Детям войны посвящается
О войне я мало кому рассказывал, потому что боль и человеческие страдания словами передать невозможно. Тебе расскажу, как смогу. Знаешь, детские воспоминания о войне остаются на всю жизнь оголёнными, как незаживающие раны от ожогов. Без слёз о том времени я рассказывать долго не мог, потому о жизни своей детской молчал. А недавно понял, что в старости из памяти потихоньку стираются какие-то моменты того страшного времени. Потому я и говорю сейчас.
Перед войной мы жили в небольшом городке на границе с Белоруссией. Мой отец – кадровый военный, детей в семье было двое: я и сестра. Мне было семь в то время, а сестре десять. Через месяц после оккупации городка немцами мамины знакомые сообщили, что соседка по дому, где мы жили, донесла в полицию, что моя мама – жена кадрового военного-коммуниста, офицера Красной Армии. Мы быстро собрали самые необходимые вещи и отправились километров за пятнадцать от города в деревню к маминым родителям, подальше от беды. С дедушкой и бабушкой жила ещё их младшая дочь Лиза, накануне войны вышедшая замуж за парня из соседней деревни, призванного в армию.
Наша мама понимала, что лишние рты в лихолетье не очень нужны, и потому добросовестно трудилась в поле и по хозяйству, честно отрабатывая свой кусок хлеба.
С приходом немцев люди стали быстро меняться. Из недовольных советской властью были сформированы полицейские подразделения, отличавшиеся жестокостью и сводившие, как правило, личные счеты с неугодными им людьми. Порядок в селе держался на них. Немецкий гарнизон был только в городе, где оккупанты на площади устроили виселицу, на которой подолгу висели повешенные с табличкой «партизан».
Село, куда мы переселились, было окружено лесами. В самой его чаще базировались партизанские отряды, состоявшие в основном из красноармейцев, не сумевших выйти из окружения. Партизаны совершали боевые и подрывные действия против немецкой армии, что вызывало у фашистов ненависть к жителям окружавших лес деревень. Скоро полицейские для обеспечения своей безопасности стали создавать «живой щит» вокруг села: всех взрослых выгоняли на ночь из домов и расставляли людей цепочкой по периметру села.
Устраивались и проверки на наличие в домах партизан. Немцы тщательно обыскивали дома и подворья, а потом из жителей строили в поле шеренги. Первая шеренга - дети, за ними — подростки, следующая - старики и матери. Переводчик переводил угрозы коменданта, перечисляя наказания за помощь партизанам, а солдаты наводили на людей пулемёты, чтобы напугать людей, стреляли у ног детей первой шеренги или в воздух. Потом отпускали испуганный народ по домам, до следующего раза.
Мама часто уходила куда-то, мне с сестрой она ничего не говорила, но я догадывался, что она помогает партизанам. Пока однажды мы не услышали треск мотоциклов, а потом громкий стук в дверь. Мама открыла окно в сад и приказала тете Лизе и нам с сестрой спрятаться в сарае, где хранились дрова.
Сквозь щели досок стены сарая я видел, как дедушку, бабушку и маму вытолкали на улицу, избили прикладами. Что происходило потом, я не знаю, потому что тетя Лиза закрыла нам с сестрой глаза ладонями своих рук. Я только слышал выстрелы. Немцы нас нашли сразу, вывели на улицу, рыдающая сестра бросилась к лежащей на земле убитой маме. Меня крепко держала за руку тётя, я только увидел, что мамины волосы были залиты кровью и были не русыми, а красными.
Меня, сестру и тётю Лизу погрузили в машину, которая ещё некоторое время стояла у дома, пока полицейские поджигали его со всех сторон. Огромное пламя и чёрный дым долго можно было видеть с дороги, по которой нас везли. В комендатуре в кузов машины подсадили ещё десятка два людей и только поздно ночью нас выгрузили в распределительном лагере, где мы находились несколько месяцев.
Стояла поздняя осень, спали мы на полу барака. Я ложился с краю, потом сестра, а за ней наша тётя. Рядом со мной часто менялись люди. Протяну ночью руку, дотронусь до холодного лица и понимаю, что рядом со мной умерший человек. Мне не было страшно. Испугался я только тогда, когда увидел, как крысы выели у мертвеца щёки и губы. Крысы были жирные и наглые, ничего не боялись. А я их боялся.
Всех взрослых водили строем под присмотром полицейских на земляные работы для военных нужд. Кормили очень плохо. Помню, как ходили к огромным котлам с маленькими котелками за «супом», в ко-тором плавали кусочки брюквы. Еще помню хлеб с древесными опилками. За любое неповиновение или происшествие, провинившихся выгоняли на середину плаца и держали по нескольку суток стоя, без еды и питья.
В конце зимы нас построили в колонну, и мы двинулись в западном направлении. Шли долго. Я плакал от тяжёлой и долгой ходьбы. Вели нас под конвоем, в сопровождении вооружённых солдат. Люди были измучены голодом. В лагере хоть давали какую-то баланду, а здесь никакой пищи не было. Километров по двадцать за день мы проходили. Немецкие подручные, надзиратели, издевались, требовали к себе большого внимания и уважения. На ночь нас расселяли в деревенских избах на полу, на соломе. Через неделю нашего похода дорогу нам перекрыла вода речки, по которой с шумом неслись куски льда. Немцы и полицейские силой заставляли идти через бурлящую воду, но люди упорно сопротивлялись и растянулись вдоль берега, ища удобного места для переправы. Я видел, как при переходе вброд многих сносило течением. Я ревел и кричал, что меня смоет водой. Плакали и кричали женщины и дети. Тётя перекрестилась, перекрестила меня с сестрой, и мы вошли в поток, взявшись за руки. Вода мне доходила выше пояса, но есть Бог, водой нас не смыло.
Мы замерзали, надо было двигаться, и тётя приказала нам бежать к ближайшему дому хутора. В дом нас не пустили, потому что там было уже полно народу. Но потом хозяйка сжалилась над нами, затопила баню, и это спасло нас. На следующий день пришёл староста и сообщил, что через два часа все должны быть на центральной площади городка, расположенного в трёх километрах от хутора. Кто не выполнит приказ, будет расстрелян. Тётя чувствовала себя очень плохо, теряла сознание, а мы с сестрой тормошили её и кричали: «Тётя, не умирай!». Пришла хозяйка, увидев такую картину, она растерялась, а потом, получив от тёти обручальное кольцо, принесла нам еды: два куска хлеба, яиц и сала. Еда придала нам силы.
А уже через сутки мы были в концентрационном лагере для военнопленных, находившемся на аэродроме. Выглядел он очень страшно. Большая территория была огорожена колючей проволокой. За проволокой размещались несколько длинных деревянных бараков, куда нас и поселили. Все лежали прямо на земле, где было постелено немного со-ломы. Бараки не отапливались, только при входе стояла большая бочка, приспособленная под печку и плиту одновременно. Печка не могла нагреть огромный барак. Вокруг неё размещались только тяжелобольные и маленькие дети.
Аэродром был действующим и с утра всех взрослых мужчин и женщин гнали на уборку территории лагеря, взлетной полосы. Тем, кто работал, давали два раза в день по котелку жидкой баланды, детям никакой еды не полагалось. Все матери, которые имели детей, отдавали свою порцию детям, а сами оставались голодными. Каждое утро из бараков выносили умерших женщин, детей и пожилых людей. Много умирало военнопленных, которые были ранены. У некоторых солдат были серьезные ранения, они мучились и по ночам кричали от боли. Медикаментов никаких не было, и лечения никто не проводил. Днем, когда все взрослые уходили на работу, мы, дети, ухаживали за больными: подавали раненым воду, поправляли повязки, укрывали тряпьём.
В середине мая нас погрузили в вагоны для отправки. А перед этим провели санобработку: всех наголо постригли и облили холодной водой. Так мы оказались в Прибалтике, где нас разобрали для сельхозработ местные жители. Первой забрали сестру. Попали мы к разным людям.
Потом я услышал, что пришла Победа, и фашистов разгромила Красная Армия. От своих хозяев я ушел, решил найти сестру. Её отыскал быстро – люди подсказали. Люди же помогли найти и нашу тётю Лизу. Мы были худые, как щепки, а когда увидели тётю, не смогли сразу её узнать, так она была истощена и больна. Летом мы вернулись на родину, тётя слегла, и скоро умерла, а нас определили в детский дом. Отец вернулся с фронта инвалидом, но нас с сестрой разыскал. Это было счастье. Все детдомовцы высыпали во двор и плакали, наблюдая, как папа обнимает нас и плачет.
Вот таким было моё детство. А может быть, его и не было вовсе.