мальчугана в спину и перекрестив Кольку, идущего к крыльцу, дед отступил в тень сарая, дождался пока открылась дверь и мальчик не исчез в объятиях причитающей матери, а затем пошел прочь от родного дома, чтобы не навлекать беду на невестку и внука.
Сердце нещадно давило в груди, ноги ослабли, тело колотил озноб от холода, а голова кружилась от голода и трёх бессонных суток. Придерживаясь за жерди выгона, Пётр Тихонович добрёл до избушки Анны, стоявшем на противоположном конце деревни.
- Нюша, пусти на печку, согреться, - попросил Пётр Тихонович и, не дожидаясь ответа, отказавшись от горячего кипятка, начал подниматься по ступенькам, на верх русской печи. Там изнуренный человек прижался к тёплым кирпичам, накрыл себя полушубком и сонно засипел простуженными лёгкими. Примерно через час, входная дверь задрожала от ударов приклада немецкого карабина. Пришлось открыть дверь и впустить трёх немцев.
- Кто? - спросил немец на ломанном русском языке, указывая пальцем на спящего человека.
- Пан, это старик из нашей деревни. Я его знаю. Он болеет и спит.
Ответ Анны мало интересовал немца. Лида и Танюшка видели, как немцы подошли к печи и начали стягивать с неё закашлявшегося Петра Тихоновича...
Пройдёт много лет и я, краем уха, услышу как однажды состарившаяся Анна - бабушка Нюша скажет моей матери: "А знаешь, Петра Тихоновича нашли и опознали. По белому полушубку и по золотому червонцу, который он носил в кармане всю войну, на крайний случай - на чёрный день. Его в нашем Петрове расстреляли. Наверное, в бывшем колхозном правлении допрашивали, а за церковью стрельнули.
К сожалению, я так и не узнал фамилии этого человека, организовавшего продовольственную и информационную помощь партизанскому движению Батуринского района.
Единственная зацепка, по которой можно установить и увековечить на камне фамилию Петра Тихоновича - это узнать фамилию послевоенного директора Быковской школы, носившего имя и отчество: Анатолий Петрович. Вернувшись с войны, в Быковской школе Батуринского, а ныне Холм-Жирковского района, учительствовал, а позднее - руководил школой бывший артиллерист, офицер и фронтовик, демобилизованный после десятка ранений - младший сын Петра Тихоновича.
Нюшка с племянницей Лидкой и падчерицей Танюшкой, уцелели в день уничтожения партизанских деревень и чудом выжили во время трагического угона населения на территорию Белоруссии, когда из четырёхтысячной колонны, формировавшейся в округе Нивок, живыми осталась и дошла до Могилёвщины только одна тысяча мирного населения. Остальные умерли от изнеможения, тифа и оружия конвоиров.
Мальчик Колька уже после войны погиб. На мине подорвался. В телеге умер. Не успела Нюшка довезти пацана живым до Курбатовской больницы.
После написанного:
После того, как был написан этот рассказ, продолжалась работа по установлению фамилии Петра Тихоновича.
Первого мая, во время беседы со свидетельницей тех событий - Антоновой Лидией Стефановной, прозвучало: "Тихонов".
То, что информация достоверная, подтвердили две строчки, обнаруженные в послевоенном акте о злодеяниях фашистских оккупантов в деревне Нивки Батуринского района.
Акт составлен на основании свидетельских показаний местных жителей.
Там сказано, что узнав бывшего председателя колхоза Тихонова Петра Тихоновича, "... немцы ... начали пытать его. Несколько дней держали его без пищи в холодном амбаре, избили, перебили нос, разбили голову. В ночь с 17 на 18 февраля 1943 года его расстреляли"...