Широкая прогулочная терраса царского дворца, которая нависала над юго-западным краем акрополя, была крытой. Массивный архитрав[1] опирался на высокие мраморные колонны, серовато-голубые с внутренней стороны и золотисто-желтые от солнечного света там, где они бесстрашно встречали горячий сияющий прибой. Но, когда раскаленное летнее солнце замирало где-то высоко над еле видной вдалеке бухтой, спасти от его ярости не могла даже крыша. Золотой ослепительный молот бил сверху вниз, наискось, отточенным ударом опытного воина. Город обезлюдел, попадать под горячую руку светила не хотел почти никто.
Однако, одетый в белый льняной хитон мужчина, застигнутый врасплох на беззащитной перед сияющим натиском террасе, будто не замечал угрозы. Жаркий поток бессильно омывал утес скальной стены, вдоль края которой неспешно прогуливался человек, разбрызгивался и дробился морским прибоем, расступаясь вокруг мерцающих мраморных колонн. Их тени резали слепящий жар на блоки — шагов десять от одной до другой — но не дарили прохлады. Зной безраздельно властвовал на террасе и разливался по городу, будто вражеское войско, заставляя жителей искать укрытия в самых дальних и затененных уголках своих домов.
И все же мужчина не страшился ни выверенного тысячелетиями косого удара сияющего молота, ни иссушающего жара, который он нес. Дойдя до середины террасы, он остановился в прогретом бело-золотом блоке, между двух колонн, и, чуть прикрыв глаза, повернулся лицом к солнцу. Шагнул ближе к низкому — ниже колен — мраморному парапету. Он смотрел на лежащий перед ним город и едва заметно улыбался, не столько губами, сколько еле заметными морщинками — в углах проницательных глаз и возле тонких крыльев благородного носа.
Солнечный жар даже сквозь хитон опалял немолодого, но все еще крепкого телом мужчину, силился испепелить и без того тронутые пеплом темные волосы, пытался прогнать дерзкого пришельца в тень и сумрак коридоров и альковов — безуспешно.
Мужчину звали Дедал, и он любил именно такие летние, дурманяще-знойные дни, которые большинство его знакомых предпочитали проводить где-нибудь в тени и, желательно, в компании вместительного кратера[2] и пары кувшинов — с охлажденным вином и водой. Но ему нравился этот слепящий жар, обезлюдевшие коридоры и террасы дворца, и тот вид, который открывался отсюда, с середины обзорной террасы, на юго-западе акрополя.
По левую руку Гиметский кряж нависал высокой зеленой волной над восточной окраиной города и кутал его в запахи горячей сосновой смолы и цветущего тимьяна. Справа, неподалеку, выныривал из городского разноцветья изумрудный горб Мусейона, на котором, между олив и сосен, мелькали белые каменные блики — алтари муз и богов, мощеные тропинки, площадки для представлений и танцев. Иногда, когда воздух был особенно чист, можно было увидеть вдали, у горизонта, бирюзовую полосу далекой бухты. Сейчас она неуверенно выглядывала из-за пушистой спины Мусейона, будто чувствовала себя виноватой в том, что именно над ней зависло и беспощадно испепеляло город разбушевавшееся светило.
А прямо под ногами Дедала свернулся многоцветным котом между Гиметом и Мусейоном укутанный в еле заметную лазурную дымку город. Он дремал, осоловевший и вялый от жары и яркого полуденного света — разноцветье крыш и стен, зелень олив и сосен, сияние мрамора и известняка, скудная тень улочек и двориков.
Афины.
Стоя на залитой светом и жаром летнего солнца террасе, мастер впитывал этот вид, этот зной, этот неповторимый, не встреченный им нигде больше дух — дух города, в котором он родился и вырос. Чувство глубокого единения усиливало и то, что богиня-покровительница города, в честь которой он получил свое название, одаряла своим благословением так же и тех людей, кто посвятил свои жизни науке и изобретательству, ремеслу и искусству. И Дедал, без ложной скромности, считал себя вправе рассчитывать на ее благосклонность.
Пока он стоял вот так, среди кипящего бело-золотого прибоя, ему казалось, что он сам сияет, не в силах удержать внутри этот неистовый свет. Солнечный жар пропитывал все его тело до костей и даже вглубь их, вид родного города так же глубоко согревал сердце. Дедал любовался городом жадно, будто в последний раз, будто запасая впрок, будто в скором времени ему придется покинуть все это, и долго-долго где-то в дальних краях носить в себе скаредно собранные и сокрытые крупицы, оставшиеся от этого буйства красоты и света.
Вынырнув из мечтательной задумчивости, мастер подивился странным мыслям о дальних краях. Уж, конечно, не было в мире дела, которое бы заставило его надолго покинуть вросший в саму плоть и душу город. С другой стороны, мысли о путешествии, скажем, к далеким берегам удивительной страны Та-Кемет,[3] где, по слухам, для царей возводили дома, размером с гору, таили в себе некоторую притягательность. По крайней мере, в такую даль за ним точно не поедет его юный ученик, по упущению богов связанный с ним родственными узами.
Меньше всего Дедал хотел бы сейчас встретить своего племянника Талоса, который сегодня, к счастью, с утра пропадал в мастерских — увлекся какой-то новой идеей или просто оттачивал навыки. Впрочем, укорил себя мастер, нельзя быть несправедливым к мальчику — для своих двенадцати лет он очень сообразителен... Наверное, даже талантлив.
Дедал какое-то время невидящим взглядом смотрел на мерцающую вдали бирюзу залива и покусывал губу. Потом, со вздохом, заставил себя, хотя бы в мыслях, сказать это — мальчик был гением. Он впитывал науки и умения, будто раскаленная зноем земля — пролитую воду. Новые и, зачастую, оригинальные идеи приходили к нему в самых неожиданных обстоятельствах. Вспомнить хотя бы тот случай с рыбьим костяком, над которым он замер, будто увидев нечто необычайное, а потом сорвался в мастерскую. В тот раз его изобретение быстро принесло ему известность в рядах работающих с деревом ремесленников.
Да, мальчик обещал стать гениальным изобретателем и быстро затмить своего учителя. Эта мысль потревожила скрытую глубоко в душе почти детскую зависть, и Дедал досадливо дернул уголком губ. Право же, иногда он мысленно сетовал на то, что Афина не слишком тщательно выбирала кого одаривать подобными талантами. Подавить в себе недостойную взрослого мужчины ревность к способностям ученика мешало то, что, как и многие гении, Талос был временами совершенно невыносим. Обильная любовь и внимание, которыми окружала мальчика его мать Поликаста — сестра Дедала, похвалы и признание, щедро сыпавшиеся на него со всех сторон, уже зарождающаяся слава — все это было серьезным испытанием для ученика, не менее суровым чем постижение сложностей тех или иных наук.
И, если испытание науками юный изобретатель выдерживал с честью, то испытание славой и вниманием мальчик проваливал: заносчивость и гордость, презрение и высокомерие все чаще сквозили в его речах, в выражении лица и жестах. Дедал уже научился узнавать знаки этих, пока еще почти незаметных за маской напускной учтивости, пороков. Чуть приподнятая бровь, едва намеченная уголком губ презрительная полуулыбка, ехидное ожидание в глазах — племянник ждал, когда же отягощенный более чем троекратным грузом лет дядя поймет то, что он, двенадцатилетний мальчишка, понял сразу, всего за пару мгновений. Так теперь проходили почти все обсуждения его догадок и озарений. О том, что знания наук и уловки разума были вложены в его голову не великой Афиной, а тем самым немолодым учителем, мальчик быстро забывал.
Дедал, устав от неистовства летнего солнца, прикрыл глаза и вздохнул. Возможно, время ученичества юного Талоса подходило к концу. Он ли намеренно так строил диалоги с учителем, или разум мастера и в самом деле больше не поспевал за стремительным полетом мысли мальчика, но чем дальше, тем хуже понимал Дедал его идеи и пояснения. Тем явственнее приподнималась бровь и заметнее изгибался уголок губ, тем насмешливее становился блеск темных глаз.
Еще несколько таких разговоров, вдруг решил он, еще немного подобного непочтительного отношения — и мальчик отправится назад к Поликасте. Ему нужен другой учитель, более талантливый, а главное — более терпеливый. Так будет лучше для всех. А Дедалу нужен покой. Покой, свет солнца и его город...
— Мастер? — знакомый голос долетел до него от восточного конца колоннады.
Дедал не шевелился и не открывал глаз в надежде, что голос ученика ему просто послышался. Меньше всего ему хотелось портить волшебный момент любования своим городом и затевать очередной томительный разговор с не в меру возгордившимся мальчиком.
— Учитель, я искал вас, — пришлось все же повернуться к приближающемуся голосу.
Смуглый мальчик торопливо шагал к нему по террасе, рабочий экзомис[4] сидел на нем немного неровно, неслышно ступавшие по гиметскому мрамору загорелые ноги были босыми. Судя по всему, Талос шел прямо из мастерских, где его озарила какая-то догадка. Новая идея, которую требовалось обсудить с учителем не столько из действительной необходимости, сколько из вежливости и в силу привычки.
— Я слушаю, Талос, — Дедал постарался собраться.
Возможно, сегодня все будет иначе, и они все же найдут общий язык.
— Я давно думаю о парусе, учитель, — мальчик остановился в паре шагов, — помните, мы говорили...
— Парус, чтобы идти против ветра, — в душе опять шевельнулось раздражение. — Да, Талос, я помню, как говорил тебе, что парус почти бесполезен даже если ветер дует в борт, не говоря уже о хоть немного встречном ветре. И мы закончили этот разговор.
— Мне кажется, я понял каким он должен быть, — не обращая внимания на тон учителя, предполагавший окончание диалога, продолжил мальчик. — Треугольным, вот так.
Он углом изогнул руку над головой.
— Тогда он будет тянуть судно в сторону, а не назад.
— Встречный ветер будет толкать судно назад в любом случае, — странные жесты ученика ни о чем не говорили мастеру, а явная непочтительность лишь подогревала раздражение. — Треугольный парус или круглый — какая разница? С чего ты вообще взял, что при встречном ветре парус потянет куда-то в сторону?
— Я наблюдал за птицами, — и снова это шевеление брови, уголка губ, этот блеск в глазах. — Сегодня я, кажется, понял...
— Что птицы машут крыльями? — не сдержал издевки учитель и тут же укорил себя за недостойное поведение. — При чем тут птицы, Талос, ты ведь не предлагаешь размахивать парусом как крылом?
— Нет, учитель, я предлагаю наблюдать и думать.
О, этот надменный вид! Эта язвительная усмешка! Этот яд в слове "учитель", которое вряд ли можно произнести с меньшим уважением. Дедал уже закипал, но пока еще обуздывал гнев и старался, все же, взглянуть на слова мальчика как изобретатель.
— И о чем же ты думал, наблюдая за птицами?
— Чайки над водой, учитель — они висят. Разворачиваются к встречному ветру и зависают, высматривая рыбу. И для этого им вовсе не нужно постоянно размахивать крыльями. Значит, встречный ветер сообщает их крыльям некую силу, помогающую им держаться в воздухе. Значит встречный ветер может толкать не только назад!
Увлекшись объяснениями, Талос стал больше походить на того, кем он и являлся — увлеченного мальчишку. Он даже начал слегка пританцовывать на месте от возбуждения, переступать с ноги на ногу.
— Чайки ловят поднимающийся вверх ветер и помогают себе взмахами крыльев, — покачал головой Дедал. — Посмотри вокруг, ты хоть раз видел птиц, взлетавших просто раскрыв крылья — от встречного ветра? Нет, сначала им приходится хорошенько потрудится, как трудятся наши моряки, когда плывут с Крита домой, навстречу этесиям.[5] Предложи им поднять треугольный парус и тебя выкинут за борт — любому моряку ясно, что встречный ветер потянет его назад.
— В сторону! — досадливо взмахнул руками мальчик. — Если поставить его как крыло, только вертикально — то его будет тянуть в сторону! А корабль, опираясь на борт и киль, пойдет вперед!
— Нельзя идти против ветра, мальчик, это очевидно! — Дедал истратил все запасы терпения и возвысил голос.
День, который обещал стать одним из его любимых, был безнадежно испорчен.
— Не против ветра, а под углом, но навстречу ему! С треугольным парусом это можно сделать, вы просто не способны понять! — Талос вдруг резко замолк, ошеломленный собственной дерзостью, и посмотрел на мастера с некоторым испугом.
Дедал тоже молчал, в этот миг окончательно осознавая, что время ученичества закончилось. Превзошел его мальчик в науках и таланте или нет, но терпеть эту дерзость мастер больше не желал. Молчание затягивалось, и он решил поставить точку в затянувшемся и очевидно бессмысленном разговоре.
— Я думаю, ты прав, Талос, я просто не способен понять. Поэтому завтра ты отправляешься домой, к матери. Я сообщу ей, что мне больше нечему тебя учить, и вместе вы найдете того, кто понимает тебя лучше, — Дедал повернулся спиной к окончательно напуганному племяннику и зашагал к западному входу террасы.
— Учитель! — тонкие сильные пальцы вцепились в левую руку и потянули назад. — Нет, постойте, я не хотел...
— Довольно, — не оборачиваясь бросил Дедал, и долго копившееся раздражение наконец нашло выход — он резко вырвал руку из отчаянно тянущих пальцев и ускорил шаг.
Обернуться его заставил полный неподдельного ужаса вскрик.
Мальчик замер возле парапета в нелепой и неловкой позе. После того как Дедал вырвал руку, Талос, очевидно, потеряв равновесие, запнулся за низкий парапет и теперь балансировал на ним, отчаянно взмахивая руками и все больше клонясь назад. Мгновения тянулись томительно медленно, будто для того, чтобы четче и надежнее врезаться в память Дедала, стирая из нее теплую зеленую волну Гимета, изумрудный Мусейон, бирюзовый залив, многоцветный город, тимьян и мрамор.
Все, что потом смог увезти с собой в добровольное изгнание немолодой мастер, это замершая в странной позе фигура мальчика, неловко клонившегося над сияющим мраморным парапетом. Высоко вскинутые руки словно дарили надежду полета, словно обещали что все еще можно изменить.
Но потом время, удовлетворенное четкостью врезанной в память Дедела картины, ринулось вскачь — мастер неловко рванулся назад, но жесткая подошва сандалии скользнула по гладкому мрамору террасы, украв те жалкие крохи расстояния, которые отделяли сейчас жизнь от смерти. Талос, в последний раз отчаянно взмахнув руками, опрокинулся назад, и канул в лазурную дымку за парапетом. Дедал упал на колено и, не замечая боли, отчаянно рванулся к племяннику, пытаясь схватить его хотя бы за ногу. Но успел лишь беспомощно скользнуть по стопе кончиками пальцев.
Падал Талос без крика.
Ошеломленный мастер несколько мгновений смотрел туда, где только что стоял его ученик, с пронзительной ясностью осознавая, что все это — Гимет, Мусейон, далекий полумесяц бухты, оливы и улочки — он видит отсюда, скорее всего, в последний раз. А потом кинулся, не разбирая дороги, к широкой мраморной лестнице, ведущей к подножию акрополя.
Он не запомнил, как добежал до места, куда упал мальчик. Жара разогнала людей с улиц, возле нелепо изломанного тела у подножия скальной стены еще никого не было.
Мастер медленно приближался к нему, чувствуя как ужас и осознание случившегося изгоняют свет и жар из его костей, промораживая его нутро, свиваясь ледяным комом где-то в животе, заставляя ноги дрожать и подламываться. Сознание, страшась полностью принять случившееся, цеплялось за отрывочные картины: оливковое дерево неподалеку, куропатка в его ветвях, неровный утес акрополя слева, жесткая, опаленная солнцем пыльная трава под ногами, беспомощное тело на окровавленных камнях, неловко заломленная над головой юноши рука.
— Треугольным, вот так — вспомнилось ему. — С треугольным парусом это можно сделать.
Словно и в смерти надменный мальчишка тщился показать своему непонятливому учителю, как надо плыть против ветра.
"Я так и не понял, о чем он", — тоскливо подумал Дедал.
Внезапное движение вдруг померещилось ему возле тела юноши и мгновенно поглотило все его внимание. Забыв обо всем, он пристально впился глазами в дрогнувшую руку мальчика. Неужели, жив? Неужели, все еще можно исправить! Все еще...
Но в этот миг, выбравшись из узкой тени заломленной руки, по пыли неспешно заструилась маленькая змейка. Небольшая молодая охья,[6] видимо, случайно оказавшаяся рядом.
Весь ужас произошедшего и предстоящего вдруг словно собрался внутри этого узкого черного тельца. Дедал прыгнул вперед и обрушил жесткую подошву сандалии на голову змейки. Он неистово топтал уже мертвую охью, будто надругательство над ни в чем неповинным существом могло хоть что-то изменить. Из помрачения его выдернул раздавшийся неподалеку голос.
— Что вы делаете? — к месту трагедии подошел первый прохожий, крепкий загорелый мужчина. — Что тут произошло?
За его спиной пришедший в себя мастер увидел двух юношей, которые не решались подойти ближе. Позади них уже спешили со стороны мраморной лестницы акрополя стражники.
— Змея... — будто во сне произнес Дедал. — Я убил змею...
Он оглянулся, в очередной раз увидел бездыханное тело племянника, и окончательное осознание случившегося рухнуло на него, вышибая воздух из легких, сбивая на колени, туманя взор. Скорчившись возле тела мальчика, обещавшего стать одним из самых талантливых изобретателей его времени, Дедал захрипел, сдерживая рвущийся из груди крик.
[1]Архитрав (архитравное покрытие) — прямолинейная перемычка, перекрывающая расстояние между вертикальными опорами (колоннами, столбами) или проёмы в стене/
[2]Кратер — древнегреческий сосуд из металла или глины, реже — мрамора для смешивания вина с водой. Характерными чертами кратера являются широкая горловина, две ручки по бокам вместительного сосуда и ножка.
[3]Та-кемет (черная земля) — самоназвание древнего Египта.
[4]Экзомис (или экзомида) — в Древней Греции отрез из грубой ткани, заложенный складками на левом плече, размером примерно 2,30 х 1,40 м. Экзомис скреплялся на талии поясом, а на левом плече завязкой, ремнём или аграфом(зажимом).
[5]Этесии (или Этезии, они же Мельтем, Мельтеми) — сильные пассатные сухие северные ветры Эгейского моря, которые дуют с середины мая до середины сентября.
[6]Охья — черная гадюка.