— Что главное в скрипке?
— Профессор, я не силён в музыке. Ну… пусть будут струны.
— В скрипке, мой милый друг, главное — Имя! Имя и Душа! Без Души нет Музыки, а без Имени — Славы! Именно так!
— К чему все эти сентенции, если я не музыкант?
— О, вот тут и кроется ваша ошибка! В жизни любого индивида главное — Гармония! Гармония, а не какие-то там семь нот. И звуки, извлечённые из скрипки, сделанной по технологии табуретки, не могут быть гармоничны априори!
— А как же мастерство, Иван Борисович?
— Позвольте наполнить беседу смыслом.
Пузатый графинчик с достоинством склонил голову к двум рюмкам-подружкам и радостно забулькал.
— Вы слышите, Кеша, слышите? Это ведь тоже звуки. Но — НЕ музыка! Хотя и гармония, гармония, так сказать, вкуса. Тут явно присутствует мастерство, ибо виноделие столь же почитаемо среди людей, как игра на скрипке или виолончели. Руки мастера тоже инструменты, как и смычок. А Душа? Уверяю вас, она тут в каждой капельке, в каждом оттенке! Ваше здоровье!
— Хорошо сказано, профессор! Но ведь вы… то-есть, мы… надеюсь, не алкоголики?
— Отнюдь. Мы — ценители редкостей!
— Редкостей? Какое же имя у этого напитка?
— Вот мы и подошли к самому главному! Это, Кешенька, не совсем алкоголь, вернее, совсем не он, хотя спирт тут присутствует, он, собственно, единственная земная составляющая!
— А остальные, что же, внеземные? — Иннокентий на секунду усомнился в том, что они с Иваном Борисовичем не алкоголики, ведь нести бред после первой рюмки это прерогатива именно «бойцов всем видимого фронта».
— Всё дело вот в чём, — профессор Обонянский распахнул дверцы кухонного шкафа, — взгляните на этот прибор.
— Но это же… самогонный аппарат! — озвучивание абсолютных истин был конёк Пономарёва.
— Э, батенька! Это только кажущееся сходство. — Иван Борисович усмехнулся и открыл подачу воды, она зажурчала, вскоре агрегат покрылся инеем. А дальше из змеевика в сосуд, внешне несколько напоминающий маленькую древнегреческую амфору, ударила струя ледяного пара. «Амфора» покрылась снаружи вязью морозных узоров. Профессор закрыл подачу воды.
Иннокентий смотрел во все глаза. Стенки «амфоры» заплакали каплями оттаивающей изморози. Осторожно взяв, Обонянский наклонил и встряхнул её, внутри что-то стукнуло, брякнуло и на ладонь профессора выпали два кристалла, белый и тёмный.
— Вот, дорогой мой друг Кешенька, это — Алабастрон, потомок того сосуда, который достался мне при удивительных обстоятельствах… — Иван Борисович улыбнулся, что-то вспомнив, и продолжил: — Так вот, уверяю вас, что кроме мастерства и души есть ещё одна составляющая Гармонии, и это — магия!
Иннокентий рассмеялся, он не верил ни в какую магию, ну, кроме любовной, пожалуй, и то виной тому были нынешние обстоятельства его жизни.
— И совершенно напрасно смеётесь, молодой чемодан. — профессор был большим поклонником «СоюзМультФильма» и этим очень импонировал Пономарёву. — Сосуд Алабастрон есть магический артефакт. И это факт. Как получаются собственно кристаллы, я ещё не раскрыл, но это дело техники и…
— …денег. — вставил Иннокентий, каким-то шестым чувством понимая, что это уже не просто трёп, а нечто большее. Но Обонянский охладил его попытку свести всё к шутке, бросив два кристалла в чашку, где они вдруг стали оплывать, теряя чёткость граней, потом раздался звук «пффффф!», и в чашке остался серого цвета порошок.
Профессор вновь распахнул дверцы шкафа — Алабастрона внутри конструкции самогонного аппарата не было!
— Это какой-то фокус, Иван Борисович?
— Это не фокус, друг мой, это трагедия. — вздохнул Обонянский и разделил порошок, находящийся в чашке, на две неравные части, одну из которых он осторожно ссыпал себе на ладонь. — Оставшийся порошок будет позже добавлен в ту самую настойку, которая так услаждает нашу плоть, он и придаст ей столь почитаемые нами качества. — пояснил Иннокентию профессор. — Прошу следовать за мной. — сказал он и утянул Пономарёва в залу.
Там, рядом со спальным местом, диванчиком, «видавшим виды», стоял гончарный круг. Профессор любил на досуге лепить посуду, считая, что это заряжает его позитивом. Высыпав порошок в тазик с разведённой розовой глиной, Обонянский закатал рукава и размял пальцы, словно музыкант.
— Давайте-ка вашу руку, Кешенька. Надёжнее лекарства я вам всё равно предложить не смогу.
Он аккуратными и быстрыми движениями зачёрпывал розовую глину и обмазывал распухшую кисть Иннокентия, которая, собственно и привела Пономарёва в квартиру профессора, поскольку от боли он просто уже не мог найти себе места дома. В надежде получить хоть какое-нибудь лекарство Иннокентий и постучался в дверь соседа пол-одиннадцатого ночи. Узнав причину повреждения, профессор в восторге от подвига Кеши схватился за его руку, чтобы потрясти её, чем заставил бедного парня взвыть нечеловеческим голосом. Спохватившись, обозвав себя старым дураком, Иван Борисович тут же налил Кеше и себе по рюмке обезболивающего и подобно опытным врачам начал «забалтывать» больного. Таким образом лечение и затянулось за полночь.
— Ну, вот. — полюбовался своей работой Иван Борисович. — К утру, я полагаю, будете в порядке. Тьфу-тьфу-тьфу. — и достав из аптечки бинт, он превратил Кешину кисть в некое подобие мумии. — Ну-с, а теперь смотрите сюда. Ловкость рук и никакого мошенства.
Через некоторое время новый глиняный сосудик Алабастрон был готов.
— Обжига не требуется. — ответил профессор на выразительный взгляд Иннокентия, хотя спросить тому хотелось о другом, что вскоре и прозвучало:
— А где же, всё-таки, САМЫЙ ПЕРВЫЙ Алабастрон, тот, который достался вам при удивительных, как вы говорите, обстоятельствах?
— Видите ли, Инноке-ентий. — голос профессора дал петуха. — Гхм... Прошу пардону. Тот, первый, Алабастрон я… — Обонянский потупил взгляд. — …ну, в общем, украл. Не совсем, конечно, трактовка события может быть и более мягкой, но тем не менее. Вот, прочтите. — профессор вытер полотенцем измазанные глиной руки, достал с полки и протянул Иннокентию небольшую книжицу.
«…Но святой, увидев змия, осенил себя крестным знамением и со словами «Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа» устремился на него. Великомученик Георгий пронзил гортань змия копьём и попрал его конём. Затем святой убил змия мечом, а жители сожгли его тушу за городом. Двадцать пять тысяч человек, не считая женщин и детей, крестились в тот день».
Иннокентий поднял глаза на Ивана Борисовича.
— Битва сия произошла в Коломенском, — пояснил профессор, — где сейчас музей-заповедник. — видя непонимание Пономарёва, Иван Борисович продолжил, словно читал лекцию в университете: — На юге Москвы расположилось село Коломенское, которое является известным историческим музеем-заповедником. Здесь между православных святынь находится аномальное место, которое называется Голосов овраг. Местные жители, во все времена, старались его обходить стороной. В овраге лежат два больших камня весом по несколько тонн каждый — Конь-камень и Девий камень. По легенде, эти камни образовались в результате боя Георгия Победоносца со Змием. Змий разодрал брюхо коня, внутренности выпали и окаменели — так образовался Девий камень, а голова коня стала Конь-камнем, ещё называемым Гусь-камнем… но это не существенно. — Обонянский откашлявшись продолжил. — Камни почитались ещё с языческих времён — считалось, что в них живут духи. Здесь проводились обряды, божествам поклонялись и приносились жертвы.
— А при чём здесь...
Но Обонянский излагал, не замечая реплики визави:
— Кроме того, Голосов овраг представляет собой временной портал, правда, непонятно куда направленный. В Софийском временнике описано вот такое событие. В 1621 году у ворот государева дворца появился небольшой отряд татарских всадников. Их пленили стрельцы, охранявшие ворота. Пленные рассказали, что они воины хана Девлет-Гирея, войска которого пытались захватить Москву в 1571 году, но были разбиты. Отряд крымцев, спасаясь, спустился в глубокий овраг, окутанный туманом. Татары погрузились в него, а вышли обратно лишь через 50 лет!
— Где-то я уже это слышал. — Иннокентий пальцем потёр переносицу, что являлось признаком лёгкого душевного волнения.
Но профессор молча увлёк его обратно на кухню, чтобы наполнить ещё раз беседу смыслом. Графинчик сделал очередной поклон, теперь уже в пояс, как бы намекая завершить «дозволенные речи».
— Давай, не чокаясь. — Иван Борисович осушил рюмку и продолжил:
— В мистику и прочую лабуду я по молодости лет не верил, и в Коломенское прибыл вместе с институтскими коллегами изучать тектонический разлом, империя выделила средства и мы пахали! — подбородок Обонянского принял столь гордое выражение, что у Иннокентия прошла волна патриотизма по всему телу.
— Ну, и как водится у всех, кто хоть раз работал на государство, день приезда как бы не считался рабочим днём, — сообщил профессор, — все вновь прибывшие начали обустраиваться, распаковывать оборудование, и так далее, а я решил прогуляться, и чёрт меня понёс в Голосов овраг, сам не пойму зачем.
— Вы тоже попали в аномалию? — у Пономарёва ёкнуло сердце.
— Не совсем. — профессор снял и протёр очки салфеткой. — Дело в том, что в этом овраге я услышал музыку. Нет, не так — МУЗЫКУ! Это было… — он покрутил головой. — …непередаваемо! Я ощущал её не только ушами, а буквально всем телом, и через какое-то время понял, что она МАТЕРИАЛЬНА! Я её ОСЯЗАЛ. Я её пил и не мог напиться, я буквально стал ею!
— А как же, э-э, Алабастрон? — Иннокентий немного запутался в словопостроениях профессора.
— Да я и стал им! — выдохнул шёпотом Иван Борисович, сделав большие глаза. — А он стал мной. Алабастрон — это сосуд моей души, наполненный Гармонией, именно поэтому он исчезает, и я леплю его вновь и вновь из глины, ибо из неё был создан и Адам!
— Ага… Вот так, значит… А при чём тут тогда воровство?.. — Кеша впал в прострацию от слов профессора.
— Если ты помнишь, на Голгофе был распят не только Иисус, но и Варавва, вор по специальности.
— Эка вы куда хватили. — пробормотал Иннокентий.
— По материнской-то линии я Варава… — грустно прошептал Обонянский. — В Донецкой области есть хутор Заветное Желание, где живут одни Варавы. Всё селение — греки. Мама моя оттуда родом.
— Но на кресте был Варавва! И он был не грек, а иудей.
— Точных данных нет. — профессор устало опустился на стул. — Хотя Алабастрон, сосуд души моей, явно греческий. Да и скрипку я уважаю… с детства…
Ле Прюлле вышел из кабинета начальника и холодно сказал доставленному в отделение ГУНО Ахаву:
— Мистер фон Шварфарш дозволяет вам войти.
Шаман-таракан, хоть и чувствовал себя ни в чём предосудительном не замешанным, тем не менее, слегка волновался. Он кивнул следователю и постучавшись открыл дверь.
— Да-да, господин Ахав, проходите и присаживайтесь! — фон Шварфарш проследил взглядом за тем, как посетитель выполнил его указания и откашлялся. — Это очень хорошо, что вы, будучи добропорядочным гражданином, нашли в себе мужество собственноручно прийти и рассказать нам всё, как есть. — благожелательно произнёс он.
У шамана-таракана буквально глаза вылезли на лоб от такого начала беседы.
— Но… собственно… — пробормотал было он, однако руководитель отделения согласно покивал головой и сказал:
— Конечно, конечно! Чистосердечное признание и всё такое будет играть в этом деле не последнюю роль. Вполне можете на это рассчитывать. Даю вам в этом своё слово. А слово фон Шварфарша стоит дорого! Так что, дорогой вы наш, вам и карты, так сказать, в руки.
Ахав слегка завёлся.
— Понятия не имею, о чём вы говорите. Если меня в чём-то обвиняют, почему нельзя сказать об этом сразу?
— Да потому что тогда не получится явка с повинной! — всплеснул руками фон Шварфарш, с состраданием глядя на непонятливого посетителя. Который, впрочем, уже перешёл в категорию обвиняемого. — Я же объясняю, что в ваших собственных интересах добровольно рассказать всё, что вы сделали, и тогда отношение к вам будет соответственное. Нуте-с?
Ахав заёрзал на стуле. Что происходит? Чего от него добивается этот лощёный жук? Как теперь себя вести? Шаман-таракан потерял всю свою невозмутимость и растерянно взирал на сиятельного гуновца.
— Ну, что же, — выждав положенное время разочарованно произнёс руководитель отделения, — будем считать, я в вас ошибся. Вы собираетесь ломать тут комедию. Вы полагаете, будто нам ничего не известно об этом деле!
— Да о каком деле? — в отчаянии выкрикнул Ахав.
Фон Шварфарш медленно вынул из ящика стола папку и раскрыл её. Достав оттуда документ он молча протянул его Ахаву.
……….Передвинуть на столе хрустальный шар чуть в сторону, слегка изменить наклон головы, чтобы пламя свечи отражаясь в хитро расставленых по комнате зеркалах создавало иллюзию танцующей змеи…
Мадам Констрик Татьяна Михайловна (в миру ведьма Аглая) вздохнула. Увы, прошли те времена, когда чуть переменив позу, или многозначительно улыбнувшись, она в салоне «Иллуна» зарабатывала в разы больше, нежели сейчас. Годы идут. Людей, которые хотят платить за её искусство, становится всё меньше. А кушать, как хотелось раньше, так хочется и сейчас.
Запах тяжёлых, дурманящих благовоний постепенно выветривался, оставляя по себе лишь нотку тревоги.
«Антураж — наше всё!» — подумала Констрик, обводя рот жирной бесцветной помадой.
На пороге возник посетитель. Вернее, сначала его трость, затем нога в дорогущем ботинке Aubercy с бриллиантовой монограммой, далее кисть руки в перчатке и…
— Мессир! — это было единственным словом, произнесённым ею за весь сегодняшний вечер. Подскочив со стула, Констрик сделала идеальный книксен, одновременно погасив свечу взглядом. В помещении воцарились полумрак и тишина. Ведь деньги не любят свидетелей и шума. А именно сегодня пришло время платить по счетам, в том числе и за аренду помещения…
День растворился в сумерках, где-то над мечетями Мариенплац месяц зацепился рогом за верхушки минарета. Через пару часов у Старой ратуши соберутся правоверные к вечерней молитве. Дервиши начнут привычный обход от центра Мюнхена к окраинам.
А фрау Констрик, проводив хозяина, устало вздохнёт, выпьет чашечку кофе, горького йеменского, и, полуприкрыв глаза, в который уже раз будет удивляться этому безумному, безумному, безумному миру, в котором так причудливо смешались все расы и народы, все религии и понятия. В пальцах её будет поблёскивать маленький бриллиант, отпавший и закатившийся под стол с туфли Мессира, и случайно обнаруженный ею.
……….
— Что это такое? — недоумённо спросил Ахав, закончив читать.
— Я полагаю, это вы должны объяснить, что сие значит. — впился в него взглядом фон Шварфарш. — По той простой причине, что эта информация была найдена на вашем счету в банке. Ну-ну, не смотрите на меня так! — прикрикнул сиятельный гуновец. — Нашему ведомству разрешено производить проверку счетов произвольно выбранных граждан. Так что всё было сделано в рамках закона. И я, кстати, вовсе не обвиняю вас в хранении подобной информации, это ваше право. Я просто интересуюсь, откуда она была вами получена, только и всего. Потрудитесь объяснить.
— Это информация досталась мне в наследство от покойного дядюшки. — пробормотал Ахав. — Я не знаю, где он её раздобыл.
— Охотно вам верю. — улыбнулся фон Шварфарш. — Равно как и тому, что предоставленная в банк энергия, погасившая все долги вашего дядюшки, была вами истребована от его нечестных партнёров по совместному бизнесу. Ведь так было дело?
— Да. — уныло кивнул шаман-таракан.
— Ну, вот и прекрасненько! — обрадовано потёр ладони гуновец. — Я вам верю. Да-да. — подтвердил он с надеждой взглянувшему на него Ахаву. — А вы, наверное, думали, что руководитель отделения ГУНО собирается выкручивать вам руки? Ха-ха-ха! Ничего подобного. Отнюдь. Ещё один вопросик и вы вообще можете быть свободны.
Шаман-таракан с облегчением перевёл дыхание и услышал:
— А вопросик такой. Куда вы дели тело убиенного вами недодемона Шанти?