На фото: Красное Село. Лагерь ВМА. Наши предшественники. Прошли годы, но мало что изменилось: те же палатки, те же молодые лица, стремящееся освоить военную медицину.
Не буду описывать как проходил у наших после-школьников «курс молодого бойца», они сами лучше рассказали бы об этом. Скажу только, что в дальнейшем на первых курсах во время комсомольских или других собрании, прежде чем обсудить кого-то из них, вставал такой же, прошедший «нулевой курс», и как мантру повторял: «Я знаю слушателя, например, Мишу Серого с Красного Села», а далее следовало произвольное изложение сути. Но начало, с упоминанием Красного Села, оставалось традиционно неизменным и звучало как пароль красно-сельского братства.
И ещё, им не служившим в армии, во время «курса молодого бойца» приходилось, прямо скажем, тяжеловато. Об этом можно судить по некоторым строчкам песни после этого периода, написанной Шустовым, на мотив «Последнего троллейбуса». Но прежде напомню окуджавский вариант по памяти: «Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный».
У нашего курсового поэта, измученного муштрой, в периоды перекуров, родились следующие строчки на этот мотив: «... И все разошлись, мы идём поболтать: / В курилке, в курилке. / Здесь очень свежо, здесь всегда сквозняки, / Здесь можно задать все вопросы. / Глубокая ночь и четыре руки, и две папиросы, – далее обратите внимание на «смятение» и трансформацию «сомнений» нашего однокашника. – / Вот так с Беломором проходит не час / На свежих обломках смятенья. / Простой разговор, всё про них и про нас: / Уходят сомненья».
В Красном Селе наша молодежь перезнакомилась между собой и «две папиросы» принадлежали, вне всяких сомнений, Шустову и Вульфию. Несмотря на разницу в возрасте их объединяла общая любовь к песенному творчеству и ещё кое-какие слабости, кроме курения. Несмотря на то, что мы с Вульфием были одногодки, в армии он не служил, и у него начисто отсутствовал практический армейский опыт, и в голове в то время ещё гулял ветер юношеской наивности и книжной романтики. Достаточно вспомнить его песню доакадемического периода, которая рассказывала о нем лучше всяких слов:
Когда я был поэтом, мне было восемнадцать,
И всё хотелось драться и всё тянуло в бой.
Я мог зимой и летом в одной рубашке шляться,
Мог ж такое статься, что был я сам собой.
Когда я был поэтом, за тонким силуэтом
Весь день я мог гоняться по людной мостовой.
С разбитою гитарой «Корсара» пел на пару
И с этой песней старой я в дом входил любой.
Когда я был поэтом, я не просил советов,
Я рисовал рассветы, закаты рисовал,
Но пролетели птицы, пролистаны страницы –
Сейчас только сниться, что я поэтом стал.
Потом он, как мне кажется, стеснялся этих своих юношеских стихов, но, как видите, они остались в памяти и, как говорится, из песни слов не выкинуть. Пока наша молодёжь под строгим взором наших сержантов и офицеров кувыркалась в Красном Селе, мы, военнослужащие срочной службы, трудились в академии.
Нас временно разместили в просторной комнате на первом этаже общежития на Карла Маркса, где были установлены двенадцать двухъярусных кроватей. Именно в это время я познакомился с Михаилом Веселовским. Вот как это произошло. Вместе с нами в группу попал москвич младший сержант Жека Андрианов, парень высокого роста, по столичному и по-сержантски нахальный. Тогда мы ещё только притирались друг к другу.
В какой-то момент между ним и моим, вновь обретённым другом, разгорелся спор, уже и помню из-за чего, кажется они не поделили место на двухъярусных кроватях. Я понял, что Веселовский заводится, и оказавшись рядом, вмешался в нарастающий конфликт на стороне стройбатовца. Жека отступил, понимая, что с двумя он точно не справится. Так началась наша дружба с Веселовским, которая продолжается уже почти 45 лет, и до недавних пор наши судьбы странным и удивительным образом пересекались, так что в этих воспоминания я о нём ещё ни раз расскажу…
***
Вечно голодные слушатели первых курсов.
У Бориса Сыча на первых курсах была сочинена песня–попурри–пародия на разные музыкальные произведения, отражающая общие настроения определённого круга его друзей. Помните мелодию известной песни: «Мой костёр в тумане светит, искры заснут на лету»? У нашего казарменного поэта, всё ни так, всё по-другому:
Мой погон в тумане светит,
Это я его поджёг,
Я поджёг бы всё на свете,
Кто бы дал мне пирожок.
Далее другая мелодия, более отрывистая и ритмичная по мотивам Высотского:
Но ни тот, который всё с повидлом,
Мне в курилке, захотелось бы сожрать,
А с мясцом и чтоб не пах он дымом,
Чтоб на лекции с мясца поспать,
Чтоб на лекции с мясца поспать.
Затем следует музыкальный пассаж из оперы, ария тореадора:
Вот аромат и мне доносят,
В бумажке масляной мой пирожок с мясцом.
«Счас» тебя съем я, «Счас» тебя съем я,
Съем и рислингом запью.
В пародии имеются ещё несколько куплетов, но остановимся на рислинге, тогда относительно дешевом натуральном сухом вине. Его можно было в разлив выпить в буфете, уже упомянутого мною, Выборгского ДК, на верхнем этаже. ДК находился в двух шагах от общаги, стоило только перейти ул. Комиссара Смирного. Там по вечерам собирались слушатели нашей академии с разных курсов, здесь можно было и выпить, и закусить.
Посещала это место и наша компания. Однажды я наблюдал такой случай. Один из наших, не буду называть его фамилию. Он для себя и своего друга решил заказать сосиски, после предварительно выпитого вина. Всем известно, рислинг стимулирует аппетит и вызывает легкое приятное затуманивание в голове. Этот наш однокурсник во второй раз подошёл к буфетчице, первый раз он подходил к ней, когда заказывал вино, и, находясь в состоянии легкой степени алкогольного опьянения, уставился на её шикарную грудь.
Знаете, есть такая категория, боготворящая эту часть женского тела, он, видимо, принадлежал к этой когорте. Глаза его остекленели, взгляд остановился на известном предмете обожания. Он замер, что свидетельствовало об одной из стадий транса, и молчал. Я понял, сейчас что-то произойдет.
– Вам что, молодой человек? – попыталась вывести его из гипнотического состояния пышногрудая буфетчица. Только одна она могла это сделать, так как являлась причиной этого невольного транса. Наш однокурсник словно проснувшись, как бы выдохнул:
– Мне… за сиски… два раза, – и непроизвольно облизнулся.
Уж и не предполагаю, о чём он думал в этот момент, во всяком случае, за своим языком он точно не следил. А буфетчица, занятая своей работой, по-своему поняла нашего страдальца и быстро, но без суеты, выдала ему две порции сосисок. Он же в этот момент грезил совсем о другом.
Надо понять нас – здоровых молодых ребят, с утра до вечера грызущих гранит науки, лишённых женского общества, и наоборот – задыхавшихся от переизбытка мужского. Надо понять и простить наши слабости, попытки снять стресс, небольшими, можно сказать, лечебными дозами алкоголя, потому что другого, из-за загруженности, мы были лишены начисто. Да и брежневское время, в которое мы тогда жили, называли не время «застоя», а время «запоя», до которого мы, впрочем, не опускались.
Снова вспоминается очередная песня Бориса Сыча по мотивам Окуджавы «А как первая любовь…»:
А как первое хэбе, в поте, да траве,
А второе хэбе, без пятна на мне.
Ну а третье хэбе, рука в вине,
Их залили мне да в разгульном дне (последние две строчки 2 раза).