Меня недавно один журналист спросил: «Сможете ли вы написать рассказ о собственных, но еще ненаписанных, книгах?»
Я ответил:
– Легко. Я могу предречь события или выход своей книги. Имею несчастье знать приблизительную участь моих творческих потуг и мук. Расскажу тебе случай: мой один приятель, который знал о моих, так сказать, предвидениях, увидел у меня дома ящик-инкубатор, в котором грелась кладка яиц. Их было пятнадцать, размером с маленькое куриное, но круглые. Говорю: «Я знаю их судьбу».
– Конечно, – отвечает он. – Твоя кладка – ты и должен знать. Это вороньи яйца?
– Нет, – вздыхаю я. – Птицы из них уже никогда не вылупятся.
– Ты что, испортил их?
– Яйца живые. Просто они змеиные.
Журналист морщится. Я успокаиваю его. Нет у меня дома никакого стеклянного, прямоугольного инкубатора с 45-миллиметровыми яйцами гюрзы, которым нужна температура в 22°С и тридцать суток инкубации. А, может, и есть...
Чему верить?..
Отвечая на вопрос, хочу уверить моих читателей, редакторов, издателей и прочих уважаемых окололитературных людей, что ничьих трудов не присваивал, что не имею литературных негров, как Дюма, что не плачу никому за идеи моих рассказов, повестей, романов и тд., что все выходящее и вышедшее под моим именем я пишу или писал (буквально, ручкой на бумаге) сам и ничьей поддержкой не пользуюсь. Что насилия, убийства, маниакальные наклонности и прочие подлые поступки моих персонажей никоим образом не касаются меня и даже на подсознательном уровне мною не одобряются. Об этом всем я сообщал и в прессе (в том числе, и литературной), и по ТВ, но интернет, и литературные сообщества нет-нет, да и намажут деготь на мой хлеб вместо заслуженного масла.
– Расскажу эпизод, – говорю я тому же озадаченному после яиц гюрзы журналисту, – где мои же друзья обвинили меня в обмане и мошенничестве.
Меня, как довольно известного автора, пригласили на литературный вечер (это было в феврале 201... года) в Сочи в качестве гостя. Вечер был посвящен в основном презентации антологии молодых поэтов Северного Кавказа, где я выступал с речью перед молодой публикой. Я знаю многих из них, но особенно дружу с Антоном Соловецким из Ростова, Нодаром Башиевым из Нальчика, Сергеем Польским из Сочи, Володей Мишиным тоже из Сочи и некоторыми другими.
Презентация закончилась, все интервью даны, камеры выключены, и я с упомянутыми поэтами обсуждаю, где бы отметить такое хорошее событие. Вспомнили кафе, что неподалеку и пошли. Сели, пьем чай и тут Володя меня как бы невзначай спрашивает: «Тебе еще приходят письма на тему плагиата?»
– Бывает, – отвечаю я. – Но все их обвинения не выдерживают критики. Время и недостаток фактов расставляет все по местам. А что?
– Да так, ничего. Ты либо талант, либо отменный мошенник.
Володя мой хороший друг и только ему я позволяю такие речи.
– Дело в том, – продолжает он, – что писатель – как бабочка, летит на ближайший свет, на свет, до которого доберется. У него есть основная тема, своя колея, как сказал Высоцкий, и все его лучшие произведения придерживаются этой темы. Вот возьми книги Коэльо, Дэна Брауна, Стивена Кинга, Агаты Кристи, Достоевского, Толстого, Горького... да почти всех! Они нашли тему или группу тем, где возможна максимальная самореализация. И за это– слава, деньги, признание, хобби, кому что. Если человек пишет в жанре ужаса, то даже в самом милом и сентиментальном его романе как минимум один раз труп мужа набросится на любовника со словами: «Я иначе не могу!» Вокруг центральной, наиважнейшей для автора темы кружатся все его мотыльки. Таков его способ мысли.
А твои книги вызывают удивление и... подозрение. Люди, знающие тебя достаточно хорошо, приходят в ужас. Твоя увлекательнейшая, почти классическая приключенческая дилогия про сокровища, ну никак не вяжется с темной, жестокой книгой, где люди, оказавшиеся в замкнутом пространстве, пожирают друг друга. Или как сравнить космические приключения юных спасателей с остросюжетной, почти мистической историей про торговцев человеческими органами. Твои добрые, нравоучительные притчи, стихи, поэмы соседствуют с призраками, ужасными насекомыми, мамонтами, убийцами, маньяками, проститутками.
– Готовился? – смеюсь я. – Точно репетировал.
– Из этого следуют два вывода. Не мешай. Либо ты платишь кому-то за его книги и переделываешь на свой лад и стиль, либо ты талантливый шизофреник.
За столом все смотрят на меня, и мне становится чуток не по себе.
– Друзья, вы что! – кричу я им. – Вам что, черновики показать? Мои написанные книги – лишь малая толика в сравнении с теми, что рвутся на бумагу, и все наброски радиально противоположны. Будут книги и про постапокалипсис, и про колонии на планетах соседних Галактик, и про бабушку Вангу не забуду, ведь у нас на Кавказе старшим почет! – и про обычную, земную любовь, параллельные миры, элементарные частицы, психические отклонения, необитаемый остров... Есть что писать лет на десять вперед.
Я достаю из кармана стильную стальную ручку, кладу на стол и декламирую:
Никаких печатных слов!
Некогда давить пробелы!
Дайте ручки гладкий ствол,
Да бумаги белой.
Мне странно, друзья, что эта тема про меня, эта крыса все еще жива. Подумайте, актеры играют десятки ролей; они могут сыграть и сыщика, и убийцу, и труп, и судью, и молоток его, если нужно. Разве они сумасшедшие? Талантливым вокалистам нипочем исполнение в пяти направлениях. Тогда почему в литературе ставят планку, ограничение? Оставим вопрос, друзья!
И я без паузы тяну знаменитую песню Вахтанга Кикабидзе, копируя по возможности акцент и тембр мэтра:
Виноградную косточку в теплую землю зарою,
И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву,
И друзей созову, на любовь свое сердце настрою,
А иначе зачем на земле этой грешной живу?
Собирайтесь-ка гости мои на мое угощение,
Говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву.
Царь небесный пошлет мне прощение за прегрешения,
А иначе зачем на земле этой грешной живу?
И повторяю:
– Говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву...
Они аплодируют и добродушно смеются. Они хорошие.
– Ты наш гений, – говорит Соловецкий.
– Добрый гений, – поправляет Сережа.
– Володь? – обращается Соловецкий к Мишину. – Разве этот человек может украсть? Или где тут болезнь?
На этой ноте следовало бы закончить, но мне не давал покоя мой исследовательский зуд и я говорю: «Хотите, докажу, что вот этот мой беременный идеями череп и рожал написанные книги?»
– Давай, – говорят они.
– Маленький эксперимент. Вы сидите, а мы с Володей отойдем на пять минут. Ок?
Я забираю со стола свою ручку и мы отходим.
– Подговаривать будет, – слышу я сзади.
Как только мы скрываемся из виду, я скрещиваю руки за спиной, выпячиваю грудь и вплотную подхожу к нему.
– Володя, – говорю я, – еще одна такая выходка, и ты крепко пожалеешь.
Он смеется.
– Не верю. Плохо играешь.
– Мне нечего доказывать толпе самые очевидные истины. Тем более тем, кого нарек друзьями. Ты мог бы спросить меня наедине, без дюжины ушей, или я для тебя ничего не значу? Или стесняешься? Или не уважаешь?
Володя делает вид, что ему весело, но улыбка становится натянутой.
– Это розыгрыш, да?
Я смотрю ему в глаза, и за эти секунд десять он о чем-то думает.
– Что именно тебе не понравилось, вот скажи мне.
– Ты обозвал меня мошенником. Я воспитан иначе, и следующий раз будет для тебя последним. Я не привык получать оскорбления от друзей. Ты все ясно уяснил?
– Ты, наверно, шутишь? – бледнеет он.
Я пробираюсь к нему так близко, что ощущаю жар его пылающих щек.
– В твоем черепе, – рычу я, – самая тонкая кость – это височная. Моя стальная ручка ее легко пробьет. Поверь мне.
Тут он отшатнулся от меня. Дрожащей рукой вытерев нос и, стараясь унять учащенное дыхание, что-то попытался мне сказать. Но не издал ни звука.
Я отворачиваюсь от него и, крутя в руке стальную ручку, иду к столику.
Володя вслед за мной возвращается. Бледный и дрожащий.
Соловецкий вскакивает ему навстречу:
– О боже, у тебя кровь! Чем он тебе череп пробил?
– Пальцем, – отвечает за него кто-то.
– Нет, монетой, – говорит другой. – Заточенной монетой.
– Нет же, – перебивает третий. – Это бесконтактное искусство боя.
Володя угрожающе тычет в нас пальцем.
– Вы меня разыграли? Это прикол такой?
– Ну, конечно, – говорю я и смеюсь со всеми. – Прости, друг, за тупую шутку. Но ты же поверил, что я могу убить человека! Мог убить тебя секунду назад! Теперь ответь, могу ли я заставить своего выдуманного персонажа совершить убийство? Могу, Володь, могу. И это хорошо, когда персонаж выходит реалистичным настолько, что теряется грань между былью и вымыслом. Когда степень правдоподобности, например, в ужасах или фантастике, как в реализме. После небольшого рассказика про угрозу изнасилования пожилой женщины одним из героев меня, автора, обвинили в сексуальных домогательствах, пропаганде насилия и унижении женщин. Это о чем-то говорит. За каждого своего героя, все же, не ручаюсь.
Я щурю глаза и задумываюсь.
Володя вроде бы успокаивается.
– Вы все психи, – говорит он и, указывая на меня, добавляет: – А ты... ты страшный человек!
Я встаю и обнимаю его.
– Извини, Володь, за жестокий прикол. Но, как писатель, я люблю, мечтаю, боюсь и ненавижу одновременно. Поэтому и такие разные книги. Не сомневайся во мне.
Он улыбнулся.
Вот так. Предсказать событие – не проблема. Может и сбудется. Главное – хоть раз в жизни поехать в Сочи. И купить стальную ручку. И начать писать романы.
Но как же, все-таки, жаль, что никто и никогда, даже самый захолустный журналюга меня не спрашивал, смогу ли я написать рассказ о собственных, еще ненаписанных книгах.
Смог бы написать, честное слово.