Рассказ основан на реальных событиях
– Раз мы дожили до сегодняшнего дня, – сказал профессор Махмудов, – значит человечеству открыто будущее до самой бесконечности. Евшие насекомых и слизней предки дошли до...
Я, кажется, тысячу лет не разводил костер, поэтому хворост упорно не собирался в пирамидку.
– Да плюнь ты, – сказал профессор, выкладывая на клеенчатую скатерть продукты. – Разжигай как есть. Так вот, я о человеке. О человечестве, которому каждый, кому не лень, сулит похороны в некрасивой, неудобной позе в ближайшей десятилетке. Ядерная война, эпидемия, голод, ГМО, СПИД...
– Катастрофы! – вставил я.
– Совершенно верно, мой друг. Мы все время трупы. После холодной войны апокалипсис вроде бы отодвигался в неопределенное будущее, но вот вам – война в Ираке, Ливии, Сирии, ИГИЛ, лихорадка Эбола и онкология. И еще много, много чего. Как будто кто-то их насылает намеренно.
– Бог? – опять вмешался я. Дым пожирал хворост и я был счастлив. Скоро огонь начнет лизать их и можно будет зарумянить аппетитные охотничьи колбаски.
– Возможно. Возможно, и бог. Но давай взглянем с позиций науки и индетерминизма...
Профессор Махмудов как атеист пустился в дебри непонятных терминов и понятий. Он долго доказывал мне какую-нибудь гипотезу, подкрепляя ее фактами, настолько очевидно и логически непротиворечиво, что я вновь и вновь удивлялся его уму и улыбался со словами: «Ну, конечно!», на что он тут же парировал контраргументом, и все стройное здание рушилось на мою голову. На голову несчастного идиота. После нескольких, так сказать, «посадок в лужу», я крайне осторожничал. Я и здесь, на пикнике, изо всех сил старался сохранить его мнение обо мне как о «смышлёном мальчике», поэтому моими спутниками в диалоге были «возможно», «почему бы и нет» и «ваша мысль кажется правдоподобной».
– После победы над ней, – продолжал он, – природа нашлет нечто новое и столь же опасное. Если рак развивается на клеточном уровне, аллергия – на меньшем – молекулярном, то, будь уверен, атомы наши недолго будут стабильны. Начнутся спонтанные перестройки частиц. Как движение крыла бабочки вызывает сильнейший ураган, так и сбой орбит нескольких электронов вызовет лавиноподобную реакцию. Где нож?
– Тут, в сумке.
– Не снимай кожуры с колбасок. Подбрось дров, не жалей. Через час станет прохладно.
– Ага.
Сумерки сгустились. В предгорьях Дагестана в эту пору лета знойный, душный день сменялся свежей, даже прохладной ночью.
Джалил Ахмедович без своего бессмертного галстука выглядел непри-вычно. В широкой рубашке, из-под которой выбивались пучки седых волос на груди и бесформенных бриджах он уже не был тем профессором кафедры культурологии и этнологии, а каким-нибудь доцентом на даче. Лишь орлиный нос и взгляд из под густых бровей, и довольно гибкая мимика лица выдавали того самого твердолобого Джалила Ахмедовича.
Я был младше него лет на двадцать. Несмотря на свои посеребренные усы и множество лет, проведенные с ним на кафедре бок о бок, я всегда чувствовал себя маленьким, а иногда – недоразвитым. Теперь же этот гигант мысли, любитель многочасовых горячих дискуссий, резал помидоры и расставлял их на тарелке.
Мой огонь разгорелся вовсю. Выбрасывая снопы колких искр в прозрачное небо, он освещал наш импровизированный стол. Сельский тонкий лаваш, брынза, домашняя сметана и кефир, графин окрошки, свежие овощи и зелень – все это притащено сюда на моем бедном хребте.
На этом месте я сидел впервые. По-видимому, он тоже. Редкий лай из крайних домов доходил сюда, но и он тонул в серенадах цикад и журчании смелой речки, протекавшей совсем рядом в небольшом овраге. За ней простирались бесконечные яблоневые сады и леса.
Джалил Ахмедович из нутра сумки выудил водку.
– Дезинфекция, – сказал он и налил в рюмки.
– Смерть микробам! – подхватил я, и мы выпили, закусывая сыром и помидорами.
Он налил вторую. Мой пустой желудок горел синим пламенем и я покосился на рюмку. Хоть бы дал отдышаться. Водка была отменной дрянью. Тяжелая и горькая. К моему несчастью мой друг передал мне рюмку.
– За мир в наших домах, – начал он тост, поэтому я невольно отложил решетку с полу готовыми колбасками. – За спокойствие и благоденствие в большой и малой родинах. Давай, мой друг, выпьем за правильные, большие дела государственные и маленькую нашу суету.
Мы чокнулись и выпили. Вторая пошла чуть лучше. Профессор кашлянул в кулак, закусил и продолжил разговор.
– Представь, что люди лет через сто или пятьсот освоят далекий космос, откроют новые планеты, новые миры. Будет дан гигантский толчок рождаемости. Куча людей дадут миллиарды потомков и десятки цивилизаций. Солнце наше когда-нибудь остынет, но новые солнца вспыхнут в будущих родинах. Человек бессмертен. Какие бы угрозы ни стояли у порога человечества, оно не исчезнет.
Я промычал что-то одобрительное, снимая колбаску с решетки и откусывая почти половину. За свою поспешность я обжег полрта. Слезы выступили на глазах, прежде чем запил ожог кефиром.
– Что вы думаете насчет Y-хромосомы? – спросил я онемевшим языком. – Вам не кажется, что на ваших планетах будут жить одни женщины?
– Нет никаких оснований, – сказал он. – Она деградировала и раньше. Мужчины не исчезнут, поверь мне.
– Но, а все-таки?
– Ерунда. К тому времени синтезировать искусственную хромосому будет легче, чем эти колбаски жарить. Ну что ты возишься с ними, давай их сюда!
Он разложил на скатерти зелень и положил на них мою добычу.
– Никаких тарелок. Ешь с краю вместе с укропом.
Он налил еще. Мои ноги уже разливали теплую слабость, а глаза потеряли четкость, если в этом дыму она вообще обреталась.
– Скажи, – предложил он.
– Кхе, – кашлянул я, поднимая локоть строго до прямого угла к телу. – За университет и кафедру; за множество достойных доцентов и профессоров, выпустивших гильдии великолепных студентов; за интеллектуальное наследие...
Он выпил, не дослушав мой тост. Очень грубо с его стороны.
Вот так, вдвоем, мы пили впервые, поэтому меня не очень радовала роль его основного собеседника. Пьяный, он становился раздражителен. Это знали все.
– За ваше здоровье, – добавил я и опрокинул рюмку в глотку.
Профессор отломил хлеб, макнул в сметану и положил в рот. Недобрая складка у его губ меня настораживала. В свете костра она выглядела особенно недобро. Ему мой тост не понравился. Я знал почему.
Он молчал пять минут. Кряхтя и кашляя, он налегал на зеленый лук, запивал окрошкой и кефиром.
Тень Мустафаевой наверняка мелькнула в тосте, решил я. Он эту прохиндейку к «грамотным» не приписывал совершенно, причем совсем недавно его докладная на «вымогательницу и алчную крысу» спокойненько легла на стол ректора. И он не успокоится, пока...
– Силу бы мне, да власть, – мечтательно протянул профессор, жуя зелень, – все бы по ниточке ходили, да приплясывали. Голод, холод, нищета, болезни... да что угодно, кризис, олигархи, фашисты, глисты и бородавки... Все бы у меня работали, производили и получали за это не...
Я мгновенно представил работающую бородавку с серпом в руке и производящую аскариду с молотом...
– ... в каждом доме, понимаешь? – Все больше расходился он. – Я бы повернул реки в пустыни и посадил бы тысячу деревьев и олигархов. Они своими холеными ручками весь песок перебрали бы да перемыли!
Я его слушал, активно кивая головой. Сюжет его тирады был мне известен. После олигархов он бы пнул доллар покрепче, затем засадил бы Сибирь пшеницей, а потом занялся бы реанимацией системы образования, здравоохранения и вновь бы повесил чиновников и олигархов.
– Нет, нет в России человека, готового, как Данко, грудь себе разорвать и осветить путь народу! Все подонки! Все воры! Все временные. Срок депутата, мэра или президента заканчивается, весь аппарат чиновников меняется. В Дагестане родственники одного депутата или президента уступают кресла родне другого. Высокие кресла! Тупицы законченные, но через года два уже сказочно богатые тупицы. Наливай, что сидишь! Не видишь, куда меня занесло. Давай, друг мой, за будущее. За детей, за внуков, за тех, кто им откроет новую жизнь. Все пройдет, мой друг, и проблемы уйдут. Когда-нибудь наступит новый мир и пусть он будет хорошим.
– Ура! – крикнул я, вставая. Пошатнулся, попробовал еще раз и встал. – Ура, Джалил Ахмедович! Вы большой человек, я бы сказал – умнейший. С вашим умом...
Занесло и меня. Я это чувствовал, но остановиться не мог. Излив подобострастную лесть, я лег набок прямо на кукурузную шелуху. Мир прекрасен. Прекрасен и этот маленький пятачок за кукурузным полем над бесноватой речкой. Я обещал себе приехать сюда в следующем году.
Мой друг пил, ел, напевал старые народные песни прекрасным басом, обругивал Мустафаеву, министров и клещей, снующих в сухом травостое и профессорских штанинах.
Через час съели все, что принесли, еще через час – тяпнули обе бутылки. По ноль пять на брата. В ушах шумело и без речки, а стройные кукурузы изгибались, как йоги.
Завтра мне будет хреново, подумал я.
– Вот так, мой друг, бывает, когда живешь без смысла, – заканчивал он свою мысль и массировал онемевшие конечности. – Куда бы мы ни пошли, миллиард километров даже пройдя, никто еще дальше своей могилы не добирался. Дай руку. Э-эх! Пора домой, пора. Туши огонь, а то кукуруза за ночь поспеет, хе-хе.
Я с отяжелевшей головой засыпал костер землей, собрал в сумку все посуду и мусор (интеллигенция все-таки) и встал перед неустойчивым профессором. По выражению его позы он был еще и недоумевающим. Я спросил его, в чем дело, на что он сказал:
– Ты обратный путь помнишь?
Мне думалось тяжело, но и в таком состоянии я отметил, что замечание профессора не лишено смысла. Лично я дорогу не запомнил. По вопросу понятно, что он тоже.
– Нехорошо, – пробормотал его силуэт, почесывая затылок, и начал всматриваться в горизонт. Лишь кукуруза, высокая кукуруза. А по ту сторону – река.
– Надо найти следы,– сказал я. – Наши следы где? Откуда мы пришли?
Были сумерки, когда мы выходили из села, километр блуждали, выискивая поляну поживописнее, вспомнили про реку и пошли к ней. Через чертово кукурузное поле. От села до поляны, всю дорогу мы болтали, было темно, да еще путеводителем был мой старший спутник, я видел лишь его спину.
Мой пьяный друг шатающейся походкой обошел полянку, но, понятно, следов не нашел. Я скинул сумку на землю и присоединился к нему. Насколько позволял скудный звездный свет, кукурузные ряды были нетронуты.
Теперь затылок почесал я.
В голову профессора пришла отличная мысль.
– Найди дерево. Оттуда ты увидишь все! Даже село.
Деревья росли только на той стороне реки, тут – кукуруза, за ней пашни и огороды.
– Я говорил, что надо телефоны брать с собой, – не выдержал я.
– Трус, – сказал он и вошел в дебри. – Не всякий может быть моим еди-номышленником. Я ему говорю, человек не умрет, человек не потеряется, человека сильного нельзя загнать в тупик, а он плачет. Целый доцент, понимаешь ли!
– Я не боюсь! – крикнул я. – Просто я дорогу не запомнил. Я за вами ходил.
– И теперь иди. Я тот человек, за которым надежно и в аудитории, и в кукурузе. Ха-ха-ха! За мной!
Я взвалил свою ношу на плечо и пошел. Тонкие, острые, как коса, листья кукурузы хлестали по лицу. Я слышал шелест, но профессора догнал не сразу. Он шел напролом. Ломая стебли, падая, царапаясь, вставая,обливаясь потом и матом и, снова падая. Через несколько шагов он остановился и закашлялся.
– Мне что-то нехорошо, – сказал он, отплевываясь.
Я поставил руку ему на плечо.
– Быстро не надо так...
Спирт только сейчас ударил по мне кувалдой. Пока сидел, чувствовал себя почти трезвым, хотя мысли текли тягучей патокой. Теперь же всякая мысль остановилась. Лава застыла.
Застыл и профессор. По-видимому, кувалда на мне не остановилась.
– Легче не стало? – спросил я сквозь муть, которая во мне поднималась.
– Не... Домой надо. Надо домой...
Я взял его локоть и мы тронулись. Два силуэта в молочных початках и опасной листве.
Три шага и мой спутник остановился как ишак.
– Где река? – спросил он и у меня по спине пробежал холодок, когда представил себя падающим в колючую ежевику и терновник, затем в реку.
– Я ее не слышу из-за цикад.
– Я тоже, но мы идем к ней. Держи левее.
Он развернул меня налево и мы пошли. На десятом шаге я пошатнулся и упал прямо меж стеблей, на влажную, черную землю.
– Моя нога! – соврал я. Не говорить же, что ты уже в хлам...
Джалил Ахмедович подсел ко мне.
– Мы куда пошли? – спросил он.
Я тщетно пытался найти его лицо, чтобы бросить туда недоумевающее «А?»
– На восток или запад? Или юг?
– Не помню.
– Юг! Точно юг! Где Медведица?
Он шлепнулся на спину, выискивая в небе знакомое созвездие.
– А! Вот и она! Полярная... Полярная... Полярная... Проклятая кукуруза! Сломай вон ту, неба не вижу вообще!
Я не то, чтобы сломать что-либо, просто пошевелить обесточенным языком не мог.
Ик!
Мой товарищ-звездочет начал икать. Ему не втолковать, что напрасны поиски направлений. Мы не знали, в какую сторону пошли, поэтому даже ультрасовременный компас не помогбы.
– Вставай!
– Неа.
– Я не буду... Ик! тут лежать, –сказал он, хватаясь за стебли. – Ты лежи, черт с тобой. Я пойду. Ик!
На мое удивление он встал. Даже пошел. Я лежал и видел, как товарищ предательски скрылся в густых зарослях. Мне оставалось прислушиваться к его шагам, шелесту и хрусту стеблей. Я посмотрел в небо. В безлунной ночи звезды не мерцали, а мерещились. Словно бисер на черной материи, они сверкали остро и холодно. Вдруг шаги профессора начали приближаться. Или мне так хотелось? Но нет, он меня не бросил. Когда шум раздался в нескольких шагах от меня, я крикнул:
– Ну что там?
Он обматерился.
– Река. Надо туда.
И шум начал стихать с другой стороны. Я закрыл лицо руками. Больше с ним не пью. В тупик, говорите, не попадете? Вы там, дорогой Джалил Ахмедович, только еще глубже.
Мои мысли прервали вопль и грохот упавших восьмидесяти килограммов нетрезвого мяса. Хозяин кукурузы за нанесенный урон с нас шкуру сдерет.
– Друг! – крикнул он мне, потому что больше некому. – Я за тобой приду!
Тут меня прорвало. Я повернулся набок и начал хохотать как сумасшедший. Болел живот, щеки, горели легкие и слезы лились в два ручья, но истерика не прекращалась.
Успокоился я не сразу. Метастазы смеха меня донимали еще долго. В перерыве между дикими воплями я вдруг услышал невероятный для этой местности звук: низкий, басовитый храп.
Мое веселье как рукой сняло. Прохладной, предгорной ночью на этой сырой земле мы до утра не доживем. Пыльца кукурузы забьет легкие и мы задохнемся, или накроет взрывная волна падающей звезды, в земле разверзнется черный рот и поглотит нас или же цикады насмерть высосут кровь. Проклятым насекомым все неймется, стрекочут, стрекочут, стрекочут...
Вот так, под аккомпанемент музыкальных букашек и собственных бредовых мыслей я заснул.
...
Мы больше никогда не ходили на пикник ночью и вдвоем. Меня месяц мучила совесть, а стыд до сих пор стрекочет в голове.
А профессор себе места не находил у себя на кафедре. Он даже помирился с Мустафаевой и со студентами организовал диспут о вреде алкоголя, где центральное место занимал его доклад о суррогатах алкоголя. «Мы чуть не ослепли...»
А водка была типичная сельская подделка. Не хуже и не лучше. Я достаточно долго и хорошо знаю профессора, чтобы понять истинного червя, который его грыз денно и нощно. Дело не в том, что мы напились до потери ориентации, и даже не в том, что спохватившиеся родственники поздней ночью приволокли домой двух уважаемых преподавателей. Нет. На утро, разбитый, но в своей постели, профессор – человек непрошибаемый и твердо уверенный в своей правоте насчет человека и человечества, вдруг узнаёт, что кукурузное поле, в котором затерялись два гиганта мысли, имело двадцать метров в ширину, а длину – не более тридцати.