Расстояние от Йозгата до большой деревни Коэне составляет шесть часов, поскольку здесь так принято измерять расстояние, или около двадцати трех английских миль. Но дорога в основном проходимая, и я въезжаю в деревню примерно через три с половиной часа. Сразу за Коэном развилка дороги, и mudir любезно посылает конного zaptieh, чтобы направить меня по правильному пути, из-за страха, который я не совсем понимаю по его пантомимическим объяснениям. Впрочем, я достаточно хорошо понял что дорога здесь оказалась отличной, и по ней можно катится, к радости всей деревни. Я рванул вперед, обогнав не очень бодрую животину zaptieh, и бодро покатился по правильной дороге в пределах их видимости, на расстоянии чуть больше мили от них. Вскоре после отъезда из Коэне мое внимание привлекает небольшое скопление цивилизованно выглядящих шатров, разбросанных по берегу бегущего ручья возле дороги, и откуда исходят радостные звуки веселья и музыки.
Дорога по-прежнему наезженная, и я не спеша еду вперед, раздумывая, идти ли разведывать что это, или нет, когда несколько человек в праздничных нарядах выходят из шатра и, крича и жестикулируя, приглашают меня зайти к ним. Оказывается, это воссоединение йозгатской ветви семьи Пампасиан-Пампарсан - армянская фамилия, представители которой в Армении и Анатолии, по-видимому, соответствуют в сравнительном численном значении великой и прославленной семье Смитов в Соединенных Штатах. Следуя - или, несомненно, более правильно — подавая достойный пример, они также периодически устраивают встречи, где они едят, пьют, сплетничают, поют и играют на мелодичной лире в задорном самосознании, что всегда имеют неоспоримое большинство над своим менее плодовитым соседи.
Закуски предлагаются в изобилии, и я с ними, как обычно, обмениваюсь пантомимическими объяснениями. Некоторые из них почтили этот радостный случай щедрыми возлияниями горячительных напитков и уже невеселе. Музыкальные члены великой семьи пронизывают атмосферу игрой на струнных инструментов, в то время как некоторые другие, вдохновленные обильными дозами ракии и неправильно истолковывая талант Терпсихоры, дико скачут по шатру.
Эти люди приглашают меня остаться с ними до завтра, но, конечно, я извиняюсь и, проведя очень приятный час в их компании, отправляюсь в путь.
Страна превращается в холмистое плато, которое повсеместно возделывается, так, как это принято в азиатской Турции. По этой высокогорной равнине разбросаны несколько черкесских деревень. Большинство из них далеко от моей дороги, но встречается много всадников. Они ездят на самых прекрасных животных в стране, и, естественно, возникает вопрос, как им удается так хорошо одеваться и ездить в седле, в то время как обноски, нищета и крохотные ослы кажутся почти универсальным правилом среди их соседей.
Черкесы проявляют больше интереса к моим сугубо личным делам — русский я или англичанин, куда я направляюсь и т. д. - и меньше интересуются велосипедом, чем турки или армяне, и в целом, кажутся более сдержанными. Я стараюсь разговаривать с ними как можно меньше, ограничиваясь тем, что говорю им, что я англичанин, а не русский, и отвечаю «Turkchi binmus» (я не понимаю) на все остальные вопросы. Они так смотрят на мое снаряжение, что создается впечатление, что им не интересно знать куда и зачем я еду, и я опасаюсь, что их цель - выяснить, где втроем или вчетвером они могут «увидеть меня позже».
Я вижу не много черкесских женщин. Те немногие, к которым я подхожу достаточно близко, чтобы рассмотреть, все имеют более или менее приятные светлые лица, красивых женщин. У многих голубые глаза, что очень редко встречается среди их соседей. Мужчины в среднем столь же красивы, как и женщины, и у них есть своеобразное выражение бесстрашия на лицах, которое сразу отличает их от турков или армян. Они похожи на людей, которые не колеблясь, предпримут любую выходку, которую они чувствуют для себя посильной, ради разбоя.
Однако они очень похожи на своих соседей в одном отношении: те из них, которые проявляют большой интерес к моей необычной одежде, находят ее совершенно за пределами их понимания; велосипед - это гордиев узел, слишком сложный для того, чтобы их полуцивилизованные умы могли его распутать, и среди них нет александров, которые могли бы подумать о том, чтобы его разрубить. Прежде чем они оправлялись от своего первого удивления, я предпочитал исчезнуть.
Дорога, по большей части, продолжается до двух часов дня, когда я прибываю в гористую местность скальных хребтов, покрытую преимущественно кустарником.
Достигнув вершины одного из этих хребтов, я наблюдаю на некотором расстоянии впереди, нечто, что кажется огромным полем капусты, простирающееся в северо-восточном направлении почти до горизонта. Вид представляет поразительный внешний вид больших компактных кочанов капусты, густо усеянных хорошо возделанным участком чистого черного суглинка, окруженного со всех сторон скалистыми, необрабатываемыми лесными массивами. Пятнадцать минут спустя я прокладываю себе путь через это «культивируемое поле», которое, при ближайшем рассмотрении, оказывается гладким слоем лавы, а «капуста» - ни больше, ни меньше, чем валуны единообразной однородности. И что не менее любопытно, все они покрыты мхом, в то время как вулканическое русло, на котором они лежат, совершенно голое. За пределами этой удивительной области местность продолжает оставаться дикой и гористой, без жилья рядом с дорогой. И так продолжается до тех пор, пока через какое-то время не наступают сумерки, когда я не вышел на несколько разбросанных пшеничных полей. Бегущие собаки на расстоянии указывают на присутствие где-то недалеко деревни. Но имея много хлеба, которым я могу поужинать, я снова предпочитаю этой ночью изучать астрономию за пшеничной скирдой. Сегодня славная лунная ночь, но высота местности здесь не менее шести тысяч футов, и зябкость атмосферы, уже очевидная, не сулит комфортной ночи. Однако тут я едва ли могу ожидать, что меня побеспокоит что-то, кроме атмосферных условий. Я свернулся в своей палатке, а не под ней, и заснул столь быстро, как это обычно делают люди, дремлющие в таких неблагоприятных условиях. Около одиннадцати часов неземной скрип приближающихся местных араб пробуждает меня из моего сонного состояния. Судя по звукам, они, кажется, довольно далеко от моей позиции, и не желая добровольно раскрывать свое присутствие, я просто молчу и слушаю. Вскоре становится очевидным, что они представляют собой группу жителей деревни, которые под лунным светом нагружают свои буйволиные арбы этими самыми снопами пшеницы.
Одна из повозок сейчас приближается к снопу, который скрывает моё лежащее тело, и где бледные лунные лучи кокетливо оглядывают никелированные части моего велосипеда, делая его заметной изюминкой для их внимания. Надеясь, что арба может пройти мимо, и что мое присутствие может ускользнуть от внимания погонщика, я не решаюсь раскрыться. Но арба останавливается, и я наблюдаю испуганное выражение лица погонщика, когда он внезапно осознает присутствие странных, сверхъестественных объектов. В тот же момент я встаю в своем покрывале, похожем на саван. Человек издает дикий вопль и, покидая арбу, исчезает, как олень, в направлении своих спутников. Это не самая приятная ситуация, в которой можно оказаться. Если бы я смело приблизился к ним, эти люди, не имея возможности выяснить в лунном свете что я такое, с большой вероятностью стали бы стрелять в меня из своего огнестрельного оружия. Если, напротив, я остаюсь под прикрытием, они могли бы также для начала открыть пальбу, прежде чем решиться приблизиться к покинутым буйволам, которые самодовольно жуют жвачку на том месте, откуда убежал их трусливый погонщик.
В сложившихся обстоятельствах я решил, что лучше всего отправиться в путь, оставив им самим делать выводы о том, являюсь ли я самим Шайтаном или просто обычным, безобидным пугалом. Но, когда я собирал мои пожитки, один героический человек решился немного приблизиться и крикнуть мне что-то. Мои ответы, хотя и непонятные для него в основном, убеждают его в том, что я в любом случае являюсь человеком. Их шесть, и через несколько минут после позорного бегства погонщика все они собрались вокруг меня, настолько же заинтересованные и растерянные, кто такие я и велосипед, насколько же, насколько может быть заинтересована группа фермеров где-нибудь в Небраске, если бы они в аналогичных обстоятельствах обнаружили старого турка в тюрбане, самодовольно наслаждающегося кальяном. Как только их опасения относительно моего вероятного воинственного характера и способностей ослабляются, они становятся до боли знакомыми и любознательными в отношении моих вещей. Я тут же обнаружил одного авантюрного клептомана, тайно расстегивающего ремешок, когда ему показалось, что я этого не замечаю. Более того, находясь под впечатлением, что я не понимаю ни слова, которое они произносят, я замечаю, что они гадают на языке, безошибочно пристрастным к алчности, что же содержится внутри моего кожаного кофра Whitehouse. Одни считают, что он обязательно содержит chokh para (много денег), а другие предполагают, что я postaya (курьер), и что в нем лежат письма. В этих тревожных обстоятельствах есть только один способ управлять этими переросшими детьми, то есть, сделать так, чтобы они немедленно испугались вас. Поэтому, оттолкнув отстегивателя ремня, я настоятельно приказываю всей жадной команде «haidi!». Не колеблясь ни минуты, они снова принимаются за работу. Это врожденная черта их характера - механически подчиняться авторитетной команде.
Следуя за ними к другим арбам, я обнаружил, что они привезли с собой стеганые одеяла, намереваясь после погрузки поспать в поле до наступления дня. Выбрав хорошее тяжелое стеганое одеяло, не церемонясь, как если бы это была моя собственная вещь, я переношу его и велосипед в другое место и сворачиваюсь в теплой и удобной позе. Один или два раза владелец покрывала тихо подходит, достаточно близко, чтобы удостовериться, что я не собираюсь убегать с его имуществом, но нет ни малейшей опасности что меня потревожат или будут мне досаждать раньше утра. Таким образом, в такой любопытной обходной манере фортуна дает мне возможность провести сравнительно комфортную ночь. «Довольно самовольный поступок, взять стеганое одеяло без разрешения», - могут подумать некоторые. Но владелец ничего подобного не подумает. Путешественники их собственной страны вполне обычно могут рассчитывать помощь в пути, и жители деревни считают это вполне естественным явлением.
Еще не рассвело я снова отправился в путь, и рассвет встречает меня делающим набросок руин древней крепости, который, как мне кажется, занимает одно из самых неприступных мест во всей Малой Азии, от Гибралтара. Она расположена на обрывистой горной вершине, которая доступна только из одной точки, а все остальные стороны представляют собой отвесную скалу. Крепость формирует заметную черту ландшафта на протяжении многих миль вокруг и расположена среди пустынных вершин обильно покрытых кустами, превосходно подходящими для засад, он был, несомненно, очень важной позицией в свое время. Вероятно, эта крепость относится к византийскому периоду, и число старых могил, разбросанных по холмам, указывает, что в свое время это место стало театром волнующей трагедии. Через час после того, как я оставляю хмурые зубцы старой мрачной реликвии, я проезжаю скопление из четырех каменных домов, которые, очевидно, заняты своего рода патриархальной семьей, состоящей из старого тюрка в тюрбане и двух поколений его потомков. Старик сидит на камне, курит сигарету и пытается тешить себя теплом косых лучей утреннего солнца, и я сразу же подхожу к нему и поднимаю важный вопрос о каком-нибудь питье. Он оказался фанатичным старым джентльменом, одним из тех мусульман старой школы, у которых нет ни глаз, ни ушей и его не отвлечь ни на что, кроме исламской религии. Кажется, я безвозвратно прервал его во время его утренних медитаций, и он послал мне в упрек взгляд, примерно такой, какой фарисей мог бы даровать островитянину-каннибалу, рискнувшему приблизиться к нему, и два раза глубоко вздохнул «Аллах, Аллах!» Любой мог подумать по его действиям, что ханжеский старик совершил паломничество в Мекку десятки раз, тогда как он, очевидно, даже не заслужил привилегию носить зеленый тюрбан. Он и сам не был ни в какой Мекке в течение всей своей бессмысленной жизни и ни отправлял замену, и теперь, в одиннадцатом часу утра, он мечтает о приобретении красивого многочисленного гарема и огороженного сада с деревьями и фонтанами, огурцами и арбузами на цветущей земле kara ghuz kiz, развивая дух фанатизма. Я чувствую себя слишком независимым этим утром, чтобы пожертвовать хоть сколько-нибудь из невидимого остатка достоинства, оставшегося от приличного количества, с которым я начал путь по Азии, потому что у меня все еще есть пара пшеничных «quoit», которые я принес из Йозгата. Поэтому, оставляя древнего мусульманина в своих медитациях, я спешу по холмам, а подъехав к роднику, я ем свой скромный завтрак, размачивая черствый «quoit» в воде. Выйдя из этого холмистого края, я выезжаю на большое плато, через которое ехать на велосипеде весьма приятно. Но до полудня неизбежные горы начинаются снова, и некоторые из склонов могут быть преодолены только таким же образом, как и подъемы по серпантину через перевал Карасу. Необходимость вынуждает меня искать обед в деревне, где, кажется, царит крайняя нищета, из всего того, что до сих пор встречалось. Большой фиговый лист, без чего-либо еще, был бы предпочтительнее изодранных остатков, висящих вокруг этих людей, а среди маленьких детей принято правило puris naturalis. Также совершенно очевидно, что немногие из них когда-либо мылись. Поскольку у них много воды, эта привычка, несомненно, исходит из чистого противоречия человеческой натуры в отсутствие социальных обязательств. Их религия учит этих людей, что они не должны купаться каждый день. Следовательно, они никогда не купаются вообще. Есть небольшое удобное гумно, и, жалея этих жалких людей, я решаюсь отогнать от них скучную заботу, в течение нескольких минут показывая им своё представление. Не то чтобы между ними была какая-то «скучная забота»; ибо, несмотря на отчаянную бедность, они более довольны жизнью, чем сытый, хорошо одетый механик западного мира. Однако, эта удовлетворенность жизнью, порождена не осознанием своего состояния, но блаженством, которое происходит от невежества. Они ищут по всей деревне съедобные продукты, но нет ничего доступного, кроме хлеба. Несколько изможденных, угловатых домашних птиц топчутся около, но у них печальный, неопрятный вид, как будто их жизнь была непрерывной борьбой против того, чтобы их поймали и пожрали. Более того, я не хочу ждать около трех часов, чтобы судить о способности приготовлении пищи этими людьми. Яиц тут нет. Они пожираются, мне кажется, почти до того, как их снесут. Наконец, люди смотрят, как я ем ужин из хлеба и воды, что вряд ли можно считать хорошим ужином. Выходит женщина в воздушном сказочном костюме, который немного лучше, чем никакой костюм, и вносит небольшую миску yaort. Но, к сожалению, это старый yaort.Yaort, пожелтел от старости и едва ли может считаться полезным в качестве пищи для человека. И хотя эти люди, несомненно, потребляют его таким образом, я предпочитаю подождать, пока не появится что-то более приемлемое и менее пахучее. Я скучаю по гостеприимству нежных курдов. Вместо нагромождения тарелок с pillow и мисок полезного свежего yaort, непостоянная удача сегодня приносит мне только исключительную диету из хлеба и воды.
Во второй половине дня моя дорога - извилистая ослиная тропа, пересекающая овраги с почти вертикальными стенами и скалистыми грядами, покрытыми чахлыми кедрами и кустарниковым дубом. Вокруг возвышаются горы с соснами и кедром. На склоне горы горит лес, и я проезжаю мимо лагеря людей, изгнанных со своего постоянного места жительства лесным пожаром. К счастью, они спасли все, кроме своих пустых домов и зерна. Они могут легко строить новые дома, и их соседи дадут или одолжат им достаточно зерна, чтобы дожить до следующего урожая. К закату холмистая местность заканчивается, и я спускаюсь в широкую хорошо обработанную долину, через которую проходит очень хорошая фургонная дорога. Я узнал, что она будет продолжаться до Сиваса. В Сивас из этого леса по дороге вывозят строительную древесину на арбах. Наличие этой дороги приносит мне дополнительное удовлетворение. Прибыв в достаточно крупную и сравнительно обеспеченную деревню мусульман, я получаю обильный ужин из яиц и пиллау, и, после bin, bin еще и еще раз, пока самый бессовестный турок среди них устал смотреть на это и больше не раздражал меня. Наконец-то, я получаю немного покоя. Ужин за двоих вместе с тяжелым восхождением на гору сегодня и недостаточным сном прошлой ночью дает свой естественный эффект. Я спокойно засыпаю, сидя на диване маленькой ханы, которая вполне может быть назван открытым сараем. Вскоре я проснулся. Они хотят, чтобы я покатался для них еще раз, прежде чем они уйдут на ночь. Поскольку луна ярко светит, я не выражаю никаких возражений, зная, что удовлетворение просьбы будет самым быстрым способом избавиться от их беспокойства. Затем они дают мне одеяла, и я провожу ночь в хане в одиночестве. Я легко засыпаю, в этих странных и постоянно меняющихся условиях, но обычно сплю не крепко, и несколько раз меня будят собаки, вторгающиеся в хану и нюхающие около моей кушетки. Мой ежедневный опыт среди этих людей учит меня похвальной привычке вставать с жаворонками. Не то, чтобы я стал студентом-энтузиастом или хотя-бы сильно желал бы этого. Но, замечено, что когда мало людей, уехать легче, чем когда я оказывался окруженный людьми и могу продолжить путь только когда люди успокоятся. Поэтому, у меня небольшой выбор, или потерять время из-за удовлетворения публики, или не выспаться, и из двух зол я предпочитаю ранний подъем. Всегда можно получить что-нибудь поесть перед тем, как начать движение, но для этого нужно подождать час после восхода солнца. Однако, у меня уже достаточно знаний об этих людях, чтобы сделать завтрак с ними второстепенным соображением, и поэтому я уезжаю ранним утром.
Дорога исключительно хороша, но восточный ветер поднимается вместе с солнцем и быстро превращается в сильный ветер, который превращает поездку против него во что угодно, кроме детской игры. Роз без шипов не бывает, тем не менее довольно обидно, когда хорошая дорога и воющий встречный ветер случаются вместе, особенно при пересечении страны, где хорошие дороги являются исключением, а не правилом. Около восьми часов я добираюсь до деревни, расположенной на въезде в скалистое ущелье, с журчащим ручьем, танцующим в пространстве между двумя каменными стенами. Я попросил еды у местных жителей. Мужчина немедленно приказывает своей жене принести мне пиллау. Не понятно по какой причине, но бедная женщина не готова выполнить приказ мужа. Женщина, вместо того, чтобы подчиняться приказу, подобно «хорошей жёнушке», входит в многословную перепалку, после чего ее муж заимствует ручку мотыги у соседа-свидетеля и выдвигается, чтобы наказать ее за то, что она осмеливалась, таким образом, не подчиняться его приказам. Женщина спешно отступает в дом, насылая турецкие эпитеты на голову своего преданного мужа. Эта женщина, очевидно, редкая фурия, иначе она никогда не использовала бы такой жестокий язык в отношении своего мужа в присутствии незнакомца и всей деревни. Когда-нибудь, если она не будет более разумной, ее муж вместо того, чтобы удовлетворить его возмущенные чувства, наказывая ее ручкой мотыги, в момент страсти вынудит ее покинуть свой дом, что в турецком законодательстве является довольно простой процедурой, достаточно заявить об этом в присутствии авторитетного свидетеля, и развод уже не подлежит отмене. Увидев, что я таким образом оказался в неловком положении, другая женщина - милое, заботливое создание! - приносит мне пшеничного пиллау, достаточного, чтобы накормить мула, и красивую миску с яортом, и я получаю полноценный завтрак. Рядом с местом где я ем, находятся пять трудолюбивых девушек, размалывающих пшеницу с помощью нового и интересного процесса, который до сих пор я еще ни разу не наблюдал. Возможно, это свойственно вилайету Сиваса, в который я сейчас въехал. Большой камень выдолблен как мелкая ступа аптекаря, пшеницу кладут, и несколько девушек (иногда целых восемь, как мне сказали потом американские миссионеры в Сивасе) собираются вокруг ступы и колотят и разминают пшеницу легкими длинноголовыми колотушками, ударяя в определенной последовательности , как читатель, вероятно, видел бригаду цирковых рабочих забивающих колышки палаток. Когда я впервые увидел цирковые штифты, забиваемые таким образом, несколько лет назад, я помню, как зрители отмечали это как совершенно новое и удивлялись, как несколько человек могут ударить по одному колышку без столкновения их кувалд. Однако, то же самое представление осуществлялось девицами здесь, кажется, с незапамятных времен - еще одно доказательство того, что нет ничего нового под солнцем. Десять миль хорошей езды, и я въезжаю в значительный город Еннихан, место, достаточно крупное и имеющий общественную кофе-хану и нескольких небольших магазинов. Здесь я беру на борт целую кучу прекрасных больших груш и, проехав пару миль до уединенного места, останавливаюсь, чтобы переместить груши из моего кармана туда, где они будут мне полезнее. Прежде чем я закончил вторую грушу, добрый пастух, который с соседнего холма наблюдал за мной, появляется рядом и ждет, с похвальным намерением еще больше просветить свой разум, лишь только я закончу трапезу. Он несет музыкальный инструмент чем-то похожий на флейту. Это простая полая трубка с обычными отверстиями для пальцев, но для вдувания воздуха на конце не имеет ни загубника, ни какого-либо мундштука. Инструмент требует особого бокового применения губ и, видимо, не так уж легок для новичка. При правильном воспроизведении он воспроизводит мягкую мелодичную музыку, которая, не говоря уже о других, должна оказывать мягкое успокаивающее влияние на дикие, бурные души стада коз. Пастух предлагает мне кусок ekmek из своей котомки, как своего рода мирное предложение, но благодаря щедрому завтраку музыка имеет больше чар для меня сейчас, чем сухой ekmek, и, вручая ему грушу, я предлагаю договор, по которому он должен развлекать меня соло, пока я не буду готов тронуться, и тогда, конечно, он будет достаточно вознагражден, увидев меня bin; сделка согласована, и соло сыграно должным образом. К востоку от Еннихана дорога превращается в превосходную уплотненную дорогу, на которой я нахожу множество истинных развлечений, восхищая туземцев, которых я встречаю или обгоняю. Бесшумно подкрадываясь позади ничего не подозревающего погонщика ослов, до тех пор, пока я вдруг не обнаруживаю своё присутствие совсем близко. Оглядываясь вокруг и наблюдая за странной, неземной комбинацией, по-видимому, нападающей на него, первый импульс испуганного katir-jee состоит в том, чтобы искать спасения в бегстве, нередко сворачивая с дороги, прежде чем он решиться сделать второй взгляд. Иногда я просто делаю рывок и пролетаю мимо с пятнадцатимильной скоростью. Оглядываясь назад, katir-jee, как правило, кажется замеревшем на месте переполненный удивлением и непониманием.
Эти люди будут рассказывать удивительные истории в своих деревнях о том, что они видели. Если не появятся другие велосипеды, то время, когда «Ингилисиу» проехал по стране со своей замечательной арбой, станет ярким событием в памяти людей, путешествующих по моему маршруту через Малую Азию. Пересекая реку Йелдез Ирмак, по каменному мосту я следую по долине верховья нашего старого знакомого Кызыл Ирмака и в три часа дня въезжаю в Сивас, проехав почти пятьдесят миль до сегодняшнего дня, последние сорок из которых будут выгодно отличаться плавностью, хотя и не легкостью, с любым сорокомильным отрезком, который я знаю в Соединенных Штатах. Из Ангоры я доставил рекомендательное письмо г-ну Эрнесту Уикли, молодому англичанину, который вместе с г-ном Кодигасом, бельгийским джентльменом при османском правительстве, собирал долю в вилайете Сивас российской компенсации. Я скоро был размещен в гостеприимных апартаментах.
Ремесленники Сиваса пользуются особой популярностью среди своих соотечественников из других городов Малой Азии за необычайное мастерство, особенно в изготовлении филигранных серебряных изделий. Вечером я и мистер Уикли прогуливаемся по кварталам серебряников. Квартал состоит из двадцати или тридцати небольших деревянных магазинов, окружающих продолговатый двор. Раскидистые ивы и крошечный ручей, протекающий по нему, придают этому месту вид полусельской местности. В небольших мастерских с открытым фасадом, которые более уместно называть прилавками, армянские серебряные мастера сидят со скрещенными ногами, некоторые из них усердно трудятся во время торговли, другие сплетничают и пьют кофе с друзьями или покупателями.
«Как вы считаете, разве это не вызывает идеи о том, какими были кварталы старых алхимиков сотни лет назад», - спрашивает мой собеседник.
«Именно об этом я накануне говорил Вам», - отвечаю я, и затем мы заходим в один из магазинов, потягиваем кофе со старым серебряником и осматриваем его филигранные украшения. В этом нет ничего удивительного. Изготовление замысловатого узора их украшений представляет собой большие затраты времени и азиатского терпения, а отделка застежек, заклепок и т. д. заметно грубовата. Сивас когда-то был также местом обучения. Внушительные ворота с частями фасадов старых арабских университетов все еще стоят, с достаточно красивыми арабскими рисунками в застекленной плитке, которые до сих пор не разрушены, чтобы красноречиво провозглашать ушедшую славу. Ужасные грязные лачуги беженцев с Кавказа теперь занимают внутреннюю часть этих почтенных построек. Мальчишки-оборванцы возятся с собаками и телятами там, где раньше собирались сыновья пашей, чтобы внимать таинству мудрости из учений своего пророка, а теперь то, что осталось от замысловатых причудливых узоров, выложено в маленьких ярких плитках, которые когда-то образовывали славный потолок купола, кажется, смотрит укоризненно, и все же печально, на жалкие кучи tezek, разложенные под ним для укрытия.
Я остаюсь на один день в Сивасе, а утром мы посещаем американских миссионеров, мистер Перри дома, и надеется, что я останусь на неделю, чтобы они могли «как бы компенсировать неудобства, связанные с путешествием» по всей стране. Мистер Хаббард и дамы миссии уехали из города, но вернутся сегодня вечером. После обеда мы идем к правительственному konak и наносим визит Вали, Халлиле Эйфаату Паше, которого мистер Уикли заранее описывает как очень практичного человека, увлекающегося механическими приспособлениями, и он бы никогда не простил его, если бы он позволил мне покинуть Сивас с велосипедом, не нанеся ему визита. Обычные саламы, болтовня, сигареты, кофе, комплименты и расспросы позади. Вали - веселый, добродушный человек, и, очевидно, его очень интересует описание моего спутника велосипеда и моего путешествия. Конечно, я не забываю хвалить превосходство дороги от Еннихана. Я могу не кривя душой сказать ему, что они превосходят все, по которым я катил южнее Балкан. Паша очень рад это слышать и радостно сияет под очками. Его тучное веселое лицо с сияет от удовлетворения, и он говорит мистеру Уикли: «Видите ли, он восхваляет наши дороги, а он знает толк, он много путешествовал по дорогам и уже на полпути вокруг света». Аудиенция заканчивается тем, что Вали приглашает меня прокатиться на велосипеде в его загородную резиденцию этим вечером, дав приказ отряду zaptih сопровождать меня из города в назначенное время.
«Вали - один из самых энергичных пашей в Турции», - говорит г-н Уикли, когда мы отправляемся в путь, - «Вы вряд ли поверите, но он создал здесь небольшую еженедельную газету и делает ее самоокупаемой.»
«Признаюсь, не понимаю, как он смог это сделать среди этих людей», - честно отвечаю я, потому что здесь люди не читают газеты. - «Как ему удается сделать это самоокупаемым?».
Оказывается, что он заставляет каждого сотрудника правительства подписаться на определенное количество экземпляров, и цена подписки не учитывается в их заработной плате, например, mulazim zaptih должен взять полдюжины копий, mutazerif - дюжину и т. д . Если по какой-либо непредвиденной причине текущие расходы будут признаны более дохода, каждый «подписчик» должен быть обременен еще несколькими дополнительными копиями. Перед тем как покинуть Сивас, я прихожу к выводу, что Халилл Эйфаат-паша точно знает, что к чему. Управляя делами Сиваса, таким образом, чтобы завоевать добрую славу у населения в целом, он не пренебрег своими возможностями и на константинопольском «конце каната»: более чем одна прекрасная черкесская девушка, как мне сказали, была отправлена в гарем султана предприимчивым и мудрым Вали Сиваса, следовательно, он держит «козырные карты», так сказать, и в своей провинции и во дворце.
Точно в назначенный час прибывают отряды zaptih. Мистер Уикли сажает слугу верхом на арабского жеребца и приказывает ему маневрировать лошадью, чтобы расчистить дорогу впереди. zaptih начинают свою обычную порку, и в середине расчищенного пространства я сажусь на велосипед. Пробираясь по улицам, мистер Хаббард, который вместе с дамами только что вернулся в город, встречается нам по пути, чтобы пригласить мистера Уикли и меня на ужин. Когда он проталкивается сквозь толпу и достигает меня, он говорит, что это худший сброд, который он когда-либо видел на улицах Сиваса, а находится он здесь более двенадцати лет.
Выйдя за пределы улиц, я сажусь в седло и вскоре опережаю толпу, хотя за нами по-прежнему следуют несколько всадников. На выезде мы ждем государственную коляску Вали, в которой он ежедневно ездит между городом и своей резиденцией. Во время этого ожидания, ужасный шквал ветра и пыли воет нам навстречу, и пока он все еще бушует, прибывает Вали и его конный эскорт. Его Превосходительство осматривает и изучает «Колумбию» с большим интересом, а затем просит меня ехать немедленно перед экипажем. Уклон немного против меня, и свистящий ветер кидает вызов. Но, почти нечеловеческими усилиями, я раскручиваю педали и все время держусь перед его лошадьми. Расстояние от Сиваса составляет четыре с половиной мили на велосипеде. Сейчас это было измерено впервые. Нас ввели в комнату, довольно элегантно обставленную, и подали легкие закуски. Наблюдая за моим пристрастием к вишнеру, губернатор любезно предлагает мне взять с собой флакон с сиропом, однако я неохотно вынужден отказаться из-за своей неспособности везти его.
Здесь мы знакомимся с Джаведом Беем, сыном паши, который недавно вернулся из Константинополя и говорит, что видел, как я катался на Принкипо. Вали опускается на четвереньки, чтобы изучить маршрут моего путешествия на карте мира, которую он разложил на ковре. Его энтузиазм не мало усиливается и он восклицает: «Замечательно!», «Просто чудесно!».
А Джавед Бей говорит мне, - «Когда ты вернешься в Америку, они поставят тебе памятник!». Мистер Хаббард верхом на лошади тоже проследовал за нами к резиденции Вали, и в наступлении заката мы отправились в обратный путь. Ветер благоприятен для возвращения, как и градиент. Прежде чем двое моих друзей отцепили своих лошадей, я вскакиваю в седло и несусь перед бурей в полумиле от них. «Хей, хей, хей! Вы никогда его не обгоните!» Вали с энтузиазмом кричал двум всадникам, когда они скакали полным галопом вслед за мной, и они со смехом повторяют мне его слова вскоре после этого. Очень приятный вечер проводится в доме мистера Хаббарда. После ужина дамы поют «Sweet Bye and Bye», «Home, Sweet Home» и другие мелодичные напоминания о земле свободы и песнях, которые она родила. Все выглядит уютно и по-домашнему, и у них в столовой английский плющ, вьющийся по стенам и частично закрывающий потолок, что дает удивительно приятный эффект. Самые необычные слухи о моих замечательных скоростных способностях распространялись по городу днем и вечером, некоторым из которых случалось дойти до ушей миссионеров. Одна история состоит в том, что я приехал из порта Самсун, что на расстоянии почти трехсот миль, за шесть часов, в то время как одаренный богатым воображением katir-jee, мимо которого я проезжал на дороге, рассказывал народу Сиваса преувеличенную историю о том, как дух проехал мимо него с молниеносной скоростью на сверкающем колесе. Но был ли это добрый или злой дух, он сказал, что не успел определить, так как я проехал мимо, как вспышка, и исчез вдали. У миссионеров есть четыреста учеников, которые посещают их школу здесь, в Сивасе, что, кажется, указывает на довольно процветающее положение дел. Их вербовочная площадка, конечно же, принадлежит армянам, которые, хотя и искренние христиане, на самом деле нуждаются в духовном возрождении больше, чем их мусульманские соседи. Характерным состоянием ума обычного армянского сельского жителя является глубокое, плотное невежество и моральная угрюмость. Требуется больше терпения и настойчивости, чтобы укрепить новые идеи в не впечатлительном интеллекте армянского сельского жителя, чем использовать подержанную печную трубу. Ибо, общепризнанным фактом к западу от Миссури Элвер, является то, что любой, кто способен установить три соединения подержанной печной трубы без использования ненормативной лексики, заслуживает места в Раю.
«Подойдите сюда на минутку», - говорит мистер Хаббард перед самым отъездом на ночь, и ведет меня в соседнюю комнату .; «Я... вот рубашки, нижнее белье, носки, носовые платки — все!.. Берите себе всё, что вам нужно... я сам... Я кое-что знаю о том, как путешествовать по этой стране». Но заботясь о том, чтобы не злоупотреблять добротой слишком много, я довольствуюсь тем, что беру в карман только носки, которые, как я знаю, пригодятся. На ночь я оставляю велосипед в миссии, а утром, по просьбе мисс Чемберлен, несколько раз объезжаю школьный двор для наставления учеников. Насколько мне известно, для армянских школьников самая сложная задача - заставить их проявлять достаточный интерес к тому, чтобы задавать вопросы. В основном потому, что велосипед наверняка вызовет интерес и пробудит в них дух исследования, меня просят покататься на них. Таким образом, велосипед справедливо признан ценным помощником в миссионерской работе. Мораль: пусть американские и епископские советы снабжают своих миссионеров из Малой Азии и Персии никелированными велосипедами. Пусть они отправятся по пустыне армянского ума, и осветить непроницаемую моральную тьму, скрывающуюся в нем, светящимися и рассеивающими туман шарами велосипедных ламп. Господа Перри, Хаббард и Уикли сопровождают меня на некотором расстоянии верхом на лошади, и на прощании мне поручено нести саламы братьям в Китае. Они говорят, что это первая из когда-либо представленных возможностей отправить привет по суше в далекий Китай, и такую редкую возможность не следует упускать из виду. Они также обещают послать сообщение миссии Эрзерум, чтобы там ожидали меня. Однако есть вероятность, что я доберусь до Эрзерума раньше их письма. в Малой Азии нет молниеносных поездов. Дорога на восток от Сиваса - это искусственное шоссе, которое обеспечивает достаточно хорошее движение, но несколько уступает дороге из Еннихана. Вскоре я вхожу в область невысоких холмов, долин и небольших озер, за которыми дорога снова спускается в долину Кызыл-Ирмака. В течение всего дня проезжая часть в среднем оказывается лучше, чем я когда-либо ожидал найти в азиатской Турции. Но преобладающий восточный ветер оказывает сильное сопротивление моему передвижению каждый дюйм пути на протяжении сотни миль или около того, всю дорогу, которую мне нужно преодолеть от Еннихана до Зары, города, к которому я прибываю около заката. Зара находится у входа в узкий проход между двумя горными отрогами, и хотя дорога здесь равнинная, а покрытие ровное, из ущелья ревет ветер с таким огромным давлением, что я испытываю чрезвычайные усилия чтобы только удержаться в седле.
Тифтджиоглу Эффенди был джентльменом греческого происхождения. В Зара у меня есть возможность увидеть и испытывая что-то вроде гостеприимства среди армян высшего класса, потому что я привез из Сиваса рекомендательное письмо к Киркор-ага Тартариану, самому видному армянскому джентльмену в Зара. Мне не доставило никаких затруднений с поиском дома, и я сразу же оказался в положении почетного гостя, а пятеро слуг приставлены, чтобы ждать любого моего желания, некоторые принимают участие в неизбежной церемонии приготовления и подачи кофе и зажигания сигарет, в то время как другие настороженно ждут слова или взгляда от меня или моего хозяина или от привилегированных гостей, которые немедленно начинают прибывать. Комната обшита кедровой доской и абсолютно без мебели, за исключением ковров и мягкого дивана, на котором я сижу. Мистер Тартариан сидит со скрещенными ногами на ковре слева от меня и курит кальян. Его младший брат занимает аналогичное положение справа от меня, скручивая и куря сигареты. В это время гости, которые прибывают, садятся на корточки на ковре в положениях, отличающихся по расстоянию от дивана, в соответствии с их рангом и социальной важностью. Никто не рискует занять мягкий диван рядом со мной, хотя диван имеет пятнадцать футов в длину, и мне неловко, как собаке в яслях, чтобы занимать всю его длину в одиночку. В дальнем углу и на слегка приподнятом полу с ковровым покрытием, на котором сидят гости, находится небольшой кирпичный камин, в котором ярко горит огонь, и здесь личный кахвай-джи г-на Вартариана занят приготовлением крошечных чашек крепкого черного кофе. Другой слуга постоянно подходит к огню, чтобы вытащить кусочки светящегося угля с помощью маленьких трубчатых щипцов, с которыми он обходит гостей, разжигая курильщикам сигареты. Третий юноша довольно сносно занят выполнением той же должности для кальяна г-на Вартариана, потому что джентльмен - заядлый курильщик, и во всей Турции едва ли может быть другой кальян, требующий так много возни с ним. Весь этот долгий вечер что-то не получается с этой жалкой трубкой. Сам мой хозяин постоянно переставляет маленькую кучку живых углей поверх влажного табака (табак, выкуриваемый в кальяне, увлажняется, а живые угли помещаются сверху), снимая длинную спиральную трубку и выдувая ее, или подсматривая вокруг в табачной посуде с подобным шилу инструментом в его усилиях заставить его правильно куриться, но без успеха. В то время как его кальянный мальчик постоянно кружит рядом с ним с новым запасом горящих углей. «Сам Иов вряд ли мог обладать большим терпением», - думаю я сначала. Но до того, как закончится вечер, я прихожу к выводу, что мой достойный хозяин не заменит этого особого «хабла-бабла» с его вечным своенравием на самый совершенный и надежный кальян в Турции: подобно курильщику трубки, который никогда не изменит любимой трубке, даже она если она хронически плохо раскуривается, Киркор-ага Вартариан находит свое главное удовольствие в том, чтобы возиться со своим наргиле неделя за неделей. За обеденным столом мой хозяин и его брат оба обращают на меня внимание. Ножей и вилок, конечно, нет, эти вещи редко можно увидеть в Малой Азии, и для велосипедиста, который провел день, крутя педали против сильного ветра, их отсутствие является вопросом нескольких мгновений. Я голоден до безумия, и они оба завоевывают мое самое теплое уважение, передавая пальцами избранные кусочки из своих тарелок в мою. Из того, что я знаю о строгом этикете haut ton (хороший тон) Зара, я думаю, что они на самом деле должны класть эти кусочки в мой рот, и причина, по которой они этого не делают, возможно, потому, что я не могу открыть его принятым здесь haut ton способом. Однако, это неприятная вещь - всегда отстаивать свои личные права.
Куча одеял и матрасов, толщиной три фута, и изобилие пуховых подушек подготовлены для того, чтобы я лег спать. Сопровождающий представляет мне чудесную ночную рубашку, в которой в достаточных пропорциях отображаются изумительные цвета и рисунки. Следуя обычаю страны, слуга приступает к тому, чтобы раздеть меня и помочь мне лечь в постель. Это, однако, я предпочитаю делать без посторонней помощи из-за большого запаса природной скромности. Я никогда не падал в общество людей, оказывающих мне более преданное внимание во время моего пребывания. Они думали только о том, чтобы мне было удобно. Но они очень церемонные и редкие приверженцы этикета.
Я намеревался стартовать, как обычно, рано утром, но мой хозяин воспринимает с открытым неодобрением - мне кажется, даже с выражением недовольства - мое предложение уехать без первой трапезы. Это почти восемь часов утра, прежде чем я наконец смогу уехать. Сразу после подъема приносят неизбежный кофе и появляются ранние утренние посетители. Позже прибывает слуга с завтраком для меня на маленьком деревянном подносе. Мистер Вартариан занимает при мне точно такую же должность, что и вчерашним вечером, так же как и его брат. Как только несчастный слуга появляется с едой, эти два человека одновременно вскакивают на ноги, по-видимому, в ярости и гоняют его обратно из комнаты, преследуя его потоком гневных слов.
Затем они возвращаются на свои места соответствующие их положению. Десять минут спустя слуга снова появляется, но на этот раз подносит большой поднос с едой достаточной и распределенной на три персоны. Это, как потом выясняется, не потому, что мой хозяин и его брат намереваются скушать что-либо, а потому, что это армянский этикет, и поэтому армянский этикет становится ответственным за зрелище единственного едока, сидящей за завтраком с блюдами и всем необходимым, приготовленным для троих, в то время как из двух других, один курит кальян, другой - сигареты, и оба они с большим удовлетворением наблюдают за моей трапезой из яичницы и холодного мяса птицы. К этому времени решил просто плыть по течению намерений моего хозяина относительно времени моего отъезда. После завтрака я возвращаюсь на диван, просто намекая, что хотел бы отбыть как можно скорее. На это мистер Вартариан самодовольно кивает в знак согласия, и его брат с равным благодушием скручивает мне сигарету, после чего тратится добрые полчаса на подготовку для меня рекомендательного письма к их другу Мудуре Гане из селения Качахурда, которое Я ожидаю достичь где-то около полудня. Мой хозяин диктует, а его брат пишет. Посетители продолжают прибывать, и я начинаю немного беспокоиться о старте. На самом деле я начинаю желать, чтобы вся их бессмысленная церемонность оказалась на дне глубокого синего моря или какой-то столь же непостижимой глубины, когда по сигналу самого мистера Вартариана, его брат и целая комната посетителей одновременно поднимаются на ноги, и в равной степени одновременно сложив руки на груди и, повернувшись ко мне, прощаются со мной. Мой хозяин затем подходит, пожимает руки, дает мне письмо Мудуре Гане и разрешает мне удалиться. Он предоставляет двух zaptiehs для сопровождения меня за город, и через несколько минут я бодро rfxecm вдоль красивой маленькой долины. Прозрачные воды мурлыкающего ручья весело танцуют рядом с прекрасным отрезком дороги, птицы радостно поют в ивовых деревьях, и темные скалистые скалы поднимаются ввысь. Прекрасная маленькая долина заканчивается слишком быстро. Уже через пятнадцать минут я поднимаюсь по ней на другую гору. А там оказываются входные ворота региона, в котором есть более грандиозные покрытые соснами горные пейзажи, чем все, что встречались мне за пределами Сьерра-Невады. На самом деле знаменитый пейзаж Кейп-Хорна, Калифорния, почти находит свой аналог в этом конкретном месте, которое я пересекаю сегодня утром. Только вместо Центральной Тихоокеанской железной дороги, извилистой вокруг серых старых скал и обрывов, предприимчивый Сивас Вали построил дорогу для колесного транспорта. Вряд ли можно устоять перед искушением прокатиться по некоторым из менее крутых склонов, но это явная неосторожность, поскольку проезжая часть делает крутые повороты, и есть места, где легко не вписаться в поворот на пару футов и это приведет к тому, что я попаду в вечность: сломанный тормоз, дикий «спуск» в тысячу футов в воздухе в темные глубины скалистого ущелья, и «кругосветное путешествие» внезапно закончится. На протяжении дюжины миль я пересекаю извилистую дорогу, ведущую по диким горным ущельям и темным сосновым лесам. Изредка встречаются черкесские всадники. Кажется, что это наиболее подходящее место, которое только можно себе представить для грабителей, а меня снова предупредили против этих горных джентльменов удачи в Сивасе. Они с любопытством наблюдают за мной и обычно останавливаются после того, как мы поравняемся, и наблюдают за моими успехами в течение нескольких минут.
Однажды меня настигла пара из них. Они следовали за мной по склону горы. Они хорошо вооружены и выглядят способными на все, и я бреду, мысленно прикидывая, как лучше всего выхватить мой Смит & Вессон, с наименьшими потерями, если их намерения по отношению ко мне окажутся преступными. Это не совсем приятно или обнадеживающе, иметь рядом двух вооруженных всадников, людей, к которым все окружающие относятся со всеобщим страхом и недоверием, следующим по пятам, с недостатком неспособности следить за их движениями. Однако они нечего не предпринимают, Поскольку никто из них не пытается сделать ничего плохого, я не должен строить какие-то намеки на их недобропорядочность исходя только из их внешнего вида и частного мнения их соседей.
Теперь мой маршрут ведет по скалистому ущелью, дорога иногда довольно сильно покрыта изогнутыми скалами, а затем идет по горной возвышенности, покрытой сосновыми грядами и скалистыми пиками, чтобы снова спуститься в возделываемую местность из пологих холмов и долин, украшенную полями зерновых культур. Эти низкие пологие холмы, кажется, находятся в большей высоте, чем любой другой регион, который я пересек в Малой Азии. С некоторых точек обзора вся местность вокруг выглядит как вздымающееся море золотого зерна. Сбор урожая идет весело: мужчины и женщины жнут бок о бок в полях, и песни женщин льются в воздухе со всех сторон. Это армянские крестьяне, потому что я сейчас уже в самой Армении. Жители этой местности производят на меня впечатление, как беззаботные, трудолюбивые люди. У них обильный урожай, и приятно останавливаться и смотреть, как они трудятся в поле и слушать пение женщин. Кроме того, они гораздо лучше и аккуратнее одеты, чем окружающие их представители низшего класса, за исключением, конечно, наших непостижимых знакомых, черкесов.
На восточной оконечности этой мирной счастливой сцены находится деревня Качахурда, куда я добираюсь вскоре после полудня и где находится Мудура Гана, к которому я везу письмо. Образно говоря, Качахурда является позором для местности, в которой она стоит. Её грязные лачуги представляют собой композицию из загонов для коров, курятников и жилища людей, и они сгруппированы вместе без какого-либо притязания на порядок или регулярность. Все те же беззаботные, прилично одетые люди, чьи песни плавают с урожайных полей, живут в этой и других столь же жалких деревнях вокруг. Мудура Гана дает мне еду и хлеб и старается сделать мою остановку удобной. Пока я вкушаю эти угощения, он сам и еще один немытый, неопрятный старик приходят ко мне со злыми словами. Но что бы он не сказал, я понятия не имею что это. Мой хозяин кажется обычным старым дикарем, когда злится. Он - счастливый обладатель пары мощных легких, которые умело поддерживаются голосом сирены, и он орет на оппонента, как разъяренный бык. Другой человек, кажется, не возражает против этого, и продолжает изрыгать свои претензии - или что бы то ни было - в относительно нахальной и гадкой манере, которая, кажется, питает праведный гнев Мудура Ганы, пока я не ожидаю вижу, как тот возмущенный человек схватил один из мечей со стены и грозит покрошить своего противника в колбасу. В какой-то момент я рискнул спросить, насколько можно было понять по пантомиме, за что они так бурно ссорятся из-за меня. Будучи очень заинтересованными, чтобы понять меня, они оба немедленно прекращают военные действия. И заверяют меня, что я не при чем, что у них свои разборки. А затем они сразу же кидают на дикие взгляды друг на друга снова и возобновляют свою вокальную войну более энергично. Моего хозяина из Качахурды вряд ли можно назвать сильно цивилизованным или утонченным человеком. У него нет ни кроткой доброжелательности Киркор-ага Вартариана, ни достойного джентльменского отношения Тифтджиоглу Эффенди, но он хватает дубинку и, ревя, как хриплый свист парохода на Миссисипи, выгоняет из комнаты толпу жителей деревни, которые решаются войти специально, чтобы грубо уставиться на его гостя. Только за эту благотворительную акцию он заслуживает большого уважения. Ничто так не раздражает, как эти немытые толпы, которые стоят и глядят и комментируют во время моей еды. Со мной посылают человека, чтобы направить меня прямо туда, где дорога разветвляется, примерно в миле от деревни. За развилкой недавно проложенная дорога, фактически незаконченная. Она напоминает вспаханное поле густоты жидкого стула. Кроме того, мне нужно подняться по градиенту от двадцати метров до ста, и велосипед - это не самая комфортная вещь для этого. Местность становится переменчивой и более гористой, чем когда-либо, и дорога пугает. Часто, для того чтобы преодолеть всего милю пути, приходится потратить час времени, но горные пейзажи вокруг великолепны. Иногда я поднимаюсь на возвышенную точку или достигаю вершины, откуда открываются великолепные виды во все стороны, и действительно требует усилий, чтобы оторвать свой взгляд то этого великолепия, понимая, что, вероятнее всего, я никогда не увижу его снова.
В какой-то момент мне кажется, что я проезжаю огромный амфитеатр, который включает в себя всю физическую географию континента. По нему проходят невысокие горные цепи, здесь же участки и каменистой пустыни, и плодородной долины, озера и реки, и завершает картину прекрасный лес окружающий всё вокруг непроходимым частоколом, и защищает это всё от вторжения собой множество великих старых гор - мрачных стражей, которые никто и ничто не сможет преодолеть. Дорога, хотя и по-прежнему идет среди гор, но теперь начала в целом спускаться с возвышенности к Эндеросу и долине реки Гевмейли Чаи, и к вечеру я вхожу в армянскую деревню.
По обычаю, отсюда на восток, по-видимому, в деревне или около нее должны иметься гумна. Иногда они расположены в несколько этажей, а когда в ветреные дни здесь веют зерно, то вся деревня покрывается на дюйм или два мякиной. Я рад найти эти гумны в деревнях, потому что они дают мне прекрасную возможность кататься и удовлетворять людей, тем самым избавляя меня от беспокойства и досады. После захода солнца воздух становится холодным, и меня провожают в тесную комнату с одним небольшим воздушным отверстием, и мне дают одеяло и подушку. Позже вечером турецкий Бей прибывает с эскортом zaptiehs и занимает ту же комнату, которая, казалось бы, была комнатой, специально предназначенной для размещения путешественников. В тот момент, когда прибывает офицер, все жители деревни спешат туда-сюда, чтобы подмести комнату, зажечь огонь, заварить ему кофе, принести ему воды и сосуд для омовений, прежде чем он начнет произносить вечерние молитвы. Вечное раболепие характеризует поведение этих армянских селян по отношению к турецкому офицеру, и их спешка туда-сюда, чтобы снабдить его всем необходимо прежде, чем их об этом попросят, в моих глазах это выглядит чудесно, как «умилостивление богов».
Сам Бей, кажется, довольно хороший парень, предлагает мне часть своего ужина, состоящего из хлеба, оливок и лука; от которого, однако, я отказываюсь, уже заказав яйца и пиллау у местного жителя. Компания Бея очень приемлема, так как она избавляет меня от раздражения от того, что меня окружают обычные потрёпанные немытые люди в течение всего вечера, и обеспечивает мне освежающий сон, не нарушенный опасностью возможного воровства ремня или мокасин. Он выглядит очень благочестивым мусульманином. Помыв голову, руки и ноги, он опускается на колени к Мекке на мокрое полотенце и, почти двадцать минут по моим часам, молится. А его вздохи «Аллах!» замечательно укоренились, очевидно, где-то внутри его живота. В то время как он, таким образом, поглощен своим занятием, его два zaptieh стоят с уважением, и делят их время между тем, чтобы разглядывать меня и велосипед с удивлением и Бея со смешанным почтением и трепетом. С ранним рассветом я бесшумно удаляюсь, чтобы не мешать мирному сну Бея. На протяжении нескольких миль моя дорога извивается среди предгорий, которые я вчера пересек, но после постепенно расширяющейся впадины, которая в конце концов заканчивается в долине Гевмейли Чай. И прямо передо мной и под ними лежит значительный город Эндерес, окруженный широкой полосой яблоневых садов, ореховых и фиговых рощ. Здесь я получаю сытный завтрак из турецкого кебаба (кусочки баранины, нанизанные на вертел и обжаренные на горячих углях) в общественной хане, после которого мудир любезно обязуется объяснить мне лучший путь в Эрзинган, называя мне названия нескольких деревень, чтобы запомнить маршрут.
Во время разговора с мудиром, появляется г-н Пронатти, итальянский инженер по найму Вали Сиваса, пожимает руку, напоминает мне, что Италия недавно предложила помощь Англии в Суданской кампании, а затем проводит меня в его апартаменты в другой части города. Г-н Пронатти может говорить практически на любом языке, кроме английского. Я не говорю почти ни на каком, кроме английского. Тем не менее, нам удается довольно легко общаться, потому что, помимо знания пантомимического языка, приобретенного в повседневной практике, я в пути подобрал несколько различных слов из местных языков нескольких стран, пройденных в путешествии. Когда мы наслаждаемся с этим джентльменом хорошим спелым арбузом, несколько уважаемых людей входят и представляются через господина Пронатти как турки-османцы, а не армяне, ожидая, что я буду относиться к ним более благосклонно в этом качестве. Вскоре после этого приходит группа армян, которые изо всех сил стараются убедить меня, что они не турки, а христиане-армяне. Обе стороны, кажется, хотят получить мою благосклонность. Одна из сторон считает, что самый верный план - дать мне знать, что они турки; другие, дать мне знать, что они не турки.
«Я сказал обеим сторонам пойти в геенну», - говорит мой итальянский друг. «Эти люди будут беспокоить вас до смерти своей глупостью, если вы совершите ошибку, отнесясь к ним со вниманием». Мистер Пронатти надевает индийский пробковый шлем, который слишком велик на три размера и хорошо скрывает его черты. Потом направляет свою лошадь и сопровождает меня на некотором расстоянии, чтобы сопроводить меня в Эрзинган. Мой маршрут в Эндерес ведет по прекрасной плодородной долине, между высокими горными хребтами. Сложная сеть оросительных канав, питаемых горными ручьями, обеспечивает обилие воды для пшеничных полей, виноградников и садов. Это самая лучшая и, тем не менее, самая мокрая долина, которую я когда-либо видел - самая лучшая, потому что оросительные канавы так многочисленны. Худшая, потому что большинство из них переполняются и превращают мою дорогу в грязевые ямы и мелкие лужи. Днем я достигаю несколько более высокого уровня, где дорога становится более устойчивой, и я весело качусь на восток, по дороге ничем не прерываемой, за исключением необходимости слезать и снимать мои нижние одежды каждые несколько минут, чтобы перейти широкую и быструю канаву питающие нижние канавы, вниз по долине. В этой плодоносной долине моя дорога иногда ведет через виноградники, окруженные невысокими грязными стенами, где можно достать виноград, и где владелец фруктового сада стряхнет целый дождь из восхитительных желтых груш на все, что угодно, чтобы отдать их даром, если путник этого хочет. Я предполагаю, что эти сельские жители установили цены на свои товары, имея дело друг с другом, но они почти всегда отказываются взимать плату с меня. Некоторые наотрез отказываются от любой оплаты, и мой единственный способ возмещения их щедрости состоит в том, чтобы дать деньги детям. Другие принимают плату, с такой большой демонстрацией благодарности, как если бы я просто давал им деньги, не получив ничего в замен.
Многочисленные оросительные канавы в значительной степени замедлили сегодня мою скорость. Несмотря на ранний старт и отсутствие значительных подъемов, мой циклометр регистрирует прибавку всего лишь в тридцать семь миль, когда, продолжая свой путь на восток в течение некоторого времени после наступления темноты и не достигнув деревни, я начинаю искать где-нибудь провести ночь. Долина Гевмейли Чаи осталась позади, и я снова пересекаю узкий скалистый перевал между холмами. Среди скал я обнаружил небольшую открытую пещеру, в которой и решил провести ночь. Я нахожусь на значительной высоте в горах, и ночной воздух холодный, поэтому я собираю вместе несколько сухих сорняков и мусора и разжигаю огонь. Если бы у меня было что-нибудь, чтобы приготовить и поесть, а также одеяло, я мог бы провести достаточно комфортную ночь. Но на ужин у меня только груши, а когда прогорает несущественное топливо, моя просторная пещера на мрачном склоне горы и тонкая палатка обеспечивают небольшую защиту от зябкости и сырости ночного воздуха. Говорят, что разнообразие - это пряность жизни. Без сомнения, это так, при определенных условиях, но я думаю, что все зависит от условий, будет ли пряность перчиком или ванилью.
Например, превратности судьбы, которые принесли мне обед из хлеба с кислым молоком и несколько груш на ужин, и малоприятную ночь холодного и сырого дискомфорта в пещере, в качестве награды за прохождение 50 оросительных канав и тридцати миль пересеченной канавами ослиной тропы днем, на расстоянии могут выглядеть пряными и даже романтичными. Но когда просыпаешься в холодной дрожи около полвторого ночи и понимаешь, что впереди еще несколько часов дрожи и голода, то на ум вовсе не приходят мысли о приятных пряностях.
Inshallah! Завтра судьба принесет мне удачу. А если не завтра, то на следующий день или через день.