На фотографии – мы с Кевином. С любимым другом.
Это мы уже пришли, оттираем от океанских следов свою лодку у статуи Свободы... У меня в руке – тряпка как доказательство…
Глава 20. Про любовь
Нам оставалось пройти немного, миль триста. То есть три дня пути. И всё.
Земля приближалась, и я была единственной из всех, кого это совсем не радовало.
Моя душа болела.
– Всё заканчивается, Вова? – спросила я, не отрываясь от его глаз, не отрываясь…
– Так устроено. Всё начинается и всё заканчивается. Не кисни. Ты же умная.
«Интересно, он вообще понимает, о чём я?.. Умная…» – Мы никогда не говорили про любовь, даже когда это было необходимым и достаточным условием…
Мы вообще никогда не выясняли отношений и не строили планов.
Нам было просто хорошо в море.
Но море кончалось, и я боялась земли, и душа моя болела…
Забегая вперёд: традиция не выяснять отношения и не строить планы так и не нарушилась за всю нашу общую жизнь, и на земле тоже… Но тогда, тридцать лет назад, я не знала, что так можно и нужно. Я знала одно: если бы Вову послали на эшафот за неправильное поведение, я бы, не сомневаясь, пошла с ним на этот эшафот за компанию…
Постучись, Вова, в мою дверь. Я открою...
Штиль расслабил нас, но ненадолго; уже на следующий день после купания в Гольфстриме дунул ветер в сторону Нью-Йорка, и Te Vega, хлопнув парусиной, набрала скорость… И снова море показало, что сейчас главное: нечего хандрить, работай давай, хромай веселее, живи достойно... Снова рвались паруса, и снова дождь хлестал параллельно воде, и снова прыгали и дразнили свободные дельфины…
И я снова смеялась с Артёмом, и переживала вместе со всеми за дуралея Эдика, и радовалась за выздоравливающего Колю, и ругала, сплетничая, московского лидера и его противную Люду-переводчицу…
Юра Рост, выйдя на перекур со своей трубкой, чертыхаясь, прикурил с десятой спички, но ветер выдул подожжённый табак, и Юра, подняв к небу руки – за что, мол?! – вдруг легко поймал летучую мышь, принесённую ветром, и мы спасали эту мышь. Летучую мышь в океане! И это было здорово…
Но моя душа не отвлекалась, болела.
Я открылась Кевину, когда мы сидели на рундуке у мачты и смотрели вперёд. Призналась, как болит моя душа, не в такт качке мотаясь вперёд-назад… Что дома меня ждёт муж, которого я больше совсем не люблю, а Вову ждёт его жена… И что я не знаю, как быть. Как мне быть, Кевин? Через две недели мы будем дома, а я не знаю, как мне быть…
– А ты уйдёшь от мужа, если он не уйдёт от жены? – спросил Кевин.
– Конечно, – обиделась я.
– Тогда ты знаешь, как быть, – успокоил Кевин.
А потом Кевин рассказал, что за полтора месяца в океане он полюбил одну женщину – «ну да, из наших! не спрашивай… не говори ничего…» – и оказалось, что у него вообще нет шансов…
– У тебя?! Нет шансов?! Не может такого быть никогда… – Я аж застыла.
– Я говорил с ней… нет шансов, – сказал, перекосившись от своей боли, Кевин. – Может потому, что я чёрный?
– Да ты с ума сошёл, Дикий Кабан, – навзрыд заплакала я. – Ты самый светлый из всех светлых…
Мы сидели на рундуке и плакали, обнявшись. Огромный чернокожий Кевин, он же Дикий Кабан, и я, понятия не имеющая, как быть с самой собой и какие слова найти, чтобы помочь ему…
Сморкались десять минут в один на двоих платок. «Давай нашу?» – сказал, наконец, Кевин, и я кивнула, зарёванная…
«Чайки за кормой
Верны кораблю…
А ветрам облака…
Трудно в первый раз
Сказать «я люблю»…
Так любовь нелегка…»
***
За день до прихода устроили стирку. Усталый и постаревший от ответственности Вова смотрел красными влажными глазами: «Что ли постираешь моё? Век не забуду…»
Постираю твоё, постираю… идрит-ангидрит. Неси.
Стирать в Атлантике непросто. Не мылится. «Всю жизнь бы стирала, хоть и не мылится», – поняла я. Тем более под всеми парусами. Под всеми, которые остались. Под немногими. Неслись, тем не менее, быстро.
Как я буду жить дальше?..
Мы станем на день перед Нью-Йорком, чтобы помыться и покраситься, так Грэг сказал. Уж очень мы обшарпанные, нужно поправить это дело перед торжественным приходом…
Петрович, согласовав с начальством, открутил крышку аккумуляторного ящика («Так ему и надо, ящику этому…», – сказал Рост), и принялся за художество. На доске было задумано увековечить плавание. Был объявлен конкурс на лучший эскиз, и Патрис с чуть оживившимся Эдиком отозвались – оба были хорошими художниками.
– Дэниел песню сочиняет необыкновенной красоты, – сказал Вова. – Напел мне. Называется «Family Tree». Я с ним поговорил по душам. Он, оказывается, сто раз умирал на качке. Так плохо ему было. Стыдно мне, Ленка, что я не видел… Ни черта не видим, всё по себе судим, по железным… А ты-то что кислая, Ленка? Не смей, прекрати. Удиви меня хорошим настроением.
– «А ну-ка песню мне пропой, весёлый ветер, весёлый ветер, весёлый ветер…» – Я постаралась, чтоб задорно получилось. Буратиньим голосом.
– Не верю, сказал бы Станиславский, – засмеялся Вова.
– Хорошо, – сказала я серьёзно, развешивая его трусы с футболками. – Слушай:
«Когда умолкнут все песни, которых я не знаю,
В терпком во-о-оздухе крикнет последний мой бумажный пароход…
Гудбай, Америка, о… где я не был никогда…
Проща-а-ай навсегда, возьми банджо, сыграй мне на прощанье…»
– Неизвестная ария из неизвестной мне оперы, – минуту помолчав, удивился музыкально образованный Вова. – Это какого композитора ария, пардон?..
Не знает ни черта Наутилуса.
***
– Привет, Лена, – тихо сказал Артём, стоящий на штурвале. – Иди на бак, не удивляйся.
Началась наша вахта, самая ранняя, утренняя, одна из последних… Волков улыбался, сидя на палубе спиной к рубке.
Деннис Питтс и Патрис, вперёдсмотрящие, махнули мне в тишине: «Иди к нам!»
«Чему бы хорошему у русских научились», – подумала я. Деннис и Патрис сидели на рундуке с бутылкой шампанского…
– Смотри, – сказала Патрис, показав рукой и улыбнувшись своей божественной улыбкой. – Мы дошли. Земля уже видна. У нас шампанское, мы украли.
Они на рассвете пили шампанское из горлышка. Америка на горизонте. Они пришли домой.
Не дойдя пары миль до рейда, без предупреждения переключили выхлоп из-за перемены ветра, и всё, что я настирала и вывесила на леерах, было мною же снято и выброшено, совершенно чёрное.
– Мы, считай, нищие, – сказала я Вове. – У меня осталось двое трусов и то, что я купила в Канаде. У тебя – то, что на тебе. Всё постирала от души…
– У вас есть друзья, – успокоила Мэри. – Никаких проблем. Я дам Вове футболку и шорты на первое время, у нас примерно один размер. В Нью-Йорке купим что надо, я помогу.
Второго сентября мы дошли. Остановились в ста метрах от острова со статуей Свободы. Вокруг было очень нарядно, словно на яркой открытке, и мы увидели, что нужно постараться, чтоб соответствовать общей картине. Взялись мыть и красить – вплоть до вечера. Радостный аврал…
– Друзья, – привлёк внимание капитан Грэг, когда мы тёрли лодку, – Вечером будет праздник. Это будет совершенно особенный праздник, потому что каждый из нас сегодня счастлив по-настоящему…
Грэг говорил, а у меня дрожали губы; поймав строгий Вовин взгляд, я взяла себя в руки.
«Иди сюда», – подозвал меня жестом Кевин, и я подошла и спряталась на его груди…
Вечером, рассевшись в темноте на палубе, замерли. Дэн Айнбендер вышел с гитарой:
– Я писал эту песню во время штормов и штилей, стоя на штурвале или лёжа в обнимку с морской болезнью… Она про нас. Мы все – ветви одного дерева, сёстры и братья… I know we are branches of the same Family tree…
Песня потрясла всех до мурашек. Великий музыкант – Дэн Айнбендер…
– Возьмите за руки ваших соседей, – сказал Эл, когда все отхлюпали носами. – Давайте помолчим десять минут. Послушаем, как плещет вода. Вспомним всё. Все сорок шесть дней. Попробуйте сформулировать самое главное для себя. Через десять минут поделитесь со всеми своим главным, пожалуйста…
В полной тишине сидели сорок человек, держась за руки. Это было так сильно, что многие плакали.
Потом, когда были сказаны слова – разные, в зависимости от говорящего, или по-детски простые, или официально-пафосные… – Артём вынес и раздал каждому узкий лоскуток, и каждый завязал его браслетиком на запястье. Это были кусочки нашего дважды порванного паруса по имени фок.
Окончание http://www.proza.ru/2019/04/19/47