23
(16 октября – 16 ноября 1918 года)
В доме Кибирёвых Александр обрёл потерянный рай. Вот оно, беспечное каникулярное время, как в гимназические годы. Встаёшь утром, когда захочешь, весь день в твоём полном распоряжении, никуда не надо спешить, никто тобой не командует – благодать. В четырёх комнатах пустого дома тишина, приходящая прислуга бесшумно возится на кухне, войдёшь попить чаю, кланяется приветливо:
– Доброе утро, Александр Феофанович.
– Доброе утро, тётя Таня.
– Садитесь завтракать. Вот пирожки, вот блинчики со сметаной. Дмитрий Иванович забегал, когда вы спали ещё.
Благоухание свежей выпечки, натоплено, чистота. Боже, как хорошо!
От попыток сестёр взять под опеку Александр решительно отбился. Собственно, Анастасия предлагала поселиться у неё, как не трудно было заметить, сугубо из приличия. Понять её можно – у Насти на первом месте своя семья, дома малые дети, пугать их одичавшим на войне дядей негуманно, да и выслушивать пустопорожние разглагольствования Константина сущее наказание. Не дай бог вспылю, разругаемся. Катя, бесхитростная душа, была настойчивей. Пришлось застращать её с помощью грубого солдатского юмора: «Катюша, я во сне отдаю такие громогласные команды, что у тебя могут случиться преждевременные роды». Катя сделала жалкие глаза, а Дима криво улыбнулся. На последнем сроке сестричка, присутствие в доме неотёсанного солдафона, пусть и родного брата, неуместно и стеснительно для обоих. Вариант с пустующим домом Кибирёвых признали самым удобным.
Дима, разумеется, не забыл про обязанности лечащего врача. Прямо с вокзала повёз в свою больницу показаться главному авторитету, маститому эскулапу Григорию Ильичу. Вдвоём тщательно обследовали «выздоравливающего» – этот диагностический титул был единогласно утверждён и единодушно одобрен – после чего Григорий Ильич сказал:
– Через две недели будете танцевать лезгинку. Последствия большой потери крови компенсируются усиленным питанием и умеренными дозами красного вина, прочие рекомендации обыкновенны – спите вволю, чаще гуляйте на свежем воздухе. Ну, и одевайтесь теплее, ноябрь на носу, простужаться вам ни к чему. Легко отделались, молодой человек.
Лучшего курса лечения Александр не желал. Ехидно напомнил Диме:
– Не забудь, моя мера красного вина – литр в день.
Дима отрицательно покачал головой и показал полпальца.
Навестив Катю и совершив дежурный визит к Сакмарским, где Константин потрясал стопкой газет и вещал о перипетиях заседаний Краевой рады, Александр замкнулся в четырёх стенах. Никого не хотелось видеть, хотелось, в кои веки, побыть одному. Задать самому себе вопросы, попробовать на них ответить – куда несёт его течение, не слишком ли он отдался на произвол судьбы? Но внутренний диалог не складывался. Вопросы были до того банальны, что ответ подразумевался сам собой. О чём философствовать, когда ты маршируешь в строю, и шаг влево, шаг вправо равносильны предательству по отношению к идущим рядом? Ты – солдат, а не философ. Твоё дело воевать. А пока отдыхай и не загружай мозги бесполезными дилеммами. Так сладко бездельничать, курить на крыльце, согреваясь мягкими лучами осеннего солнышка, гулять по запущенному саду, сшибая носком сапога жёлтый бурьян, вдыхать терпкий запах увядающей листвы. В книжном шкафу Диминой комнаты увидел знакомые коричневые корешки с золотым тиснением – батюшки, Гюстав Эмар, полное собрание романов Луи Буссенара, книжки, которыми зачитывался мальчишкой. Любимый «Капитан Сорви-голова». Герои, которыми восхищался, которым подражал. Полистал, стало и грустно, и смешно. Какие мы были наивные романтики! Или мир настолько неузнаваемо и страшно преобразился? Нынешнюю войну никто в здравом уме не возьмётся описывать. В гражданской войне не может быть героев. Мы все – безумцы, оголтелые убийцы, люди с вывихнутой психикой, которую до конца жизни не вылечить. Вспомни двух застреленных тобою в Екатеринодаре штатских, якобы большевиков. Чуть тогда с катушек не слетел. И вырваться из этого безумного водоворота уже невозможно, поздно. К чёрту буридановы колебания. Ты рождён действовать, а не мыслить. Пусть думают вожди, а твоё дело им верить и шагать за ними до конца.
Дима в обязательном порядке наведывался утром и вечером, направляясь на службу и возвращаясь домой. Утром, если Александр ещё спал, советовался с прислугой, а друга не тревожил – пусть отсыпается. Вечерами приносил кульки и свёртки, ставил на стол бутылку красного – строго одну на два дня – и присаживался, но ненадолго.
– За Катю беспокоюсь, – извинялся он, будто за непростительное прегрешение. – Я уже нанял женщину, чтобы она была при Кате, пока я на службе.
– Идеальный муж, – язвил Александр, наполняя стакан.
Дима накрывал свой стакан ладонью:
– Я здоров, в лекарстве не нуждаюсь. А у беременных женщин, если ты, Саша, не знаешь, бывают странности. Не только физиологические, но и психические. Катя вбила себе в голову, что родит мальчика и его надо непременно назвать Георгием.
– Но он же… – Александр затруднился продолжить.
– Нет, тут никаких сомнений быть не может, это наш с Катей совместный ребёнок, но Катя обставляет его появление на свет столькими причудами, что я боюсь за неё. Тут и чувство вины перед покойным мужем, и одновременно страх за выбранное вопреки обычаю имя, и боязнь обидеть меня, и ещё куча предрассудков и маний.
– Ты против имени Георгий?
– Упаси боже. Это единственное, в чём мы с Катей едины. Что касается прочих причуд, то приходится истощать силу убеждения.
Н-да, не одна сила убеждения, похоже, у Димы на пределе. Глаза красные, воспалённые, скулы, прежде туго обтянутые упругой кожей, взбугрились меж впадинами щёк. Можно представить эти еженощные разговоры и уговоры. Женщины вообще туго поддаются переубеждению. А тут я ещё навязался, лодырь и нахлебник. Пора убегать в родную батарею.
– Как плечо твоё действует, Саша?
– Могу махать рукой, как крылом. Смотри. Никаких помех.
Если честно, что-то там внутри грудины покалывает, но надо просто смелей давать нагрузку. Развести станины лафета смогу.
Назавтра встал перед зеркалами трюмо, критически оглядел подпоручика Высочина. Ну что ж, ряшка округлилась, на покойника больше не похож. Пора в парикмахерскую. Если соорудить причёску на косой прибор, как у Бори, то и шрам скроется. Не завести ли усы? Нет, одна морока с этим штаб-офицерским украшением. Усы гусара украшают, артиллеристу некогда с ними возиться. Как обмундирован? Парадный марковский мундир должен сохраниться в чемодане, в дивизионном обозе второго разряда. В повседневной форме, что купил Дима в Ейске, господин подпоручик смотрится вполне прилично. И вообще – хватит отсиживаться в норе, как пугливый сурок. Ударим-ка победной стопой по стогнам родной станицы.
Родной? По метрической книге – да, он уроженец станицы Рубежной. И до пятого класса прогимназии таковым себя и ощущал. Потом, вообразив себя переросшим уровень станичного захолустья, отпросился у отца в реальное училище Екатеринодара, из него переметнулся в учительскую семинарию. Обуял воинственный дух – подался в Михайловское военное училище, в Петроград. Дальше – лучше не вспоминать. Спору нет, приезжал в станицу при первой возможности. Даже когда папаша заделался кочующим проповедником, гостил то у тёти с дядей в Заречной, то у Кибирёвых. Дима – лучший на свете друг, Оленька – лучшая на свете девушка. За тысячи вёрст станица светила негасимым маяком, тянуло в неё неудержимо. Нынче… Нынче станица – место пусто, и ты в ней неприкаянный гость. У Димы своя семья, своя жизнь, в которой ты пятое колесо до воза. Светлая тень Оленьки на станичных улицах разрывает сердце. Сёстры? О чём разговаривать с женщинами? Даже родительский дом нагоняет тоску – былая жизнь ушла невозвратимо. Прочее население Рубежной – серый фон, безликий, безразличный. Здороваешься разве со знакомыми продавцами лавок. Что мне делать в станице?
Вот, стучу подкованными каблуками по кирпичной вымостке тротуаров и булыжнику Красной, а вокруг чужие люди, и я им чужой. Хоть весь день броди вдоль магазинов и присутственных мест – не с кем словом перекинуться. В любом другом городе или станице и то было бы веселей – открывал бы для себя что-то новое, а в Рубежной уже глаза намозолил об эти унылые стены и облупленные двери. Да и все они наперечёт – мал цивилизованный центр станицы. Подстригся, купил флакон одеколона. Куда дальше? Углубляться в прилегающие улицы – с тем же успехом можно гулять меж штабелями брёвен.
Конечно, зудит, зудит в голове, толкается в сердце – пойди на кручу, пойди. Да ни за что! Кончилась сказка детства, развеялись грёзы юности. С пустой душой ты глух и слеп. Никого не увидишь, никого не услышишь. Если уж Диме страшно туда приходить, ты там вообще с ума сойддёшь. Душа будет разрываться в клочья, а глаза застить одно чёрно-багровое зарево мести. Ты и так переполнен ненавистью, хватит. Забудь о круче.
Ноги понесли к вокзалу, где, по крайней мере, хоть какое-то движение должно быть, активные люди, а не полусонные обыватели станицы.
На крыльце бывшего Азово-Донского банка курил поручик в опоясанной портупеей светло-серой шинели с романовской розеткой на груди, в дроздовской фуражке и тёмных очках. Козырнули друг другу. Поручик шагнул навстречу.
– Какими судьбами, коллега?
Разговорились. Дроздовец назвался комендантом станции и одновременно кем-то вроде начальника отдела местной контрразведки.
– Анатолий Лощилин. Шёл с полком от Ясс до вашей благословенной Кубани и застрял здесь по воле командования. С августа месяца присматриваю за порядком в станице.
– Да тут мухи от скуки дохнут, – удивился Александр. – За кем присматривать?
– О, не скажите. В тихом омуте черти водятся. Вы не поверите, сколько мы их вылавливаем. И подполье большевистское затаилось, и саботажники на станции мутят, и на механическом заводе, по моим сведениям, не всё благополучно. Да и казаки не такие уж белые и пушистые, как можно подумать с первого взгляда. Свою политику гнут. Мы, мол, на Кубани хозяева, а вы идите с богом куда подальше. Знаем мы их, союзничков до своего порога. Работы хватает.
– И что вы делаете с задержанными?
Комендант небрежно поднял брови, выпустил сквозь плотно сжатые губы тонкую струйку дыма.
– Кого в Екатеринодар отправляем, кого при попытке к бегству кончаем. Непоседливая публика, знаете ли. Так и норовят в Кубани искупаться.
И весело расхохотался.
Шутник поручик. Да, врагов надо уничтожать, он сам этим занимается, но честно, на поле боя, а стрелять в спину при инсценировке побега, да ещё при этом весело хохотать – извращением отдаёт. Про дроздовцев недаром сомнительная слава ходит – и пленных поголовно расстреливают, и в захваченных станицах всех, кто служил красной власти, без разбору тащат на виселицы. И этот лощёный поручик (оправдывает свою фамилию) явно отравленный садизмом тип. Вроде Терентьева, что преподал ему первый урок Гражданской войны – не оставляй за своей спиной никого подозрительного. Этак половину России перестрелять можно. Интересно, почему Лощилин в тёмных очках? Денёк сегодня пасмурный.
Весёлый комендант отвернул обшлаг шинели.
– Однако, адмиральский час. Не составите ли, коллега, компанию? До станционного буфета рукой подать.
Пойдём, чёрт с тобой. Как там в песне – «зальём грустную думу весёлым вином».
Привычки поручика Лощилина буфетчик знал наизусть. Не успели присесть к столу, как появился графин с водкой, бутерброды с балыком, сельтерская и пепельница.
– А что у вас за трения с казачьими властями? – Александра задел откровенно пренебрежительный отзыв всезнающего контрразведчика об отнюдь не белых и пушистых. Как ни крути, а ты кубанец, и стоит услышать про земляков нечто порочащее, как в груди вскипает ревность. – На фронте мы бьёмся заодно, никаких противоречий я не замечал.
– Не у «вас», а у «нас», дорогой коллега, – поручик Лощилин вкусно причмокнул после выпитой стопки. – Вы же офицер Добровольческой армии? Так? Да ещё марковец? Это ко многому обязывает. Согласен, на фронте добровольцы и кубанцы дерутся дружно, сам непосредственный участник от Мечетинской до Рубежной. И здесь, в станице, среди рядовых казаков особых шатаний нет. В низах всё обстоит благополучно. Но, – приставленный присматривать за порядком отдал дань балыку, после чего, понизив тон, внушительно продолжил, – в верхах намечаются большие противоречия. Кубанское правительство и Краевая Рада никак не согласуют вопрос о разделе властных полномочий на Кубани с нашим командованием. Вы же в курсе, что сейчас в Екатеринодаре проходят их совместные заседания?
– Что-то слышал, но особо не интересовался.
– Поздравляю, – просвещённый собеседник коротко хохотнул. – Вы истинный воин, пренебрегающий политикой. А нам по долгу службы приходится вникать в устройство политического механизма. – Слово «нам» поручик Лощилин произнёс с многозначительным нажимом, намекающим на его причастность к управлению этим самым механизмом. – Курите? Угощайтесь. Так вот, разногласия между добровольцами и кубанцами настолько обострились, что генерал Деникин был вынужден отозвать своих представителей, а генерал Покровский, сторонник решительных действий, предлагал разогнать Раду и правительство верными ему войсками. Представляете, до чего дошло?
И взялся за графин:
– Блаженный Феодорит велит повторить.
– А из-за чего весь этот сыр-бор?
– О, у господ кубанцев слишком большие запросы. Желают создать своё казачье государство, объединив в союз казачьи войска Дона, Кубани, Терека и Астрахани. Желают жить по своей конституции, не допуская вмешательства нам подобных. Вы, мол, распоряжайтесь в кацапских Ставропольской и Черноморской губерниях, а в наши дела не лезьте. И это после того, как мы полили своей кровью каждый квадратный метр их ненаглядной Кубани, освобождая её от большевиков. Желают иметь собственную Кубанскую армию, независимую от Добровольческой. Каковы стратеги?!
– Командование должно быть единым, – автоматически сказал Александр.
– Азбучная истина, коллега! А эти господа предлагают многоголовую представительную конструкцию с многоступенчатым прохождением постановлений. Те же Советы, с той же перспективой полного развала. А добровольцев обвиняют в стремлении насадить единоличную диктатуру. Ну не идиоты? На войне бывает только один главнокомандующий. Тем более, что у кубанцев нет ни одного порядочного генерала!
В небольшом помещении станционного буфета пронзительный голос разошедшегося поручика бился о стены и потолок, едва не заставляя дребезжать стёкла высоких окон. Двое штатских, явно ожидающие поезда, поторопились допить чай и вышли, буфетчик пугливо поглядывал из-за стойки. Больше никого в зале не было.
– И чем, по-вашему, эта катавасия разрешится? – осторожно спросил Александр.
Горячий оратор перевёл дух, огляделся и безапелляционно произнёс, опять понизив тон.
– Никуда кубанцы не денутся. Лягут под нози. Тем более, что их разлюбезная Рада – она, как заведено у всех конституционных демагогий, делится на две фракции: оппозиционеров линейцев, идущих с нами заодно, и преобладающих черноморцев, заклятых самостийников – вляпалась недавно в неприятную историю. Вы слышали что-нибудь о Петлюре?
Александр сделал недоуменную гримасу.
– Честное слово, завидую вам, коллега. Меньше знаешь – крепче спишь. Это очередной революционер, одержимый идеей незалежности Украйны. Набрал войско из всякого сброда, нарёк его гайдамаками и сердюками и намеревается скинуть гетмана Скоропадского. Что не составит ему большого труда – немцы вот-вот бросят своего ставленника на произвол судьбы, ибо войну на Западном фронте проиграли. Но одной Украйны Петлюре мало, он положил глаз на Кубань – мол, она населена природными украинцами и должна воссоединиться со своею ненькой. С этой целью сей новоявленный Аттила засылает на Кубань эмиссаров для пропаганды и агитации. И они находят поддержку среди деятелей черноморской фракции, всех этих господ Рябоволов, Бычей и прочих Макаренок. Тайно встречаются, переписываются. Догадываетесь, к чему клонится?
– Чушь собачья! Никогда кубанские казаки не считали себя украинцами. В черноморских отделах балакают на мове, так это вроде игры в запорожских казаков. В линейских отделах – чисто русский народ.
– А Петлюра с черноморцами затевают опасную политическую игру. Речь идёт об отторжении Кубани от России, о потере ещё одной окраины империи. Мало нам, что большевики признали независимость Финляндии и бывших прибалтийских губерний! Разве можно такое терпеть?
– Нет, – согласился Александр. – Таких сволочей вешать надо.
– Рад встретить единомышленника. Докладываю – имел честь поймать одного из этих петлюровских эмиссаров, некоего Блохина, и четверых его подручных из местных казаков-украинофилов. Были взяты с поличным, за распространением агитационной литературы. Шум поднялся превеликий, господа из фракции черноморцев были вынуждены стушеваться и прикусить языки. Хотя бы на время.
– Не понимаю я этих радян. Не зря ещё генерал Марков ставил их ниже обоза. Действительно, не тихий омут, а мутный. Посочувствовать вам можно. Повесили этих предателей?
– Блохина пришлось отправить в Екатеринодар, крупная фигура. А подручных шлёпнули при попытке к бегству. Ну что, по третьей? Бог троицу любит.
В голове уже пошумливает. Легко соглашаюсь с кровожадным дроздовцем, становлюсь на его сторону. Монархист, вздыхает по империи. Дроздовцы – все монархисты. В принципе, монархия лучше анархии. Но уж слишком бесцеремонно заурядный поручик присвоил себе прерогативы монарха. Встал над станицей с карающим мечом. Машет им налево и направо. И с каждой стопкой только свежеет и наливается энергией. Щёки порозовели, а тёмных очков не снимает. Откинулся на стуле, пыхает колечками дыма.
– Большая у вас комендантская команда?
– Достаточная. Отделение солдат, унтер и помощник прапорщик. Есть агенты-осведомители из населения. Для массовых акций привлекаем казаков из местной охранной команды. Станица под контролем. О вашем прибытии был извещён в тот же день.
И улыбается, подлец. Нашёл, чем гордиться. На фронт надо бежать, на фронт. Там чище дышится.
В дверь бочком протиснулся пожилой толстяк в железнодорожной форме. Второй железнодорожник, чумазого облика белокурый крепыш, остался стоять в проёме. Толстяк присеменил к столу с офицерами, снял фуражку.
– Разрешите, Анатолий Николаевич. К какому составу прикажете прицепить вагон с вашим, – тут он запнулся об угрожающе приподнятый над столом палец Лощилина, нашёлся, – грузом? На Кавказскую или Екатеринодар?
– Какой идёт раньше?
– На Екатеринодар раньше, но в Ростов придёт на сутки позже.
– Значит, на Кавказскую. И заготовьте сопровождающие телеграммы, я проверю и подпишу. Груз срочный.
Словно избегая дальнейшего расспросов, поручик Лощилин резко поднялся со стула.
– Извините, коллега, служба. Приятно было познакомиться. Заходите запросто, всегда буду рад видеть.
Подал руку, ладонь мягкая, влажная.
Минут пять Александр стоял перед парадным входом вокзала, бессмысленно таращась на пустую площадь. Приятное знакомство, ничего не скажешь. Будто в грязи вывалялся. Какой ты мне коллега, филёр несчастный. К тому же садист и «крепко на руку нечист». Противная рука, липкая. «Срочный груз». Боря Беляев ещё в Тихорецкой, гадливо передёргиваясь, возмущался тем, как тыловые команды добровольческих полков чуть не в драку делят захваченное в большевистских эшелонах имущество – большевики уходили из Ростова, ограбив город подчистую – и тут же сами превращаются в маркитантов и коммивояжёров, сбывая товары оборотистым дельцам. В августе – сам видел – все станционные пути в Рубежной были забиты брошенными большевиками вагонами и те охранялись дроздовцами. Поручику Лощилину достались богатые трофеи. Конечно, денежное довольствие в Добровольческой армии нищенское, но чтоб офицер стал спекулянтом – немыслимо. Нет, тыл не для меня! Боря, где ты? Константин как-то упоминал, что отряд генерала Колосовского оттеснил грузин за Адлер, восстановив Черноморскую губернию в исконных границах, так что штаб вряд ли будет держать против трусливых соседей столь необходимую на главном фронте артиллерию. Опять-таки по бравурным сводкам газет, которые взахлёб цитировал зять, Ставрополь несколько дней назад взят, и бои полыхают уже в глубине тамошней губернии. Наверняка, марковский дивизион на передовых позициях, там его ждёт добрый и мудрый друг Боря.
И – как отрезало. Уютный Димин дом оборотился тесной клеткой, о вылазках в станицу, наполненную соглядатаями поручика Лощилина, невыносимо было думать, общество сестёр и Константина – детский лепет. Дима вынудил-таки задержаться Рубежной ещё на три дня, дольше не настаивал, только жалостливо оглядел друга и родственника своими покрасневшими глазами:
– Саша, умоляю тебя, будь благоразумней.
О прощальной вечеринке, слава богу, никто не заикнулся. Занятая Настя, похоже, пустила слова про завтрашний отъезд брата мимо ушей, лишний раз расстраивать Катю друзья опасались. Александр, зайдя к младшей сестре якобы просто поболтать, выразился по возможности неопределённо о скорой и недолгой разлуке и отвлёк Катю шутливыми пожеланиями подарить богатыря-племянника.
– Когда следующий раз предстану перед тобой, Катюша, полным генералом, увешанный орденами, чтоб Георгий отдал мне рапорт по всей форме. Иначе засажу родителей на гауптвахту.
Бедная Катя улыбалась сквозь слёзы, вряд ли понимая, что говорит её вечно несерьёзный брат. Она уже вся ушла в себя, больше прислушиваясь к той новой жизни, что билась внутри неё, чем к окружающей действительности, напряжённая, отрешённая. Ну и доля у женщин – выносить в беспокойстве, родить в муках, недолго порадоваться невинному ребёнку, и опять ввергнуться в вечную тревогу. И виной тому мы, мужчины, не умеющие создать на земле мирную спокойную жизнь. Стыдно перед сестричкой.
Провожал на вокзал один Дима. Насильно всучил очередной чемоданчик, пачку ассигнаций.
– Саша, ты же знаешь мои счастливые финансовые обстоятельства. Как царь Кащей над златом чахну. Станешь генералом, уделишь скромному эскулапу толику золота с погонов.
Ехать в Екатеринодар Александру отчаянно не хотелось. Во-первых, не приближаешься к фронту и Боре, а удаляешься чуть не на сотню вёрст, во-вторых, штаб может направить в другую часть из собственных соображений, и тогда прощай, родной дивизион. Но полагаться, что язык до Киева доведёт, крайне ненадёжно, и выписку из госпиталя положено сдать по команде. В конце концов – штаб укажет точное место нахождения дивизиона и снабдит документом на дорогу, избавит от объяснений со станционными патрулями. А уж куда я направлюсь – моё дело. Сошлюсь, что заплутал и, ориентируясь по нюху, вышел на след дивизиона.
Не удалось избежать встречи с бдительным поручиком Лощилиным. Тот прогуливался по перрону с нетерпеливым видом встречающего поезд человека. Оказалось, так и было.
– Отбываете, коллега? Одобряю. Вам повезло, с минуты на минуту подойдёт эшелон из Ладожской, я жду оттуда своих людей. К сожалению, нет времени тяпнуть с вами на дорожку, зато устрою в классный вагон с хорошими попутчиками. Как настроение?
Чёрт тебя принёс! Александр заметил, как вытянулось лицо Димы при виде Лощилина. Отговорившись крайним недосугом, Дима быстро попрощался и ушёл. Что-то знает про контрразведку друг Дима.
На счастье, поезд уже приближался. Лощилин устремился к единственному классному вагону, прицепленному сразу за паровозом. Из него выпрыгнул солдат-дроздовец с винтовкой, принял за руку следующего сходящего, в штатском пальто и шапке-пирожке. Сзади его держал за руку второй солдат. Штатский оглянулся и низко опустил голову.
– В отдел, – отрывисто распорядился начальник контрразведки. И повернулся к Александру. – Добрый путь, коллега. Добивайте красных на фронте, а мы в тылу их калёным железом выжжем. Прошу, поднимайтесь.
От твоих напутствий тошно становится. Сухо козырнув, Александр поспешил взлететь по ступенькам без оглядки. Проводник в тамбуре подсказал:
– Первое купе освободилось.
Ну и прекрасно. Опять накатил приступ мизантропии. Попутчиков, подобных Лощилину, даром не надо. Боже, неужели единственное место, где вольно дышится, это фронт?
Поезд тут же тронулся и бодро стучал колёсами до самого Екатеринодара без остановок. Оставив чемодан на вокзале, Александр нанял извозчика и отправился разыскивать штаб. О приюте в пригожем доме Артемия Филипповича он запретил себе думать. Долой мещанский уют, толчея вокзалов и походные биваки – вот что ему нужно.
Извозчик угрюмо кивнул при заказе:
– Как не знать? Половину седоков туда вожу.
И он не врёт, каждый второй проезжающий в экипаже или шагающий по тротуару – военный. Многие очень даже щеголевато выглядят, что казаки, что офицеры. Неудивительно – тыл, штабных деятелей полно. О способности штабов размножаться в геометрической прогрессии фронтовики часто язвят. А город грязный, запущенный. Мрачный облик усугубляет нудный холодный дождь.
В приёмной артиллерийского управления оказалось многолюдно, распределяли прибывших из Ростова, Нахичевани и Таганрога мобилизованных офицеров. Тех, кто не пошёл с Добровольческой армией ни в Первый, ни во Второй Кубанские походы, кто предпочёл отсиживаться дома, а теперь был в обязательном порядке мобилизован. Свежие, упитанные поручики и штабс-капитаны несколько смущались, узнав, что молоденький подпоручик отмотал оба похода и возвращается в строй после ранения. Предупредительно угощали папиросами, вежливо расспрашивали низшего по званию. Александр отвечал сдержанно, ничуть не скрывая своего превосходства перед людьми с подмоченной репутацией.
Штабной полковник отнёсся к Александру сочувственно.
– Желаете вернуться в свой дивизион? Похвально. Канцелярия 1-й дивизии и вашего Марковского дивизиона уже в Ставрополе. Чтоб не мыкаться в одиночку на перекладных, присоединяйтесь к этой команде мобилизованных. Мы немедленно отправляем их в Ставрополь. Кстати, вы первопоходник?
– С седьмого марта в рядах Офицерской батареи.
– Тогда зайдите в наградной отдел. Вас ждёт приятный сюрприз.
Интересно, что такое я заслужил? Ордена и медали в Добровольческой армии генерал Деникин отменил, назвав безнравственным награждать за братоубийство.
В наградном отделе скучал за столом гвардейский штаб-ротмистр. Выслушал, отбросил пилочку для ногтей, потребовал удостоверяющий личность документ. Потом долго листал роскошно переплетённую амбарную книгу. Нашёл фамилию Александра, сверился с удостоверением, достал из стола сколотый скрепкой многостраничный список, ещё раз сверился, подозрительно спросил:
– Почему вас нет в наградном листе Марковского дивизиона?
– В сентябре выбыл по тяжёлому ранению. Видимо, сочли, что не вернусь.
Штаб-ротмистр высоко поднял брови, важно нахмурился, кивнул соболезнующе.
Павлин чёртов, рисуется, как на балу в Зимнем дворце. Александр уже пожалел, что затесался в это допросно-проверочное логово. За что его пытают? Что такое особенное его ждёт?
Меж тем начальник наградного стола прошёл в угол кабинета, отпер большой шкаф, уставленный снизу доверху, наподобие банковского сейфа, ящичками с наклейками, выдвинул один, вынул из него нечто пёстрое. Затем положил предмет на стол, и он оказался маленьким терновым венцом из серебра с мечом поверху, розетка цветов русского флага. Штаб-ротмистр внёс какие-то записи в гроссбухи, выпрямился и щёлкнул каблуками.
– Позвольте вручить вам Знак Первого Кубанского Ледяного похода за номером 3918. Позвольте приколоть вам его на грудь. Поздравляю.
Ещё один щелчок каблуками, почтительный наклон головы. На вопрос Александра пояснил, что этого знака удостаиваются все участники Первого похода. Только тут Александр разглядел на мундире штаб-ротмистра точно такой знак. Ценность награды несколько померкла. Хотя кто его знает – не бросался ли штаб-ротмистр с шашкой наголо на большевиков под Екатеринодарскими садами? Мало ли по какой причине он сидит сейчас в кабинете.
Откозырял и молча вышел. «Первопоходник»! Значит, командование решило особенно отличить нас от прочей массы. Справедливо? Пожалуй, да. Натерпелись мы много, выстояли, несмотря ни на что. Пускай среди нас были и подобные поручику Терентьеву, но большинство добровольцев Первого похода и сражались доблестно, и вели себя достойно. Мы – истинная гвардия Белого движения. Вот только выпячивать грудь со Знаком, пожалуй, отдаёт тщеславием. Ты же не позёр, как этот штаб-ротмистр. Но и снимать неловко, будто стыдишься награды. Ладно, перецеплю его на китель, под шинель.
Кроме мобилизованных офицеров-артиллеристов штаб направлял в Ставрополь и пехотинцев, и кавалеристов, команда в три полных вагона. Александр инстинктивно прибился к артиллеристам, а может, это они не захотели отпускать его от себя. Расспросам под выпивку и закуску в купе не было конца. Поезд двинулся уже глубокой ночью, но подъезжая к Рубежной Александр ощутил неодолимое желание забраться на верхнюю полку – вдруг по перрону родной станции гуляет поручик Лощилин? Уж лучше увидеть во сне того красного конника со свирепой монгольской рожей.
Утром состав надолго застрял на Кавказской. Избегая надоевшего внимания мобилизованных, Александр то бродил по коридору вагона, то курил в тамбуре. Невыносимая морока эта поездка без расписания. По соседнему пути медленно проползал воинский сборный эшелон – грузовые коричневые вагоны, зелёные третьеклассные, открытые платформы с пушками. Вдруг со щитка одного орудия глянула безумными глазами валькирия с распущенными белокурыми волосами и занесённым над головой мечом – живопись Ёськи Парышева, батарейного художника. Боже, да это наши!
Александр опрометью ринулся в купе, схватил чемодан и, спотыкаясь, помчался вслед за платформой с валькирией. Эй, кто там есть распорядитель судеб – останови эшелон! Таковой обнаружился, снизошёл – колёса противно завизжали и встали. Из зелёных вагонов на щебень меж путями начали выпрыгивать люди в военной форме. И все знакомые, все свои, все, с кем прошёл огонь, воду и медные трубы – тёзка Леонтьев, Андрюша Ледковский, Бобыкин Володя, Никитин Миша. Ура!
Андрюша широко раскрывает объятия:
– Вот так встреча! – И кричит в окно вагона. – Беляев, выходи! Сашка Высочин нашёлся!