22
(20 ноября 1918 года)
Всему на свете когда-нибудь приходит конец. Человеческое терпение тоже имеет предел. После бешеной круговерти боёв за Ставрополь – полк Савлука беспрестанно бросали то на север, то на юг – армия оказалась в почти полном окружении и еле прорвалась на восток. Прорвалась, чтобы снова отступать. Отступать! От одного этого слова в глазах темнеет. А когда ты волочишься по заснеженной степи и под тобой спотыкается отощавший Чубчик, когда раз за разом налетает непонятно откуда белая конница и ты мчишься защищать эти трижды проклятые обозы, когда тебя вдруг накрывает шрапнелью вражья артиллерия и нету возможности подобрать убитых и раненых товарищей, оставшихся лежать на снегу, когда ночуешь в насквозь промёрзшей кошаре, голодный и холодный – вот тогда наступает предел терпению.
То, что осталось от полка рубежанцев – едва половина сколоченного с таким трудом – приткнулась на ночлег в заброшенном овцеводческом стане где-то за Бешпагиром. Добираться до ближайшего жилого села уже не было сил. Кошара так кошара, хоть какой-то приют. Хатку-времянку чабанов заняли прежде прибывшие обозники и беженцы пехотного полка – не выгонять же баб и детей на мороз. Привередничать не приходится – турлучные стены есть, такая же глиняно-хворостяная крыша, пусть и низенькая, над головой, из жердей оград можно развести костерки – всё защита от гуляющего по степи, пронизывающего до костей ветра. Ну и ветра на Ставрополье, ни полушубок, ни башлык не спасают. И в чём ещё повезло – неплохой стожок сена чабаны запасли, кони вволю наедятся, и вода в колодце не очень солёная, пить можно, хотя Чубчик фыркает и недовольно крутит мордой – где ты, хозяин, взял такую гадость? Беда на Ставрополье с водой, солёная, противная, и люди, и кони с непривычки болеют.
В поместительную кошару, куда раньше загоняли полтыщи овец, полторы сотни людей набились, как селёдки в бочку. Как в таких случаях обычно бывает, постепенно угнездились, утряслись, нашлось пространство для костерков с котлами, настелили по углам сена и бурок, ночевать можно. Коням на морозе в сто раз хуже.
Устина как черти толкали под рёбра, всё было не по нему в тот вечер: и вонючая кошара, и недоваренная каша, а пуще всего – упорное молчание Павла. Сколько ни подступался к брату с вопросами, тот будто в рот воды набрал. Покосится и отвернётся. Кто объяснит, докуда допятимся? До Каспия, до Кавказских гор? В море утонем или припрут нас до скал? И бойцы ведь наши бьются насмерть, а отцы-командиры, как Сусанины, ведут к явной погибели. Доколе?
Сорвал злость на кашеваре Ваньке Тягнирядно, только хотел опять прицепиться к старшему брату, как того позвали в центр кошары, где Никифор Батлук собирал командный совет. Чем разогнать поганое настроение?
– Яшка, попотчуй из загашника.
Младший брат разводит руками:
– Нема. Что в Ставрополе промыслил, всё раненым отдал. Мы-то хоть в сёдлах греемся, а им на повозках без сугрева нутра совсем пропадай.
И кивает в дальний от дверей угол, где на самодельных носилках лежит их походный лазарет – те, кто не свалился от пули с коня, десяток бедолаг. Теперь трясутся за полком на конфискованных повозках. Девать раненых некуда, ближние госпитали на Водах. Довезёт их туда живыми полковой фельдшер, он же коновал, Евстафий Коптев, никто не знает. Рану Павла залечил быстро, да и не тот человек старший брат, чтобы валяться лишний день. Хоть и взбирается в седло теперь с правой стороны.
Да, Яшка совершил, можно сказать, подвиг. Добровольно лишил себя главной радости жизни. Только верить этому пройдохе сомнительно, соврёт – недорого возьмёт.
– Не брешешь?
– Вот крест святой.
А сам подмигивает – мол, давай выйдем.
Вокруг кошары расставлены гуляй-городом выпряженные повозки, между ними вклинены повёрнутые задками в степь пулемётные линейки – Никифор всегда заботится об охранении. Двое часовых топчутся возле условных ворот, изгородь разобрали на дрова. Злой морозный ветер, что сёк лицо весь путь от Бешпагира, стих. Небо тёмное, если б не снег, то не различить, где начинается степь, такая ж как небо, пустая и чужая.
Яков уверенно подвёл к эскадронной повозке со всяким запасом, запустил руку вглубь наваленного барахла и вытащил плоскую жестяную манерку не меньше литра вместимости. И где брат добывает походную посуду?
– Ружейное масло? – ухмыльнулся Устин.
– Оно, родимое. Пей.
Что это не самогонка и не разведённый спирт Устин разобрал с первого глотка. Внутрь лилось что-то жгучее и одновременно приятное, душистое. Еле оторвался, до того вкусно.
– Что это?
– Коньяк, – важно сказал Яков.
– Ну, ты даёшь. Мы с тобой, как графья, благородные напитки дуем.
– На Ставропольщине этого пойла хоть залейся. Я целый бочонок хотел купить, да Никифор вызверился.
– Купить?
– А то, – Яшка сделал два глотка и завинтил пробку. – Много пить сразу не надо, крепкий, сволочь. Я ж парень при деньгах. Помнишь того офицерика, что мы с тобой под Михайловской распластали? Я у него серебряный портсигар полный николаевок взял. Так что пьём за его здоровье.
– Лучше скажи – за упокой.
– Какая разница? За здоровье – веселей. Ладно, пошли в тепло.
И впрямь – едва вошли в кошару, будто окунулся в тёплую воду. И по телу, изнутри, пошли горячие волны, ударяя в голову. Яшка мышью шмыгнул в свой угол, Устин направился к сидящим кружком командирам. Настроение не сказать, чтобы распогодилось, скорей раззадорилось. Правда, в бок толкает уже не мрачный бес, а задиристый бесёнок – ну-ка, послушаем, о чём толкуют наши умники, ведущие нас от поражения к поражению, что они ещё замышляют. Нечего секретничать.
Сидят на сёдлах, вокруг патронного ящика с расстеленной картой, «летучая мышь», подвешенная к столбу, подпирающему крышу, светит сверху. Все пятеро рубежанцы: Никифор ставит на командные должности земляков, так надёжней. Командир ничуть не изменился с того первого близкого знакомства в кабинете семинарии, так же бойко закручены усы, выбриты щёки, смотрит прямо, бесстрашно. Природный вояка, из тех, кому война – мать родна. Его ничто не смутит, с дороги не собьёт. Будет гнуть своё до победного. Про комиссара Севастьяна Невенчанного такого не скажешь. Подсох, ссутулился бывший богатырь-кузнец из слободки, некогда неугомонный горлан и заводила, чуть ли не первый большевик в станице. Лужёная глотка осипла, глаза потухли, еле держит комиссарский форс. Сам виноват – нечего было таскать жену с пацанёнком при отряде. В Невинке угодил снаряд покровцев в дом, где они квартировали – поминай, как звали. Теперь казнись. Один из всех сидит с непокрытой головой, как на похоронах. Что на душе Павла, комэска №1, никто не угадает, даже Устин, который знает брата с малых лет. Одно можно сказать точно – слабины Павел и сам не даст, и другим не позволит. С Мишкой Сменовым давно всё ясно – сунул казак голову в петлю, обратного хода нет. Как и Семён Мироненко, третий эскадронный. Поглядишь на отцов-командиров – орлы, как на подбор. Почему же не летают?
Пихнул Павла:
– Подвинься.
Тот недовольно потянул носом, уступил краешек седла.
У Никифора глаз, что алмаз, колет на раз, но гудит миролюбиво:
– Присаживайся, Устин Тимофеевич, коль нетерпячка одолела. Завтра перед строем полка оглашу приказ, комиссар боевого духу вольёт, настоящего.
Устин намёк понял, но оправдываться и не подумал.
– Ты, Никифор, не туда гнёшь. Мы с Яковом дерёмся дай бог каждому. А вы, командиры, ведёте нас рачьим ходом и конца нашему отступу не видно. Скажи честно – когда это кончится? Вот уже, – провёл ребром ладони по горлу, – где эта тягомотина!
С Никифора дружелюбие вмиг слетело. Выпрямился, сверкнул очами.
– Хочешь сказать, что я плохо командую?! Не веду вас с шашками наголо всё вперёд и вперёд?! Давай – завтра поведу! И что от нас останется? Наш отряд – капля в море! Куда мне приказывают из штаба армии, туда и веду! Ты что – первый день в строю?
– Не кипятись, Никифор. К тебе я претензий и жалоб не имею. Ты – командир правильный, службу знаешь. Но ответь – кто там наверху такие приказы отдаёт, от которых с души воротит?
Тут Севастьян вспомнил, что он комиссар, засипел наставительно, будто малого ребёнка уму-разуму учит:
– Кончай бузить, Карнаульщиков. Тебе ли не понимать, что у нас армия молодая, считай, из пелёнок только вышла. Тяжело даётся наука, но мы её пройдём и победим. В армии главное – боевой дух и дисциплина. У кого дух и дисциплина крепче, тот и возьмёт верх.
– Ты мне ещё про одного битого и семерых небитых расскажи, – огрызнулся Устин. – Народ вам поверил, пошёл за вами, а вы кладёте и кладёте его в землю безо всякого расчёта. Неужели людей не жалко?
Бешено ворохнулся Павел:
– Устин! Чего несёшь! Мы все куда пошли? На войну! Кто из нас за спинами бойцов отсиживается? Покажи пальцем! А жалость мы дома оставили.
Даже из дальних концов кошары поворачивают головы, прислушиваются – о чём разгалделись начальники. А эти начальники никак не поймут – чего я от них добиваюсь. Заладили своё, будто я трус и дезертир конченый.
– Что вы мне «Отче наш» долбите! Я вам про Кузьму, вы про Ерёму. Вы на простой вопрос ответьте – куда дальше идём? Чего молчите? Чего бойцов за стадо баранов держите?
Савлук кашлянул, приосанился. Далеко пойдёт Никифор, если будет строго придерживаться приказов сверху. Конечно, он прав, в армии без субординации нельзя, но и держать своих бойцов за тёмное стадо последнее дело. Когда у бойца в голове ясное представление о завтрашнем бое, им управлять легче, боец ведь тоже соображает и прикидывает – как лучше выполнить манёвр, чтобы и себя сохранить, и врага уничтожить. Считай, не одна командирская башка работает в заданном направлении, а сотни.
– Я уже сказал, что завтра мы с комиссаром огласим боевой приказ перед строем, но коль ты, Устин, заснуть не можешь без того, чтобы не знать, куда пойдем завтра, то слушай. В Бешпагире нам дали приказ защищать станцию Курсавка. Надо удержать железную дорогу на Минводы, Святой Крест и Владикавказ, оттуда поступают все боеприпасы и снабжение. От Невинки вдоль железной дороги наступают части генерала Ляхова с бронепоездами, с юга Черкесская бригада генерала Султан-Келеч-Гирея. Наша задача – собрать все попутные конные отряды и загнать черкесов в горы. Задачу поставил новый командующий армией Крузе.
– Немец? А где Федько?
– Заболел тифом. Эвакуирован в Астрахань. Ковтюх у таманцев по той же причине выбыл. Тиф косит армию. Но с Терека идут подкрепления, казачий мятеж там подавлен, так что наших сил прибывает. А белые на последнем издыхании, потери под Ставрополем понесли огромные, тиф их тоже стороной не обходит. Ну и немец должен порядок навести. Понятен расклад? Теперь уснёшь спокойно?
Мишка Сменов и Семён Мироненко давно носами клюют, уморил дневной переход по морозной ветреной степи. Это тебя, красавчика, коньяк разогрел, лезешь к людям, как теля глупое. И себя позоришь, и брата.
– Спасибо, усну. Черкесов гонять – с нашим удовольствием.
Яшка позаботился о постели для братьев – ногами к догорающим уголькам, попоны, бурки приготовил. Сам вроде как дрыхнет, а может, прикидывается – не желает выслушивать ворчание Павла.
– Устя, с чего ты расходился, как холодный самовар? Как ребёнок, ей-богу. Да ещё с этим чёртом съякшался, – Павел ткнул Якова кулаком в бок. – Так бы и отходил нагайкой.
«Чёрт» сонно замычал, но как лежал, отвернувшись, так и остался.
– Устал, братка.
Устал спать по чужим углам, немытый, голодный, не снимая полушубка и ноговиц, устал таскаться по бесприютным степям, убивая себе подобных, устал хоронить товарищей, не поставив им даже креста, устал понимать, что конца-краю этому смертоубийству не видно, пока собственные глаза не закроются навеки. А больше всего устал осознавать, что каждый следующий шаг отдаляет от родной станицы и у тебя всё меньше шансов вернуться домой. Так и до полного отупения докатиться недолго. Станешь животным, которому всё равно – когда придёт час его убоя.
– А ты думаешь, я не устал? Что предлагаешь? Руки в гору?
Ну, нет. Такого и в мыслях не было. Чем мы хуже беляков? Не дождутся.
– Накипело. Сорвался. Душа по дому болит.
– От кого-кого, а от тебя, Устя, не ожидал. Злость на врагах срывай, а среди своих смуту не вноси. Всем невмоготу. Скрепиться надо.
– Понимаю. А что это за болячка такая – тиф?
– Страшная. Валит с ног народ. В армии уже убыль большая.
– А от чего она приключается?
– А вот от всего от этого, – Павел повёл рукой по кошаре. – От грязи, от вшей. Наш полк пока минует.
– Конского духу боится?
Подал голос притворно спящий Яшка:
– Винного духу она боится. Как дыхнёшь – сразу вверх копытами.
– Спи, стервец, – рыкнул старший брат. – Доберусь я до тебя.
Никифор Савлук снял фонарь со столба, встряхнул и, прикрутив фитиль, поставил у себя в изголовье. Спим, браты.