В суровой Анголе берет свое начало причудливая река Окаванго. Ее длина - около 1,5 тысячи километров. Бег свой она оканчивает в Ботсване, если быть точнее - практически в пустыне Калахари, формируя на стыке с горячими песками дельту, занимающую 15 000 кв. километров непроходимых болот. Полноводная, широкая река на одном из самых жарких континентов мира, она никуда не впадает и ничего не подпитывает. Она течет просто так, без всякой цели и смысла. Дарит жизнь в сезон дождей и через пару недель ее забирает, оставляя после себя гниющие останки рыб, скелеты крокодилов и обглоданные туши антилоп, неудачно пришедших к водопою. Чудовищно интересная река Окаванго, чудовищно напрашивающаяся на сравнение с чьим-то праздным бытием.
Я обнаружил реку Окаванго в атласе регионов Африки. Сам атлас был найден мною в библиотеке больницы Сан-Морица, где мне пришлось пролежать несколько месяцев на принудительном лечении. В неделю удачной Находки врачи как раз брали пункцию из моего костного мозга, пытаясь облегчить боль от разрастающейся саркомы в груди. Вся процедура сопровождалась адской болью, которую я усмирял, как водится, фантазией о всяком. Например, о том, как в продолговатом комарином носике шприца моя личная Окаванго кончает свой путь в тусклой пробирке. Бессмысленно и бесповоротно часть моего существа погибала в стеклянной посудинке, под ровный гул санитарок о дороговизне продуктов, перспективах отдыха на Суматре и жалобах, касающихся перебоев со светом, мешающих просмотру долгоиграющего сериала о вымышленном мире белозубых заморских идолов.
Ничего глупее придумать нельзя. Белая подушка, в которой я топил разгоряченное лицо и плевательница, куда я отхаркивал кровавую мокроту из легких, были своеобразными притоками Окаванги. Речи приходящих друзей тоже. Они говорили со мной, поддерживали меня. Рози носила фруктовые пироги, Марк - альбомы с художественных выставок, Ната - букетики веселых ирисов, так же весело вянущих в вазочке, лишенной воды. Если бы они знали, как я вижу их потуги внутри черепа, как я представляю их облаками, богато поливающими мою плоть метафизической влагой, которая жадно впитывает упругие струи, питая подземную мощь Окаванги, бесславно затем плескающейся в затхлом болотце очередной пробирки. Знай они мои размышления, то махнули бы давно рукой на ритуал посещений и разъехались по домам, на прощание завалив палату ирисами, альбомами и фруктовыми пирогами.
Но я хранил молчание, выдавая себя лишь закладкой в географическом атласе, аккуратно делящей земли Анголы и Ботсваны. Помню, 16 июля утренняя пункция закончилась обмороком. В нем я плыл по обжигающим водам реки, а моих голых лопаток касались твердые спины крокодилов. Сверху нависали громадные облака, жирные и белые, словно сметана. Течение тихонько несло меня в раскинувшуюся дельту, поросшую чахлыми кустарниками и усеянную скелетами доисторических рыбин. Мне хотелось нырнуть поглубже, к прохладе, закопаться в ил и перележать в нем до сезона гроз. Но раздувшиеся поплавками легкие не пускали вниз. Они заставляли страдать, плыть, надеяться, верить, ждать, стонать и колотить руками по хвостам и мордам крокодилов, нарываясь на возможную агрессию с их стороны. Однако рептилии в этой реке терпеливы, они не трогают безнадежных побратимов по несчастью.
Я выплыл в дельту. Я помню это. Надо мной взошло гигантское триасовое солнце. Золотым папоротником оно расцвело на небосклоне и стало жечь, жечь, жечь. Оно сожгло меня в пыль, переплавило в стекло и я трепетно зазвенел на слабом ветру. Я забыл боль и пил солнце каждой молекулой нового тела. Моему восторгу не было предела, я стал - безграничен, я стал - дельтой безнадежной реки, даже превозмог безнадежность своей упрямой определенностью. Большей свободы не может желать личность. Ее попросту не существует больше.
Я взмыл рывками вверх, пару раз перевернулся и растаял в белых объятиях широкоплечих тучек. Шипящим ручейком на меня снизошел запах увядающих ирисов. Он обдал меня сапфировым светом и умчался вдаль. Обосновавшись в высоте и став точкой, я обозревал мертвые пространства, омываемые агонизирующими припадками стихающих напоров воды. Поверху материализовывалось нечто угрожающее моему покою. Я переключил внимание с дремлющей безмятежности на назойливое движение. Оно крепло, вытягивалось, хрустело от своей мощи и переваливалось из стороны в сторону, детализируясь в фигуру злобного божества. Я замер, вслушиваясь в его речь.
"Адреналин колят в сердце, идиотка". Через миг меня швырнуло оземь. Потоки ила залили глаза топленым маслом. Когда я протер их, то надо мной вовсю смеялись трещины больничного потолка. Воды внутренней Окаванги мерно потекли в обычном ритме, а боль с прежним усердием вгрызлась в грудь.