Квинт Аврелий Меммий Симмах зятю Аницию Манлию Торквату Северину Боэцию - радоваться.
Я доволен, мой любимый зять, что свои мысли ты адресуешь мне одному, а не народному собранию, которое наверное определило бы в тебе безумие.
И пришлось бы твоему тестю терпеть стыд, а моя дочь от тебя удостоилась бы позора.
Ты даже озаглавил своё послание абсурдно:
"каким образом троица есть единый бог, а не три божества."
В самом деле, твоя речь с самого начала указывает на твоё нездоровое безрассудство и неразмыслие.
Ведь если ты повторяешь за словоблудами и софистами абсурд, произнося: "бог - отец - бог - сын - бог - святой дух", ты уже наделяешь сказуемое числом:
"бог: один, бог: два, бог: три".
Далее, ты отождествляешь одного с двумя, двух с одним, и три с одним.
Ты опираешься на тот догмат, который уже в изменённом состоянии не истинен, но который каждый повторяет , не вдумываясь в смысл сказанного, и прочую казуистику-словоблудие.
Не нуждаясь в разъяснении, можно по ошибке в темноте упасть в яму, а потому освещу тебе то место, в которое ты вступил.
Итак, каково содержание "единого бога отца" :
1. У единого не должно быть частей, и оно не должно быть целым.
Поскольку целое то, в чём нет ни одной недостающей части.
Следовательно, если единое состоит из частей, оно уже не единое, но многое.
2. Если единое не имеет частей, у него нет ни начала, ни середины, ни конца, ибо это части, а значит, оно не имеет предела ни одного предмета.
Будучи беспредельным, единое не может быть нигде, поскольку оно не может находиться ни в себе самом, ни в чём другом, ибо другого нет.
3. Единое не может ни покоиться, ни двигаться, ни изменяться, ни перемещаться, ни появляться, ни исчезать, поскольку ему невозможно в чём-либо находиться.
4. Единое никогда не находится в одном месте, ибо и этого места нет, а потому для единого нет покоя.
5. Единое не может ни отличаться от чего-то, ни быть тождественным чему-то, ибо в противном случае оно не может быть единым, то есть самим собой, и даже себе не может быть тождественным, поскольку оно одно.
Единое не может быть ничем иным, и ни от чего отличным, не может разъединяться ничем и никак, и не может иметь себе подобие, а так же подобие чему-либо.
Единое не может обладать свойством быть бОльшим, чем один.
Единому нет равенства ни самому себе, ни чему иному, ибо в противном случае нет единого; и равенства нет.
6. Единое не существует во времени, поскольку в нём нет относительности и отличительности своего собственного возраста, нет точки отсчёта, ибо нет никаких частей.
6 а. Поскольку единое не причастно времени, его не было, оно не есть и оно не будет, то есть оно не причастно бытию, а потому единое не существует, ибо единое и бытие суть различны.
Из несуществующего единого не может ничего исходить, ни рождаться, ни становиться, ни принадлежать ему.
7. Для несуществующего нет названия, имени, определения о нём, знания, восприятия его, мнения о нём, идеи, предположения, мысли и слова.
8. Единое не тождественно богу, оно не равно богу, не причастно богу, не обладает свойствами бога, но при условии соединения с богом перестаёт быть единым, и становится множественным.
9. Единое по отношению к себе не есть часть, ни целое, ни иное, ни отличное, но по отношению к не-единому оно противоположно.
10. Если же что-то единосущно единому, оно не может быть ни старше, ни моложе, не иметь ни места, ни времени появления или рождения, ибо не отделено от бытия единого и от существования единого.
11. Когда же сын есть иное, нежели отец, значит, или сын не причастен единому, или отец не причастен единому; ведь единое не причастно иному. А если говорить о едином отце, то и рождение может быть только отца.
12. Рождение не бесконечно, оно имеет начало и конец,то есть появление, а значит, точку отсчёта. Из чего следует, что рождение не причастно бытию, но оно только часть существования.
13. Поскольку выясняется, что отец не рождён, а сын рождён, это говорит о том, что сын отличен от отца, то есть отличен от единого, следовательно, сын множествен и не тождествен отцу.
14. Когда сын иной, чем отец, приведение к тождеству проявит их неподобие, а убеждение в противоположном - ложь, основание на которой может иметь лишь краткий
незначительный миг.
15. Если отец есть целое, то сын и дух святой есть его части, а части, сколько бы их ни было, всегда меньше целого.
16. Если же отец, сын и святой дух есть один целый бог, то кому он может быть тождествен, если он один и един, и кроме него нет ничего?
Ведь если кроме него ничего, а в нём всё: и сам отец, и его сын, и его же дух святой, то тождество самого себя с самим собой есть абсурд и парадокс.
Ведь тождество может предполагаться, или утверждаться только одного с другим, но не иначе.
Ты устанавливаешь тождество всего лишь тремя аспектами.
Что же, похвально: раз уж ты ведёшь разговор о "троице", не меньше, чем триаду предикатов должен ты представить на суд, если хочешь иметь доказательства своего убеждения и равенства его с мнениями тех несчастных, которые раз и навсегда упёрлись своими лбами в каменную стену, а не имея сил проломить её, утратили надежду и обойти её.
Уверяя себя в том, что три равно одному, а каждая единица из трёх тождественна трём, или одному из трёх, а также двум из трёх, они и себя готовы считать двояко и трояко, в зависимости от причины. А такое бывает только от рассматривания своего отражения в луже после употребления изрядной дозы испорченного вина, годного лишь для мытья им булыжников на площади.
Когда произносишь ты трижды "бог", ты обозначаешь им то, к чему оно относится, а произнося имя бога, и всякий раз разное, не обозначаешь ли ты нечто другое?
Если же они одно и то же, не отличное одно от другого, тогда надо искать тождество, но только между теми "что", или "которые" не имеют единства.
Теперь о едином, которое, как оказывается, только в какой-то момент рождает то, чего ещё не было.
Единое, следовательно, становится единым только тогда, когда всё в себе объединяет, а при отсутствии чего-то - единым быть не может.
Ты скажешь, что сын в отце был всегда.
Но если сын был в идее, и не был рождён, значит, в едином была идея сына, но не сам сын.
Когда же идея осуществилась, единому отцу стал причастен сын, но не раньше (конца всего, после которого не может быть ничего, что добавлялось бы к единому).
Но если единое становится единым только тогда, когда ничто уже не добавляется к нему, тогда другое не-единое должно предшествовать единому, и быть его старше.
Когда мы говорили о том, что "единое и бытие различны", мы указали на то, что единого не было, оно не есть и его не будет; но что оно может стать - об этом промолчали.
Итак, если единое становится, значит, оно возникает, а также исчезает, то есть рождается и гибнет.
С этого начинаются пределы того предмета, который ты называешь "бог".
Когда ты обозначаешь три предмета в едином, и различаешь их, ты пределы каждого лица, или личности, чётко разграничиваешь.
Тот бог, который имеет хоть какой-то предел, пусть даже в чём-то одном, не может называться "всемогущим и вседержителем", поскольку имеющий пределы
"НЕ МОЖЕТ СОТВОРИТЬ КАМЕНЬ, КОТОРЫЙ БЫ САМ НЕ СМОГ УДЕРЖАТЬ."
Егда мы произносим антропоморфный постулат, не подвергаемый сомнениям, что "бог всё видит, бог всё знает" , мы наделяем бога аспектами всеведения, не задумываясь о том, что знания можно иметь только при приобретении их....
Нет никаких сведений о том, что знания имелись у кого бы то ни было без причины, а если уж на то пошло, что мы разбираем знания бога, тогда вопрос : знает ли бог бытие, знает ли о безначалии и бесконечности бытия, при условии, что знания не первичны, и никогда не могут быть опережаемы самим существованием сущего (?)- не будут излишни.
Сущность невозможна для познания раньше своего определения; бог, познавший себя, не может создать для себя бытие, поскольку небытия нет.
И бог не может быть изначально в бытии, поскольку у бытия нет начала. Следовательно, бог, имеющий знания, может иметь начало, или продолжение от "незнающего" к "знающему".
Не таков ли человек?
Порфирий, чьи труды были уничтожены религиозными деятелями, оставил после себя несколько отрывочных произведений, которые цитировали как его последователи, так и его критики.
Порфирий был объявлен врагом церкви, и все его произведения уничтожены.
Остались лишь разрозненные цитаты из всех его трудов по вопросам религиозного вероисповедания христианства.
Порфирий не касался учения христианства, он пытался разобраться только с религиозной составляющей, ничего общего не имеющей с учением, но являющейся даже полной его противоположностью.
Одна из цитат Порфирия публикуется впервые.
Качество перевода вольное, вполне возможно, что цитирующий пожелал всего лишь передать смысл темы.
«Рассмотрим свойства и качества того, кого они называют богом.
«Эл», или «Ал, Ил» означает «владыку сил», не имеющему себе подобного.
«Элохим» - множество владык всевозможных сил, ибо «хим» есть безмерное и бесконечное множество.
В религиозной конфессии христиан существует такое непоколебимое убеждение и верование в то, что будто бы бог сошёл в тело человека.
Тот самый «владыка всех сил» и «творец всех произведений» сошёл в один из предметов, им сотворённых.
Вопрос: «зачем?» представляется излишним.
Неужели «владыка всех сил» обессилел до такой степени, что смог только лишь вместиться в одно из своих творений?
Для чего бы горшечнику, слепившему сотни горшков, прилагать все свои усилия к тому, чтобы вместиться всей своей сущностью в одно из своих изделий, и стать на время горшком?
Это безумная блажь горшечника, или в этом есть его тайный высочайший предумысел? Неубедительна та идея, что горшечник так возлюбил свои горшки, что решил сам стать горшком… для спасения всех своих горшков от участи быть разбитыми и выброшенными на свалку.
Но нашего горшечника, похоже, мотивация настолько увлекла, что цель его оказалась достижимой.
Став горшком, наш горшечник проникся всей полнотой скорби своих произведений, ожидающих печальный конец своего короткого существования.
А потому горшок, в котором находилась вся сущность горшечника, принял решение быть разбитым.
Этот кощунственный акт должен был совершить пьяный сапожник, использующий свой молоток не по прямому назначению – забивать скобы в сандалии, а по косвенному – бить им посуду.
Жена сапожника смела осколки в кучу и высыпала в ямку, случайно перед тем выкопанную.
Знали же об этом дети, присутствовавшие при погребении осколков, дети прибежали рано утром к ямке, чтобы поиграть с осколками; но они, к их огорчению, ничего не обнаружили.
Тогда-то и стало известно, что горшок опять стал горшечником, да не один.
Тот горшок, в который горшечник вместился, стал горшечником, кроме того горшечника, который был изначально.
Только не надо думать, что горшечников стало двое.
Нет, горшечник один.
И он сидит, тот который из горшка, справа от того, который в горшок вместился. Что же непонятного?
Горшок впустил в себя горшечника.
Горшок разбит.
Но он же разбит на осколки!
Значит, есть возможность восстановиться не одному горшечнику, но и другому. Только не путать другого со вторым.
Другой – это не второй.
Он просто единственный.
Молоток же стал символом спасения, его водрузили на пьедестал, а каждый горшок, приобщающийся к вечному существованию, подвергается обязательной ритуальной процедуре "молотобиения".
До изнеможения повторяя эти заклинания, не смог я вместить в себя невмещаемое, и в этом случае воспользуюсь своим правом выбора вероисповедания.
Изберу предметом поклонения муравья или муху.
Одно из этих существ станет исключительно только моим богом.
Муравей откладывает яйцо значительнее, нежели муха, хотя предпочтение ей можно отдать потому, что она не трудится, как её соперник в моих религиозных изысканиях.
Как у мухи, так и у муравья, отложивших яйцо, без какого бы то ни было вмешательства с их стороны, ничтожное яйцо само превращается в подобного во всём муравья.
Или муху.
Ни муха, ни муравей не вползают и не влетают в своё яйцо, а принцип воспроизводства не прекращается.
Эти мои боги повторяют себя в бесконечности, и не требуют моего умопомешательства.
Они не подавляют меня своим авторитетом.
Они не требуют от меня вечной принадлежности к их сообществу.
Они не требуют от меня соблюдения морали и нравственности, сами оставаясь безнравственными и противниками морали.
Мухе и муравью – избранным мною богам, не требуются соблюдение обрядов, ритуалов, обязательных служб и треб.
Об этих богах можно даже забыть в сезон холодов, и они не станут назойливо напоминать о себе.
Эти боги не требуют себе жрецов, служителей, жертвоприношений.
Они гораздо рациональнее и мудрее, мои боги, нежели боги, которым поклоняются религиозные верующие."
***
(Рукопись, найденная в сундуке )
За что я люблю религию
(тема диссертации на соискание звания доктора богословия)
"При всей моей никчёмности, бесталанности, при всём моём ничтожестве никто иной как я пользуюсь всеми земными благами, которыми наделяет меня огромное стадо бестолковых овец и баранов, гордо именующих себя человеками. С раннего детства я не желал трудиться. Отлынивая от всех домашних обязанностей, которые вменяла мне моя семья, я искал и находил место, где мне спрятаться от всякого труда, и – навсегда. Я рано понял смысл поговорки «работа дураков любит», и счёл себя слишком умным, чтобы руководствоваться правилом : «никогда ничего не надо делать». Узнав кое- что из жизни глистов, я принял за основу своего существования образ их жизни. Паразитировать в собрании людей, и председательствовать в собрании народов стало для меня смыслом существования. Когда эти простофили вдруг стали сомневаться в целесообразности содержания меня в роскоши, сопоставимой с царским, пришлось применить против них хитрость. Многих пришлось обмануть, объявив им, что между мной и ими огромное непреодолимое отличие, а равенство между нами исключено. Когда некоторые из них стали высказывать сомнение, пришлось их оклеветать, чтобы таким образом избавиться от их невыносимых обличений. Те, которых я оболгал, вдобавок ещё и от своих собратьев услышали проклятия в свой адрес за оскорбление моего чистого, незапятнанного, светлого «святого» имени. Я же удостоился за свою ложь, клевету, враньё, подлость, предательство, звание «пресвятого». Когда же я, изощряясь в своём паскудстве перешёл все границы ненавистничества к этому для меня отвратительному быдлу, тогда я заслужил звание «пресвятейшего». Я начал вести образ жизни, который мне нравился. Я мистифицировал свою деятельность, которой мне всё же пришлось заняться, но поскольку я всякий раз обхохатывался, наблюдая за тем, как эти верующие простаки во всём верят мне и подчиняются самым дурацким, нелепым, глупым указаниям, мне всё-таки моя исключительно таинственная деятельность стала приносить удовольствие. Сочинив нелепую небылицу, я рассказывал её всему собранию самым серьёзным, убедительным тоном, красиво поставленным голосом, внушая искреннюю веру в обладание только мною истины, и эти спектакли скрашивали мою скучную однообразную жизнь. Я глумился над ними самым паскуднейшим образом - а они принимали это как благостыню. И в самом деле, удовольствие от не прекращаемой череды наскучившего распорядка – вкусно есть и сладко спать – не доставляло моей прихоти желанного успеха. Собрав всю скверну, которая только могла существовать в самом кошмарном болезненном воображении, я предался извращённым утехам – и всё ради непрекращающейся скуки, одолевающей меня. Я не хотел терпеть равное состояние со всем этим собранием рабочих олухов, и меня утешал только тот контраст, который разделял нас; я избыточествовал в роскоши, тогда как угнетаемый мною народ недоедал от бедности и скудости.» …на этом повествование внезапно обрывается, вынуждая нас предполагать, что и это занятие высокопоставленному лицу наскучило…"