На столе лежит труп. Это - Иван. Странная молодая женщина в чёрном уже освободила тело от окровавленных одежд и, налив в ведро воды, поставила его рядом с цинковым столом. Тут же рядом стоит пустое ведро. Намочив тряпку, черница стала осторожно смывать с обезображенного трупа корки крови и выжимать тряпку в пустое ведро. Вдруг женщина замерла, глядя куда-то в угол. Огляделась по сторонам и прошептала. – Прочь! Прочь! – перекрестилась и продолжила свое дело.
Привычные руки быстро справились с делом, и через пятнадцать минут тело было передано «косметологу», чтобы через какое-то время опять вернуться к странной женщине - для одевания в последний путь. Она осторожно перелила содержимое грязного ведра в пластиковые бутылки из-под воды. Сегодня их получилось две.
Патологоанатомы и служащие морга раньше интересовались, для чего она это делает. Черница неизменно отвечала, что выливать кровавую воду здесь нельзя. Она отнесет ее куда знает и уничтожит. Служащие крутили пальцем у виска, но, в конце концов, смирились с бзиком этой странной женщины, оправдывая ее профессией, где сдвинуться было на раз.
Утром Ганс и Инга молча поели овсянки – девушка следила за весом, это – святое - и теперь пили чай, бородач – со сдобой и клубничным вареньем, девушка – без всего. Ганс Андреевич кусал булочку, но в руках то и дело возникало ощущения тепла от других «булочек» - за которые он держался прошлой ночью.
- Я не могу здесь. Надо куда-то идти, - сказала девушка.
- Пошли, прогуляемся... Только мне надо позвонить на работу, соврать что-нибудь.
Но прогулка вышла недолгой: едва они зашли за угол, как на Ингу бросился огромный пес, до того мирно окроплявший куст на газоне, и только поводок уберег ее от укусов взбесившейся твари, которую еле удерживал тщедушный пенсионер.
- Собака! Она говорила – «собака!» – испуганно сказала Инга, когда пенсионер уволок злобного пса.
- Ты о чём? – спросил бородач.
- Баба Настя сказала «бояться собаки»!
- Вот и прекрасно! - резюмировал Ганс Андреевич. – Значит, собака для тебя - этап пройденный. Поехали в лес, - предложил бородач. – Природа успокаивает. И в лесу злые бобики не бегают…
Знахарка баба Настя стоит за углом. К ней подходит черница с полиэтиленовым пакетом в руке. Баба Настя присматривается к женщине. – К тебе опять кто-то приходит?
- Володя приходит.
- Это кто?
- Брат двоюродный. Шесть лет назад умер. Но я уже сильно не пугаюсь.
- Так с мертвецами год уже дело имеешь. Это как клин клином вышибить. Но… ты дня через три ко мне загляни. Володю твоего спровадим куда подальше.
- Хорошо, теть Настя.
- Принесла?
- Ага - вот, - она подает пакет знахарке. Та заглядывает внутрь, вытаскивает бутылку с темной жидкостью, осмотрев, протягивает чернице ассигнации. – Это тот, точно?
- Точно. Зовут Иван. Двадцать пять лет. Погиб вчера в аварии на мосту…
...В лесочке только-только вылез папоротник и его спиралевидные отростки намекали Инге о его мистической славе и невольно отсылали к её собственным кошмарам.
Девушка почти все время молчала, а психиатр, очутившийся в положении, то ли любовника, то ли домашнего мозгоправа, балансировал на тонкой грани между обожанием и профессиональным участием. Хотя, если перевести в проценты – обожания было девяносто пять процентов.
Лесочек они прочесали быстро и опять вышли на дорогу. Инга остановилась, во что-то вслушиваясь, спросила, беспокойно озираясь. - Ты ничего не слышишь?
Ганс прислушался и ему почудился отдаленный лай. Он вгляделся по направлению звука. Вдали, в глубине распадка в высокой траве то появлялись, то исчезали движущиеся пятна. Опять, и уже совершенно определенно, послышался лай.
- Кажется, природотерапия дает осечку, - cказал психиатр.
- Собака! Она сказала "собака"! Вот они – эти собаки! - закричала Инга и прижалась к Гансу, дрожа от страха. Врач некстати возбудился и тоже задрожал.
Пятна достигли дороги. Да, это были собаки!
Ганс лихорадочно завертел головой, ища выход.
- Бежим туда! - крикнул он, указывая вдаль, на кучу навороченной земли, рядом с завалом срубленных деревьев и кустарника.
Они неслись, не чуя под собой ног, подгоняемые нарастающим лаем; продрались сквозь завал, где Ганс на ходу выдернул подходящую дубину, а Инга едва не потеряла свои модные балетки. Они взбежали на земляную кручу. За ней была глубокая траншея.
Собак было пять. И если от четырех из них - средних размеров дворняг - ещё можно было отбиться, то пятая, бежавшая впереди, не оставляла никаких надежд. Это была устрашающих размеров уродливая помесь овчарки и бульдога. Псы оббегали завал, намереваясь достать их сбоку. Инга запищала.
- Вниз! - крикнул Ганс, и они скатились в траншею. Инга, упав на корточки, закрыла голову руками и запричитала. Ганс с выставленной дубиной защищал яму от прыжка сверху, икрами касаясь вдохновляющего зада девушки, но псы, заходившиеся в злобном лае, лезть в траншею не решались. Мерзкая помесь, возвышавшаяся на краю траншеи, молча разглядывала их красными глазами и изредка рыкала.
Гансу казалось, что тварь вот-вот прыгнет, и, держа дубину наизготовку, сознавал всю безнадежность борьбы с ней в узкой траншее.
И тут где-то грохнуло.
Гибрида ударило вбок и псина, заскулив, перекувыркнулась, и, невидимая из-за бруствера, грузно шмякнулась о землю, вскочила и уковыляла прочь, поскуливая. Дворняг как ветром сдуло.
Послышался конский топот. Над траншеей выросла большая белая лайка, потом лошадь, на ней мужичок с болтающимся за спиной ружьем и бичом в руке. Он был в длинном брезентовом плаще, в треухе и с гитлеровскими усиками, ни дать не взять – почтальон Печкин.
Печкин присвистнул. – Вот это улов! – он соскочил с коня, помог выбраться Инге - всхлипывающей и еще не пришедшей в себя - и Гансу.
- А, девчонка-то сильно напугалась, - сказал пастух, снял с пояса фляжку, отвинтил крышку, налил и протянул Инге: - Пей! От всего лечит!
- Не надо! - отвела Инга его руку, промокая глаза краем рукава.
- Ну, ты, давай! - предложил он Гансу.
Содержимое оказалось крепчайшей самогонкой. Печкин сказал, глядя куда-то вдаль. - Два года за этой страхолюдиной гонялся. Прошлым летом телку у меня зарезала. Неужто опять ушла! - он повернул обветренное лицо к Гансу. – А, вот чтоб за людьми охотилась, такого не слышал. Наверное, совсем взбесилась.
Лайка пастуха, смирно лежавшая, положив морду на лапы, привстала и зарычала.
- Место, Амур! - прикрикнул пастух.
Пес, не слушая, прыгнул в траву, что-то схватил, но тот час же отпрянул и заскулил, поджав хвост.
В траве зашуршало, удаляясь.
- Какой хреновины ты там напугался, а? Суслик за нос тяпнул, что ли?
- Налейте мне тоже,- сказала Инга. – А, то мне действительно что-то не того.
- Вот давно бы так, а то стоишь как неродная. Это бальзам. От всего помогает, - приговаривал пастух – алкоголик в четвертом поколении - поднося Инге импровизированную чарочку. – Ну, с закусью у меня туго, уж не обижайся.
- А-а! – Махнула рукой Инга и опрокинула крышку с самогоном, занюхала заботливо поднесенной коркой хлеба. - Первый раз в жизни самогон пью. А повторить можно?
- Для такой матрёшки хоть всю фляжку!
- Фляжка - это слишком.
- Насчет фляжки и я погорячился. Даже самая красивая матрешка целой фляжки не стоит.
- А вы женоненавистник, - сказала девушка.
- Скажешь тоже. Это практическое соображение. Фляжка – это удовольствие, которое всегда с собой, как сказал один писатель. А матрешка? Не будешь же ее по пастбищам таскать.
Инга окинула его оценивающим взглядом. – И не каждая матрешка уступит вам… свое пастбище.
- Каждая! Каждая! Проверено!
- Какой вы самоуверенный неказистый дяденька!
- Есть у меня богатство для матрешек. Так что – каждая. Вот башку на отрыв даю!
Инга села на корягу у завала, закурила. – Поосторожнее со словами, дяденька! – сказала девушка. Глаза ее блестели, щеки горели. Инга была пьяна. Печкин на ее слова ухмыльнулся. - Эх, ладно, с вами хорошо, да меня телки ждут, - пастух нацепил ружье и нетвердо вскарабкался на коня.
- А, вы вон туда идите, - указал он бичем на падь, - там тропинка по сухому. К дороге как раз выйдете.