из серии взрослым о детях.
Посвящаю памяти моей любимой бабушке Варе.
Её любовь спасла меня не раз.
Андрюша бредил, приоткрывал глаза, постанывал, снова впадал в забытье и «горел»: температура уже 4 день держалась за 40. Бабушка заботливо ставила ему на горящий лоб компресс, переворачивала на живот, чтобы сделать уколы, на которые он перестал реагировать, заботливо согрев руками эмалированный горшок, высаживала пописать, поила лекарством и простоквашей из козьего молока, что стояла в баночке у батареи отопления, завёрнутое в белую вязаную крючком салфетку, поправляла одеяло и всё время ласково и тихо разговаривала с Андрюшей, нежно поглаживая по большой головке на «худющем» тельце. А трёхлетний Андрюша, обессилевший за эти дни жара и беспамятства, кашлял натужно, кривясь, при каждом приступе кашля, хватал слабенькой ручонкой бабушку за белый рукав халата, искал её прохладную ладонь, брался за палец и жалобно стонал: «Ба, ба, бабушка». «Здесь я родненький, здесь миленький, я с тобой Андрюшенька, я тут», - отвечала бабушка, и он, затихая и успокаиваясь, вновь проваливался в забытье. Он ни разу не спросил ничего, находясь в огромной больничной палате, потому что не воспринимал ничего, кроме бабушки – одна она была для него теперь всем на свете, в одной бабушке теперь сосредоточилась вся его надежда, спокойствие и любовь. Часто, не приходя в себя и днём, и ночью, он высовывал из под одеяла ручку, чтобы нащупать бабушку, а она, просыпаясь на любой его шорох или стон, уже спешила на встречу своей теплой и шершавой рукой и полушёпотом успокаивала: «Здесь я Андрюшенька, спи родненький, завтра мама придёт».
Мама заходила за эти дни несколько раз, но заставала Андрюшу бредившим, отпускала бабушку по делам, а сама всё сидела рядышком и целовала его в горячие губки, в лобик и плакала, а Андрюша неосознанно высовывал ручонку, встречался с маминой рукой тянул её к себе и, прижавшись носиком и губками, продолжал спать или бредить. Приходила бабушка, тихонечко брала Андрюшину ручку и отпускала маму, шепча ей на ушко: «Не плачь, Галина, молоко может пропасть, а тебе доченьку кормить надо и за нас не беспокойся, сегодня температура уже падала и Маргарита Моисеевна сказала, что кризис миновал, и молока он сегодня выпил больше, а в первые дни только водичку да сыворотку пил. Иди не расстраивайся, позвони матери, чтобы завтра ещё квашеного молока принесла и пышек». А мама всё равно плакала и, целуя свою тётю, говорила: «Тёть Варя, чтобы я без тебя делала? Как я за ним недоглядела…» «Всё образумится, Галина, выходим, на ноги поставим, я рядышком, иди к доченьке, и меньше волнуйся, не казни себя, всякое бывает, а тебе доченьку кормить надо, иди, иди, родная».
На пятый день с утра температура спала и еле выживший комочек жизни, это исхудавшее тельце, этот малыш Андрюшенька, что был для Варвары Васильевны как родной сыночек, заговорил, не переставая задавать вопросы: «Бабушка, а где мы? А как мы тут оказались? А ты не уйдёшь? А где мама, а Леночка, а папа, а бабушка Клава, а бабушка Шура, а дедушка Лёша, а Вова, а тётя Лида, а дядя Гена, а Забадайтебякамарь? А когда мама придёт? А почему потолки такие высокие? А почему эти детки тут лежат? А почему ты в белом халате? А чей это халат? А это там наш дом? А скоро мы домой пойдём?» Вопросы текли не останавливаясь, и бабушка с радость отвечала на них, не прекращая поглаживать головку двоюродного внука, пока он не засыпал на полуслове. В душе она несказанно ликовала и теперь у неё самой текли слёзы, но это были слёзы не жалости, а огромной радости и любви. Теперь она могла расслабиться и выспаться – беда миновала.
Через два дня Андрюша уже мог вставать и дольше бодрствовать, но ещё был так слаб, что мог ходить только придерживаясь за койку или за руку с бабушкой. Приходила мама, всегда розовощёкая и улыбающаяся, пахнущая мамой и морозом, немного посидев, убегала к Леночке, а бабушка оставалась рядом и Андрюша спокойно отпускал маму, повторяя на прощание с бабушкиной интонацией: «Поцелуй за нас Леночку и папу».
Болезнь сильно подорвала силы мальчика, и он отказывался что-либо есть, кроме молока, хотя у бабушки в тумбочке и кармане хранились его любимые пышки. Спасибо: своё козье молоко было. Четыре года назад, когда недалёкий Хрущёв запретил держать скот в личной собственности пришлось зарезать корову, а козу с козлёнком сохранили, не зарезали, а за лесом вместе с другими построили новые катухи, наняли пастуха, чтобы пас тайно да только в лозняке и подлеске, так и сохранили небольшое стадо коз. Поселковая власть вскоре узнала об этом нелегальном стаде, но спасло людей и скот в этот раз от расправы лишь то, что секретарь райкома был из крестьян и считал в глубине души хрущёвской дурью и преступлением разорять хозяйства. Раз сараи и катухи в городе очистили от скотины, а за городом «оно не видно и нас не касается», поэтому он спускал на тормозах все доносы на тех, кто отказался сдать скотину в колхоз или зарезать. К тому же он страдал туберкулёзом, а парное козье молоко ему необходимо было пить каждый день. Властью решено было сделать вид, что никакого стада из 17 оставшихся коз нет и больше к этому вопросу не возвращались. Именно это молоко от спрятанных и нелегальных коз спасало теперь Андрюшу. Его Родная бабушка Клава каждый день ходила за лес доить и кормить коз. И почти каждый день она приносила в баночке свежее и квашеное молоко, которое мальчонка выпивал с удовольствием, но от всякой другой еды отказывался, только бабушкины пышечки чуть-чуть посасывал.
Была середина марта, день рождения мальчика прошёл в беспамятстве, а теперь жизнь и любопытство брали своё: Андрюша просил бабушку Варю то сводить его прогуляться в холл, то температуру проверить, то к окошку сходить, из которого был виден маленький кусочек двухэтажного дома, где он с родителями и маленькой сестрёнкой жил в подселении (такая форма коммунальной квартиры), то к той двери, откуда пахло лекарствами, что так странно привлекали мальчика, то просил сводить его в соседние палаты: в одних были мальчики, а в других девочки.
На второй неделе в палате после полдника случилась суматоха: вошёл самый старший мальчик Коля и испуганно объявил, что в девчачей палате умерла девочка. Бабушка как-то инстинктивно прижала к себе Андрюшу и сказала: «Посиди сыночек на кроватке, я сейчас приду, может, что нужно помочь сестре». Андрюша знал, что его бабушка иногда ночью помогала сестре и нянечке ухаживать за другими детьми, от неё же он узнал, что за стенкой сильно болела девочка, к которой бабушка несколько раз ходила сменить компресс или высадить на горшок. Многодетные родители Оленьки, так звали маленькую девочку, ровесницу Андрюши, были в деревне Александровке и за всё время её болезни появились только раз.
Бабушка вышла, а Андрюша остался сидеть на кровати, он встал на коленки и, взявшись за грядушку кровати, пытался выглянуть в коридор. Мальчики же, которым уже разрешалось ходить, сновали туда сюда, пока сестра не запретила им выходить из палаты. Вскоре через открытую дверь Андрюша увидел, как бабушка, она была как все сёстры в белом халате, прокатила какую-то узкую кровать без грядушек, но на колёсиках в девочкину палату. Андрюша, увидев бабушку, надел тапочки и подошёл к двери, пытаясь протиснуться к выходу между других мальчиков, а поскольку он был самым маленьким, то его пропустили вперёд – всё равно он не загораживал обзор.
Вся эта непредвиденная возня, и суета, да ещё оторванность от бабушки возбудили восприятие Андрюши. И он с нетерпением ждал, когда же появится бабушка. Вскоре из соседней палаты стала выезжать эта кровать-каталка. На ней кто-то лежал под простынёй. Сестра, выкатив каталку в коридор, повернула в сторону их палаты и, подойдя к их двери, что-то вспомнила, оставила каталку и вернулась в девочкину палату.
Это короткое время растянулось для Андрюши в целую вечность. Коля, этот неугомонный простоватый мальчик лет тринадцати, по поведению скорее походивший на семилетнего озорника, вдруг вышел в коридор, быстро откинул простыню и отскочил со словами: «Мёртвая… как будто спит». Перед мальчиками без подушки лежало маленькое, повёрнутое в их сторону худенькое личико Оленьки. Оно было бледного жёлтовато-грязного оттенка с синяками под глазами, губы были приоткрыты, нижняя челюсть как-то безвольно отвисла, глаза тоже были приоткрыты, только не прищурены, а как-то странно приоткрыты без блеска, но, казалось, что они жалобно смотрят на мальчиков. Андрюша не выдержал этого взгляда, сильно-сильно зажмурил глаза и опустил голову, но любопытство замешанное на страхе пересилило и он приоткрыл ещё раз глаза и встретился опять с этим жалобным взглядом умершей девочки, не выдержав этот приковывающий к себе взгляд, он зажмурил глаза и закрыл их для верности ладошками.
Вскоре вернулась в коридор сестра, одёрнула простыню и, взглянув на мальчишек, сказала: «Всем по кроватям, буду ставить градусники», - и покатила каталку дальше, в самый конец коридора, а потом свернула в какую-то медицинскую комнату. Мальчишки кинулись по кроватям, а Андрюша всё стоял с зажмуренными глазами, боясь отнять руки, но тут из девочковой палаты появилась бабушка Варя и спросила: «Ты что здесь стоишь?» Андрюша отнял руки и разглядел в её глазах слезинку, бросился к бабушке и вдруг ни с того ни с сего разревелся. Напряжение непонятного ужаса, неосознаваемого, вырывалось из него самым заливистым рёвом и всхлипываниями. А бабушка, как всегда, взяв его на ручки, гладила по головке и говорила своим ласковым голосом: «Ну, миленький, ну хорошенький, я с тобой, не плачь, не плачь, родненький, ну, поплачь, поплачь, мой хороший, ну, всё, всё, мой ласковый, я с тобой, родненький, я с тобой…» У самой при этом катились беззвучные горькие слёзы: она вспоминала свою дочь…
Вечером этого же дня после процедур, уколов и приёма лекарств, бабушка решила выгулять Андрюшу: она укутала его в свою пуховую шаль, надела шерстяные носочки и повела в огромный холл-рекреацию, как его называли врачи и сёстры. Андрюше здесь всё было интересно, он обошёл рекреацию и остановился у окна, забравшись коленками на кушетку, что стояла вдоль окна. Свет в холле был погашен, и поэтому окна притягивали своей загадочностью. На улице уже стемнело, но благодаря снегу, полной луне и свету из больничных окон, весь больничный двор был хорошо виден.
Корпус, в котором лежали Андрюша с бабушкой, был в виде буквы «П», поэтому сразу перед окном был вход для приёма больных и отделение скорой помощи. Здесь же стояла и машина скорой помощи, «Волга» в виде пикапа. Андрюша с жадностью смотрел за окно, так он устал от однообразия палаты. Вдруг из приёмного покоя выкатилась та самая кровать-каталка, на которой сегодня увозили Оленьку. И теперь тельце девочки было маленьким холмиком простыни. Санитар медленно покатил каталку через больничный двор.
- Бабушка, а куда её везут? – Бабушка внимательно проследила за взглядом внука, и всё поняв, ответила:
- В, морг.
- А что это такое?
- Вон видишь то узкое здание, где лампочка качается перед дверью?
- Вижу, а почему её туда везут?
- Там дом для тех, кто умер.
- А Оля там одна будет, она никогда больше не проснется?
- Никогда.
- А почему она там будет?
- Её заберут завтра родители и схоронят на кладбище.
- А как схоронят?
- Положат в гробик и закопают в ямку.
Андрюша не может себе представить, что такое гробик, и спрашивает:
- А что такое гробик?
- Ящик такой деревянный.
- А зачем закопают в ямку?
- Так всех хоронят.
Андрюша опять молчит, пытаясь представить, как хоронят девочку.
- А почему она умерла?
- Кушала плохо.
Андрюша на некоторое время замолчал, а потом тихо сказал:
- Бабушка, а у тебя есть пышечка?
- Хочешь? – и она достала из кармана пышку домашней выпечки, что принесла утром бабушка Клава. Андрей с усердием стал грызть пышку и смотреть в темноту. Варвара Васильевна смотрела за окно и думала о своей жизни, вспоминала свою молодость, замужество перед самой войной, беременность, роды, первые дни материнского счастья, потом война, гибель малышки-девочки, когда всех трудоспособных женщин отправляли копать противотанковые рвы, а ей пришлось оставить малышку у жены брата – так требовала власть: оставались только те женщины, у кого было больше двух детей, вот и собрали всех у Фени, к её маленьким детям прибавила она свою Танечку... Слёзы текли невидимыми ручьями. Она вспоминала, как тогда сорвала с себя крестик, что не снимала и при коммунистах, и прокляла Бога, который отнял у неё дитя, братьев, родственников, она проклинала Его, потому что не могла простить ему попустительство этой войны, второй войны за её юность и молодость, вспомнила гражданскую в которой убили отца безногого инвалида, георгиевского кавалера, убили не на фронте, а вывели за огороды и расстреляли на глазах связанных жены и дочери, свои же станичники, потому что отказывался воевать с красными, отказывался отступать вместе с белогвардейцами. Многое плыло перед её внутренним взором, а слёзы всё текли. А Андрюша ещё не умел думать и вспоминать, он мог только видеть что-то и представлять то, что не мог увидеть. Сейчас он смотрел на этот страшный узкий одноэтажный дом без окон, куда увезли Оленьку и представлял там одну большую комнату, посреди неё стоит кровать, и в эту кровать кладут Олю и лежит она там одна в темноте, и никто её не согреет, не споёт колыбельную… Но мысли и представления бабушки и внука прервались одновременно: напротив их корпуса было двухэтажное здание роддома, в котором вдруг вспыхнули ярким светом верхние окна.
- Бабушка, а что это за дом?
- Называется он роддом, там мамы рожают деток.
- А там сейчас кто-то рожается?
- Рождается, рождается, видишь вон то яркое окно, что зажгли? Там сейчас чья-то мама рожает детку.
- Бабушка, а мама меня здесь родила?
- Здесь.
- Бабушка, а ты кого родила?
- Девочку-доченьку.
- А какую?
- Маленькую.
- А где она?
- Её уже нет, она умерла…
- Плохо кушала?
- Нет, Андрюшенька, война была… меня отправили копать рвы против немцев, малютку я оставила у жены моего брата с её маленькими детьми, а она не уследила, умерла моя доченька, Танечкой я её назвала…
Андрюша сразу почувствовал, как изменился тон голоса у бабушки, он прижался к ней сильнее, обнял её крепче своими ручонками, представил маленькую Танечку, которую положили в гробик и закопали в ямку и она лежит там в темноте. Мальчик представил себя в гробике и земле, ему стало страшно, и он заговорил:
- Бабушка, а я не умру?
- Что ты, Андрюшенька, я же с тобой.
- А ты ещё родишь детку?
- Нет, Андрюшенька, я уже старенькая, вот твоя мама родила маленькую девочку, твою сестричку. – Андрюше на голову капнула слезинка, он поднял свой взгляд на бабушку, увидел её такие родные голубые глаза, её морщинки и спросил:
- А ты плачешь за своей деткой, за Танечкой?
- Да, мой ласковый.
- Бабушка, а давай я буду твоим сыночком, и ты будешь тоже моей мамой, как будто ты меня родила.
- Андрюшенька, мальчик ты мой, сыночек ты мой ласковый, родненькая ты моя душа, конечно, ты мой сыночек, и мамин, и мой, сердечный ты наш… А сама она плакала уже счастливыми слезами: за эти дни болезни она опять пережила и тоску по материнству, и насыщение этого чувства, и вот теперь это малое дитя, ставшее ей таким родным, своим сердцем назвало её мамой, произнесло то, что она не успела услышать в своей жизни. После смерти ребёнка и предательства мужа она жила с семьёй своего младшего брата, помогала Клавдии воспитывать детей и внуков, все они были ей самыми родными на земле, а это дитя стало ещё роднее: оно назвало её мамой… А Андрюша обессиленный болезнью и последними событиями так и заснул стоя, обняв её руками за шею. Бабушка-мама нежно взяла своего сыночка-внучика на ручки, такой он был лёгенький: три года отроду, а всего-то семь с половиной килограмм – исхудал за эту болезнь. И за что ему такие испытания с самого детства. Не успел родиться, как его в роддоме заразили чирьями, еле мать выходила — первенец её, как она с ним испереживалась, но выходила: кварцевала, колола сама, благо фельдшер, выпаивала грудью, ночей не спала, выправляться стал, да вот тебе на – опять эта напасть… окрестить его надо бы, а, может, заступится Богоматерь… но где тут крестить: в Добринке есть, но разве туда его повезёшь… да по такой распутице… да и как его такого болезненного крестить в купели, и дед не даст… окрещу я его в Куракино у бабушки-язычницы, пусть вот только окрепнет, а то третий год пошёл, а он кроме молока да хлебушка ничего не ест… Господи, да за что же детям такие испытания, за какие такие грехи их невинных наказывать… И кто же за них заступится… не молилась ли я о Танечке, не сокрушалась ли эта мать о своей Оленьке… А ведь в тот год, что Андрюшенька родился, их шестеро погибло от чирьев и он седьмым был бы, если бы не Галина. Как так – нянечку с чирьем на руке поставить в роддом на пеленание? Всё своих знакомых тянут, а то, что шесть новорожденных деток в одночасье матери потеряли, разве подумал Лукич? Как я не выходила свою доченьку, будь вы прокляты фашисты окаянные… Мысли путались в голове у Варвары Васильевны, она сама уже еле держалась на ногах, поэтому пошла в палату, где уже все спали. Прилегла на кровати с Андрюшенькой-солнышком, зарывшимся личиком в её шею и не отпустившим свои худенькие ручонки, и провалилась в сладкий сон… сон любящих душ…