(Москва, 3 - 4 октября 1993 года)
Говорили, что там земля была липкая и мошкара тучей вилась, привлеченная запахом крови, а убитых свалили под мост. В самом начале дня люди были мертвы. Расстреляны в центре Москвы. Возле Дома правительства.
Подозрительно хорошая погода выдалась в октябре 93-го после долгого холода и дождей. Возможно, в последний день Содома тоже была хорошая погода, и тоже было предчувствие черных дней.
Жизнь к тому времени сделалась зыбкой; манипулирование ценами и вовсе расшатало её. Брожение, выкрики, стычки стали темой, на которой паразитировала огромная индустрия информации. Тут и правитель не задержался с угрозами. Что имел в виду наш первейший гражданин, выяснилось позднее, а тогда одни видели в нём избавителя, другие – очередного державного монстра, и никто – миротворца семи пядей во лбу. Однако новая формула рабства, запущенная в оборот: «Выбора нет!» - смешала все мнения и оживила круговую поруку вечных фрондеров с их зудом постоянно что-то подписывать. Своих противников они называли «красно-коричневыми». В ответ из луженых глоток неслось: «Мы отомстим!» А напряженность тем временем нарастала, как нарастало судорожное растаскивание государства под щебетание прессы: «Любите богатых». Зло повисло в воздухе, как дорожный знак.
И тогда Всевышний, у которого ни одна державная бестия не попросила мудрости "для управления народом моим великим", как бы сказал: переполнилась чаша сия, людям нужно отдохновение, и ниспослал погожие дни. Очистилось небо, проглянуло солнце... Но люди, слов¬но с цепи сорвались. И кинулись друг на друга.
Таков урок божественной педагогики. Он показал, что Каинова печать на всех. Последующее, достойное показа на Страшном суде, разворачивалось прямо под окнами нашего дома.
А власти… Они занимались мышегрызением – сводили счеты.
Улицу оцепила милиция, потребовались документы для прохода домой. Солдаты в бронежилетах заполонили дворы. Форменные накидки с капюшонами во время дождя, заграждения на каждом шагу, колючая проволока... Человеку, который не переносит подобные атрибуты власти, понятны и те, на кого так же действует вид дубинок, касок, щитов. Это позже глаз притерпелся и перестал обращать внимание, а тогда доблестные президентские солдаты выглядели как заграничные наемники, выставленные против своего же народа.
Двухнедельного оцепления было достаточно, чтобы кое-кто из жителей начал покидать свои квартиры, перебираться подальше к родственникам, друзьям. Звали и нас. Но мы не поехали. Почему? Не знаю. Новинский, Конюшки, Девятинский - всё это наши края, мы знали их как свои пять пальцев. Отсюда моя мама Лидия Владимировна, блестящая ученица академика Прянишникова, уехала агрономом в Звенигород, затем директором совхоза на Урал, здесь родилась я, училась в школе, неподалеку в издательстве вышла моя первая книжка и рядом же, в Доме книги, она продавалась. Довольно того, что часть этой местности – старинные Конюшки с их неповторимым пресненским обаянием, наша школа № 97 с флигелем, давшим приют учителю литературы, сгинула под неуклюжими амери-канскими строениями. То ли казармы, то ли склады, обезобразившие панораму. А когда-то здесь, в тарасенковском доме, в подполье с пауками, хранился архив Марины Цветаевой. Много позднее, в пору нашего ученичества, нам было довольно того, что в доме с пауками живет Эля Извекова - классная ученица, приверженная герпетологии или попросту змеям.
Имена, тени, воспоминания... Здесь были прочитаны книги, созрели пристрастия. Здесь давние тропки и закоулки помнили шаги Грибоедова, а глухие дворы – легендарного Гинзбурга, построившего Дом коммуны, здесь звучал голос Шаляпина, а Наталья Климова – политическая заключенная Новинской женской тюрьмы написала знаменитое «Письмо перед казнью», отсюда совершила побег. В общем, старинные Конюшки приказали долго жить, выхолощенные в своем естественном холмистом движении. Мы уступили их подневольно, а теперь была наша воля. Словом, остались дома, и логическому объяснению это не поддается.
3 октября. День как день. Солнце в зените. Публика слоняется, делает покупки, прогуливается с собачками. Бронежилетные стражи маются от безделья. Наскучило ожидание. Ощущение опасности стало привычным, и до какой-то сверхусталости надоело видеть всё в истинном свете. Но куда денешься? В воздухе опять... неуловимое... что-то не то... Бронежилетные первыми чуют опасность. А, может, их просто предупредили, дали команду исчезнуть без промедления? Предусмотрительные решают подстраховаться. Один из таких звонит в нашу дверь: «Одежду! Быстро! Только гражданскую». Старый плащ, потертые брюки - с этим исчезает как будто и не был. Забегая вперед, скажу, что за формой он явится, когда события отшумят, через несколько дней, которые доблестно прослужит победителю президенту.
А на улице куда-то деваются ограждения. И колючая проволока отброшена в сторону. Литая, заокеанская, с насаженными стальными шипами. Ее делят плоскогубцами, куски разбирают на сувениры. Центру города возвращается прежний, гражданский, вид. Еще какой-нибудь час Новый Арбат предоставлен самому себе. Гуляющим кажется: ну, слава Богу, значит, власти договорились, худо-бедно всё утряслось. И вдруг... Без лиц. С прутьями в руках. С камнями. Сотен пять-шесть оглашенных вырываются из-за поворота. С дальней сходки под красными флагами начинали они свое сумасшествие. От самой Октябрьской площади несло их словно по бездорожью. И люди больше не люди... Летят стекла машин, прокалываются шины, глушатся моторы. Сначала профессионально, со знанием дела выводится из строя техника, потом настает охота на чужаков. Им устраивают осмотр: "Руки вперед! Ладони вверх!" Пороховая пыль, въевшаяся в кожу, выдает тех, кто стрелял. Этих избивают до полусмерти, оттаскивают к фургону. Остальным дико, нечеловечески орут: "Шагом марш!" - и они шагают в сторону мэрии под ружьем. А толпа прибывает, и конца края нет столпотворению: «За власть Советов, и как один умрем...»
Кто мог знать, что слова эти начнут сбываться. Из окруженной мэрии грянули выстрелы. Прошу запомнить: первые выстрелы раздались из мэрии, этого форта столичной гордыни. На стороне что-то шарахнулось, взвилось воронье, воздушная волна достигла нас, и мы поняли: там убивают.
К вечеру, едва мертвых и раненых растащили в разные стороны, живые начали формировать ополчение. Совсем как два года назад, в августе 91-го, в дни крымской ловушки, когда решалась судьба первого президента. Такие же отряды безоружных сторонников, баррикады, костры. Только в оппозиции теперь оказались другие. Бывшие соратники стали врагами. Позднее, толкуя события, кто-то скажет: коммунизм еще долго будет сопротивляться. Вот уж простота! Коммунизм ли, что-то другое… Любая идеология в искаженных отношениях с жизнью. Заплечных дел мастера совершили очередной рывок, не слишком задумываясь о последствиях. А кто-то решил: пришла новая эра, посыплется манна небесная. Действия ловкачей сопровождались судорогами пропаганды, на сей раз была запущена тема революции снизу. Мистификация состоялась. Глумление, святотатство вывели на орбиту пару сотен прохвостов с хорошо подвешенными языками. "Вышли мы все из народа..." зазвучало на новый лад. Ну, вышли. Из криминальной тени, тюрем, партийной номенклатуры. И… пошли в разные стороны. Кое-кто - в нищету, пустоту, безумие.
Слишком много разочарованных оказалось на площади Свободной России в ночь с 3 на 4 октября. На что они надеялись? Что им, сочувствующим оппозиции, простят своеволие? Нет. Что против них не поставят танки? Вряд ли. Есть смешное понятие - человечность, оно и сбило всех с толку. Вышедшие из бескровного августа 91-го думали, что стрелять в безоружных не поднимется рука. И тут просчитались. Их первыми и покосили возле походных палаток, в которых они ночевали. А потом ударили по Дому, который они защищали. Не так явно, не с фасада, а с тыла, возможно, ни в какой хронике этого нет, и всё же… Приехали офицерики, жаждущие долларов и чинов, и на холме за Горбатым мостом успокоили их навсегда.
Что было дальше, стали называть национальной трагедией. В центре города целенаправленно и методично сносили головы, новейшим оружием людей разрывали в клочья, а рядом, на соседней улице, никто ничего, да что там! на Арбатской площади бананами торговали. И про это сказано: жизнь продолжается?.. Но жизнь вовсе не то, что так продолжается. Стало вдруг очевидным, что можно умереть ни за что и даже от нечего делать. Только ленивый мог не попасть в зону военных действий. Все дороги вели туда.
А теперь заключительная сцена из нашего бытия. Маленький частный случай.
Я стою у окна. Дом Советов полыхает, как спичечный коробок. Гарь летит в сторону церкви Девяти Мучеников, оседает на куполах. С колокольни уже не слышно выстрелов. Отзвучали в полдень вместе с жизнью одного из тех, кто оттуда стрелял. Снайпер изрешечен снизу, повержен. Однако всё переменчиво. Сегодня убили его, а завтра... Кто знает, чья очередь завтра. Дом взят, покорен, раздавлен, но по нему бьют и бьют и требуют белого флага. Победители алчут полноты унижения - этой выставленной на весь мир белой тряпки. В государстве, где не стало народа, а лишь разобщенное население, вдруг дал себя знать синдром превосходства. Вновь и вновь бьют из орудий. Огонь полосой летит над рекой и, ахнув по цели, отзывается ни на что не похоже. Звук смерти катится по округе.
Уже десять часов, как остановилась жизнь, и никакой надежды на просветление. Обещанная тишина задержалась. А черный дым валит, делая зыбкими очертания церкви. Распад времени продолжается, и ни-кому не ведомо, сколько продлится наша ни на что не похожая жизнь, никакому победному радио, никаким сверхнезависимым вещательным голосам. Но что это?.. В эфире слово "капитуляция", и, пока оно начинает хождение, что-то именно человеческое протаивает в душе, какая-то привычка к жизни. И даже желание приобщиться к сонму глазеющих. Ну, как же! Страна, затаив дыхание, вечно за чем-то следит. Сейчас родную всемирную отзывчивость обслуживает американское телевидение. Незачем куда-то бежать, подвергаться опасности. Достаточно устроиться в кресле, нога на ногу, и взирать. Синхронность полнейшая: вы затягиваетесь сигаретой, а в это время где-то там - бац! и нет человека. То есть он остается, но уже в виде мертвого тела. Снова затягиваетесь - и кто-то стреляется сам. А через секунду людей уже пачками отправляют на тот свет. Главное - всё взаправду. Еще не успеваешь сообразить: кто ты - зритель ли, соучастник?.. а голос за кадром: "Русские убивают русских". Залихватский, почти с упоением.
Ну а меня зачем дернул чёрт к телевизору? Кажется, сама в дверях преисподней. Вот именно, на пороге, откуда не видно фасада горящего здания, значит и группы братоубийц с поднятыми руками следующих под конвоем. Чёрт дернул, и вечером, в пятнадцать минут шестого, у нас засветился экран. И вдруг... Над самой головой... На крыше... Автоматчик... Застрочил вниз по солдатам. По нашим "защитникам", которые изнывали без дела. Около танков, бронетранспортеров, полевых кухонь, госпиталей. Целая кавалькада... Вмиг всколыхнулась. Секунда-другая, и ответный огонь бьет по нашей квартире. «Доблестные» войска не жалеют патронов. Пули зарываются в штукатурку, выбивают куски гранита из облицовки дома, долбят телевизор, прямо сердце изображения, расстреливают наповал, обнажая железную подоплеку событий - символ всех провокаций, и невозможно крикнуть: "Сукины дети, куда же вы лепите!" Автоматные очереди совпадают со звоном стекла, в паузах слышен кашель над потолком, его, автоматчика, брань, и наш обзорный, последний, этаж, угол дома, становится второй колокольней. Только там не было моей мамы и стреляли в другого, а здесь... Пули за пулями. Рядом. Наискосок. И мгновенья адского чувства, почти веселья… Не с кем-то – со мной. Так интересно, ни на что не похоже. Пули летят, обгоняя жизнь. Со смещенным центром тяжести. Первые после Бога. И вдруг Бог взывает голосом Матери: «Лера, Лера!» Не видя, лишь слыша дьявольскую молотьбу, она кричит за дверью. И тут бесовское настроение оборачивается досадой: ну что она вечно волнуется, я же не в мирном мире, переорать пальбу невозможно. Мой голос теряется. А Мама зовет и зовет, потом под пулями кидается ко мне. У летящих пуль странный звук – словно по клавишам тюкают невпопад. Это всё, что можно сказать о музыке. О другом же…
Восемнадцать пуль подобрали в квартире.
А на месте расстрела земля была липкая, и этого не стереть.