В этот год морозы жестокими вышли.
Можно даже сказать – убийственными - много нашего брата от них померло.
И тут надо сказать, что больше не на открытом воздухе кончались - ведь, когда лес заготавливаешь, всё-таки там топором тюкаешь или пилой согреваешься, а именно, находясь в ставших ненавистными за несколько лет, бараках, которые ходуном ходят от ночного страшного ветра - того и гляди развалятся; и под крышей тогда всё воет и воет – и это не то, чтобы страшно, а, вот, дух как-то ослабевает – в такие минуты думаешь, что вся эта ужасная и постылая жизнь никогда не закончится, и что нужно что-то с этим делать, и, может, самое время даже руки на себя наложить.
Многие и накладывали, потому что уже и сил надеяться не было.
Ну, у блатных, понятно, жизнь не в пример нашей текла. Лагерь для них - что дом родной.
Опять же, охранники к ним скидку имеют, почём зря не цепляют и не задираются.
Но это как раз, дело ясное – солдатики восемнадцатилетние, они же без разуменья - кто есть кто. Что им отцы-командиры в головы вобьют, то и будет. А вбивают, что блатные, мол, оступились, но всегда надежда имеется, что исправятся. А мы – политические – всё одно, что предатели для Советской власти, и всегда то у нас камень за пазухой. И много нас таких, политических, а значит, и камней этих великое множество, а посему держать нас нужно подальше от нормальных людей, да ещё и в чёрном теле, а то, не ровен час, бросим всем миром камни то и будет большой урон всей советской стране.
На лесоповале у уголовников и костёрок весёлый завсегда, и чаёк какой-никакой с сухарями.
И по ночам в бараке возле матушки-буржуйки только у них право кости да мослы греть.
Ну и одёжа, чего там греха таить, у них покрепче будет и посуше.
Вроде блатных и числом много меньше нашего будет, а, вот, сильнее они. Как волки, всегда вместе держаться. Опять же иерархия бандитская тоже своё дело делает. Вон, пахан у них, Шестопал! Достаточно одного его слова и весь лагерь на дыбы встанет!
Это мы – политические, сбиваемся в группки по два-три человека и таким макаром и существуем – одному, вроде как, тяжко лямку тянуть, а если больше трёх, то опасность увеличивается меж собой провокатора не учуять. Посему, два-три – самое то.
А блатным это, знамо дело, на руку. Доят политических, как хотят. Чуют, что отпора не будет.
Да и кому там воевать то – доходяги одни. У многих за долгие годы отсидки не то, что сил никаких не осталось, а и уважения к самому себе с гулькин нос наберётся. Такой за краюху гнилого хлебца готов унизиться перед блатными до самой, что ни на есть нравственной и моральной пропасти.
Я таких множество перевидал, с некоторыми поначалу даже дружил и доверял, за что потом расплачиваться приходилось. Потом уже понимание пришло, что даже товарищам своим ничего ценного доверять нельзя.
А ценностью могли быть пару папиросок, полученных от охранника за какую-нибудь работу; или старенькие часы с худым ремешком, которые ещё из той жизни удалось сохранить, и, даже полуисписанный блокнотик с огрызком карандаша тоже.
У меня самым дорогим в лагере была Гелина фотография. Ценным здесь было то, что Геля на этом фото была в купальном костюме.
Мы с ней тогда отдыхали на Чёрном море. Она стояла у самой воды, было много солнца и чудного настроения. Геля, помню, много смеялась и я её сфотографировал. И снимок получился таким светлым и ласковым, и Геля на нём вышла красавицей.
И мне, какими то немыслимыми путями, через все эти пересылки, коих было немало, удалось провезти эту фотографию и сохранить её в нормальном виде.
Для блатных моя Геля в купальнике могла стать целым сокровищем.
Меня чуть не рвало, когда вдруг на ум приходили мысли, как эти скоты и недоумки мастурбируют на фото моей жены.
Это было более невыносимо, от того, что я знал, если бы такое случилось и они бы нашли этот снимок, мне, обычному парню Толе Усольцеву, не удалось бы сделать ровным счётом ничего!
Я постоянно менял места, в которых удавалось прятать фото. И в этих условиях это было почти искусством, потому что, везде были глаза. Жёсткие глаза блатных, злые глаза охранников и голодные глаза, таких же, как и я, политических. Верить нельзя было никому.
Сначала я прятал её в своём рваном ботинке, завернув в грязную тряпицу, но здесь таилась опасность – можно было легко и запросто испортить карточку при ходьбе.
Потом умудрялся делать щели в стенах и полу.
Вне барака тоже уйма вариантов придумать небольшой тайник в земле или на дереве, чем я не однажды пользовался.
Много позже до меня дошло, что самое лучшее место – это нужник.
Поначалу его в бараке не было, в углу просто стояла параша – деревянный чан для испражнений, но затем, блатным каким то чудом удалось уговорить администрацию отделить этот угол стеной. Так получился ничего себе клозет.
Хотя в любом случае, место было противное, холодное, дурнопахнувшее и от этого долго там никто находится не желал.
Я потихоньку нашёл там небольшую щель, до которой ещё нужно было хорошо дотянуться, углубил её, засунул туда мою Гелю и заткнул прошлогодней травой.
… Первые года три, может чуть больше, я не верил, что это по-настоящему и надолго. Я надеялся, что товарищи на месте разберутся, поймут, что это какая то зловещая ошибка, и меня, в конце концов отпустят.
Но время шло, а меня никто не вызывал.
Плюс ко всему, местные сидельцы, как могли, объяснили мне, неразумному, что восемь лет за агитацию – это большая удача.
Когда я пытался донести до них, что я никого не агитировал, они только усмехались и говорили, что здесь все такие.
Сосед по нарам, старый троцкист Эммануил Витольдович Славин – высокий, совершенно лысый и очень худой человек лет шестидесяти, на первых порах много мне помогал.
Он ходил в длинном полуистлевшем пальто, которое никогда не снимал. На его шее было повязано такое же древнее кашне неопределённого цвета. Сухое землистое лицо украшали пенсне с треснувшими стёклами.
Ко времени нашего знакомства, это был уже разбитый лагерями и тюрьмами гражданин с больными ногами и практически беззубым ртом.
Зато его отличали живой взгляд, мудрый совет и , несмотря на долгое сидение, полное отсутствие озлобленности на весь мир и окружающих его людей.
Посылок и писем Эммануил Витольдович не получал. Как он сам говорил, все знавшие его либо сидели, как он, либо умерли.
Администрация и блатные относились к нему снисходительно, политические – с уважением.
Он научил меня, как и с кем нужно себя держать, как быть незаметным, и, самое главное, как выживать среди всего этого, в сущности несчастного люда.
Он же первым озвучил мне это подлое и страшное слово – донос!
С тех ещё времён интеллигент, он говаривал мне:
- Батенька, ищите в ближайшем окружении – близкие ранят больнее всего. Вы, надеюсь, обратили внимание, как Коба своих зачищает?! Революцию, понимаешь, вместе делали, а теперь, куда не кинь, одни враги!
Я, конечно, благодарен Эммануилу Витольдовичу и очень его уважаю, но эти странные высказывания в адрес вождя мне, прямо скажем, неприятны.
И по поводу моего окружения тоже! Вроде и в своих я должен сомневаться!
В ком сомневаться?!
В моих друзьях, с которыми со школьной скамьи или в институтских товарищах?!
Да они все комсомольцы!
А может, мне подвергнуть сомнениям наш дружный коллектив химлаборатории, в которой я несколько лет отработал до этих ужасных событий?!
Посмотрел бы Славин на этих людей!
Сплошь интеллигентные и образованные люди!..
Химики!
А он -донос!
Некому там быть подонками!
Некому!
Но Эммануил Витольдович был неумолим:
- Деточка, вы мне скажите, вы агитировали кого бы то ни было против Советской власти?
Я, конечно, взрывался:
- Ну нет же! Нет!
Славин мягко улыбался:
- Тогда что вы тут делаете, милейший?!
- Так ведь ошибка! Ужаснейшая ошибка! – возмущённо кричал я.
- Положим. Но ответьте мне, сударь, отчего же именно в отношении вас ошиблись?.. Ведь, как мне известно с ваших слов, вся лаборатория порядка пятнадцати лиц, верно?
И не дожидаясь моего ответа:
- А оказия вышла именно с вами!.. Не странно ли это?.. Выходит, кто то показал против вас!.. Думайте, милостивый государь, вспоминайте, кто вас недолюбливал… Может с кем то ссорились, чего то не поделили…
- Ну хорошо!
Я, конечно, не верю… Но если вы настаиваете…
Перебрал по памяти всех своих коллег, друзей, однокашников…
Ну… Конечно, были ничего незначащие ссоры, перепалки…
Но это так… Несерьёзно…
Чтоб из-за таких пустяков доносы строчить?!..
Что ещё?..
Ну вот, помню с Юркой Капустиным как то раз поругались!
Юрка – он из самого нашего детства… Он всегда рядом… Можно сказать, как брат.
Вместе росли, вместе в футбол гоняли, вместе в Гелю влюбились.
Но я же не виноват, что она меня выбрала!
А поссорились по политическому вопросу.
Как-то, мы тогда уже заканчивали школу, я, Юрка и Геля возвращались вечером из городского парка и Геля спросила:
- Ребята, а как вы думаете, если бы великий Ленин был сегодня жив, то какую бы роль занимал при этом Сталин?
Первым ответил Юрка:
-Геля, это же очевидно. Ленин был теоретиком, а Сталин – он практик. Посмотри, как он поднимает нашу страну. У нас мощная экономика и самая сильная в мире армия. Мы – свободный народ и нам есть чем гордиться!
- Верно, - сказал я. – Но не было бы Ленина – не было бы и Сталина. Ленин – учитель, Сталин – ученик!
-Ну и что?! – отпарировал Юрка. – История знает немало примеров, когда ученики превосходили своих учителей!
- К Ленину это не относится! В истории человечества ещё не было таких умов, как Ленин. А таких, как товарищ Сталин были и будут. – Я в принципе не желал этого спора, но очень уж хотелось перед Гелей блеснуть. А то только Юрка умничает…
Тут Юрка остановился и очень серьёзно так спросил меня:
- Значит ты отрицаешь гений товарища Сталина?
- Не отрицаю. Но с гениальностью великого Ленина не сравнится никто.
Тут вмешалась Геля:
- Мальчики, прекратите. Мне уже страшно. Это знаете так до чего можно договориться?!
Но Юрка уже завёлся:
- А он уже договорился – для него товарищ Сталин уже не авторитет.
Меня тоже понесло:
- Ты передёргиваешь, следи, пожалуйста, за словами.
Юрка набычился:
- Ты считаешь, что я передёргиваю, когда говорю о таких людях?!
Геля:
-Ну мальчики…
Дальше шли молча, только Геля всё поглядывала то на одного, то на другого, наверное боялась, что опять заведёмся…
Потом, со временем, это как то забылось, стерлось из памяти.
Юрка после школы уехал поступать в военно-морское – всегда хотел моряком стать.
Мы с Гелей остались в городе: она в медицинский подала, а я решил остаться верным химии, которую полюбил еще в школе…
…После Юрка приехал в город, когда мы с Гелей уже поженились.
Он пришёл к нам в новеньком кителе и фуражке, высокий и красивый офицер военно-морского флота.
Я заметил тогда, какими глазами на него смотрела Геля и как он на неё смотрел, но не придал этому значения.
Что ж… Нам, химикам, такой красивой формы не положено…
Ему дали отпуск и он решил провести его дома.
Вечерами, после работы, мы, как и раньше были вместе. Гуляли, ходили в кино и в парк. Много общались, вспоминали наше детство, обсуждали стихи популярных тогда Багрицкого и Твардовского, обменивались мнениями о ситуации в Испании и о набиравшем силу, Гитлере.
Однажды я задержался на работе и пришел домой позже обычного.
Геля и Юрка сидели на кухне, пили чай и о чём то разговаривали.
Как только я зашёл, они сразу же замолчали.
Мне это не понравилось.
Я даже намеревался что то съязвить, но Геля опередила меня, предложив мыть руки и садиться ужинать.
Юрка тут же начал собираться, а я его удерживать не стал.
В этот вечер мы легли спать не говоря друг другу не слова.
Лежали в темноте.
Я знал, что она не спит, а она знала, что я не сплю…
А через несколько дней за мной пришли…
… Вот тут то до меня, дурака, и стало доходить, кто меня подставил!
Как говорил Эммануил Маркович – « Ищи в ближнем окружении!»
Лучший друг и жена!
Вот таким изуверским способом избавились от меня!
Интересно, чья это была идея – его или её?!..
Юрку я, всё-таки, винил меньше – влюблённый человек слеп!
Но Геля!..
Жена!
Клялась любить вечно и вдруг такой удар под дых!..
Теперь понятно, почему она не отвечала на мои письма!..
Каждый день, и в бараке, и на лесоповале, я думал о их предательстве – не о чём другом я думать уже не мог.
Я представлял себе, как они договаривались за моей спиной.
Я накручивал себя, накручивал…
Я насиловал своё воображение и от этого сам же мучился ещё больше.
Она просто уничтожила меня!
Да! Уничтожила!
Подло и мерзко!
Мне хотелось мести!
Только месть могла меня успокоить!
Убить её и его!
Хотя… Будет достаточно и её смерти!
Её смерть удовлетворила бы меня!..
Но что я мог сделать…
Только грызть мёрзлую землю от душившей меня, злости! Вот, что я мог делать в лагере!..
Вдруг мне пришла мысль в голову, что я могу отдать её карточку уголовникам!..
Точно!
Пусть эти уроды пользуют её столько, сколько им вздумается!
А уж они то будут беречь это фото и тогда моя месть будет длится долго… Очень долго!
Может быть, даже, пока я здесь буду отбывать свой срок, блатные будут долбить её лицо!
Ох, как сладко думать об этом!..
Стоп!
Почему это просто отдать?!
Я продам им её фото!
За несколько папирос!
Ха! Она будет стоить всего несколько жалких папирос!
Чтобы потом подвергаться насилию целые годы!
Вот моя месть!
Вот так я убью её!..
Так я и сделал.
Продал Гелю уголовникам.
Я замкнулся в себе.
Я наплевал на себя.
Мне было всё равно, в чём я одет и что я ем.
Мне не нужно было общения.
Меня вообще ничего не интересовало.
Лесоповал – барак.
Барак – лесоповал…
Так прошли мои восемь лет заключения.
Это очень много для жизни одного человека.
И это очень немного за агитацию против Советской власти…
Спустя восемь лет я вернулся в родной город.
Город, которого я не узнал.
Он был чуть ли не полностью разрушен во время войны. Войны, которой я не видел и не почувствовал на своей шкуре.
Наш дом тоже не уцелел.
Но война сослужила мне добрую службу – рабочих рук не хватало и меня, с моей ужасной биографией и справкой взяли на работу и даже выделили небольшую комнатёнку.
Знакомых я почти не встречал. Скорее всего ребята моего возраста должны были воевать и в большинстве своём просто погибли.
Да я бы, наверное, и не желал таких встреч.. О чём бы я мог рассказать?!.. Да и нельзя было ничего рассказывать!
… Однажды вечером, я возвращался с работы в свою каморку.
Я торопился – дул сильный ветер со снегом и от этой адовой круговерти было ужасно холодно в моём куцем пальтишке.
Мимо проехала «эмка».
Я услышал вдруг, как она затормозила.
Затем из неё кто то вышел и окликнул меня по фамилии.
Боже, как же я боялся и всё таки ждал этого!
В лагере было немало политических, кто отсиживал полный срок, выходил на волю, а затем возвращался назад с ещё большим сроком.
Видимо и моё время пришло.
Но человек вдруг окликнул меня по имени!
Я обернулся.
Возле машины стоял Юрка Капустин!
Возмужавший капитан первого ранга Капустин!
Я не знал, что в этом случае нужно делать.
С одной стороны, во мне всё перегорело.
С другой, просто повернуться и уйти – выглядело бы нелепо.
Поэтому мы просто стояли и смотрели друг на друга.
Потом он быстро зашагал в мою сторону.
Подойдя вплотную, он вдруг, обхватил меня своими руками и прижал к себе.
Но я своих рук из карманов не вытаскивал.
Ведь мне было холодно.
Очень.
И Юрка не мог меня отогреть.
Да и никто бы не мог!
Потому что я замёрз восемь лет назад…
Так мы с ним и стояли…
А затем он посмотрел на меня.
По его лицу текли слёзы…
Он взял меня за плечи и повёл к машине.
И мы поехали.
Последний раз я ехал в машине, когда меня забирали из дома. С тех пор я не очень то люблю ездить в машинах. Кажется, что у них один маршрут… На восемь лет…
… Возле центрального ресторана, который чудом уцелел во время бомбежек, Юрка приказал водителю остановиться.
Мы вышли из машины и Юрка, не поворачивая головы рявкнул ему:
- Жди!
А потом была крепкая водка и вкусная еда!
Вокруг нас за столиками сидели сплошь офицеры со своими красиво одетыми спутницами.
Юрка тоже был в шикарной чёрной форме и множеством орденских планок на груди.
Мне было плевать, как я выгляжу и в чём я одет.
Главное, водка и еда!
Когда ещё представиться такая возможность набить брюхо по-настоящему!
Если меня снова посадят, я буду по ночам вспоминать всё, что я съел в этот вечер!..
… После нескольких стопок, Юрка начал говорить:
- Я знаю, что с вами случилось.
Я выяснил это, когда вернулся сюда после войны.
У меня есть друзья в НКВД.
Один из ваших соседей написал на тебя.
У вас с Гелей была слишком большая комната, чтоб её не хотеть.
Юрка продолжал рассказывать, а я чувствовал, как внутри стальные тиски сжимают мне сердце.
- После того, как тебя забрали, он же написал и на Гелю.
Ей тоже досталось. И поверь, ей было намного тяжелей, чем тебе.
Юрка сделал паузу. Было видно, что ему тяжело говорить.
- Ты же понимаешь – молодая красивая женщина…
В общем… Она не выдержала всего этого и повесилась в камере.
Вдруг я обнаружил, что стало очень тихо.
За столиками улыбающиеся офицеры беззвучно общались со своими улыбающимися дамами…
Несколько пар красиво и правильно танцевали, но абсолютно без музыки…
Оркестр тоже безнадёжно дудел в свои дудки и не выдувал ровным счётом ничего.
И даже Юрка, сидя рядом со мной, что то говорил, но я и его не слышал!
Полная тишина…
И это было очень здорово!
Потому что Юрка говорил такие жуткие вещи и про Гелю, и про меня, что, видимо, даже Богу на небесах стало страшно и он отключил звук.
Я, наверное, согласился бы, чтобы Он не включал его вообще никогда!
Я тогда просто бы жил в своём мирке…
И никого бы не слышал и не слушал. И от этого был бы незаметным для всех и может быть, чуточку счастливым…
Но нет ничего вечного… И Бог снова включил звук.
И я услышал музыку и разговоры вокруг себя.
А Юрка сидел и грустно смотрел на меня.
Я спросил:
- Где этот упырь?
- Он погиб при бомбёжке. – Ответил Юрка. – Все, кто в этот момент были в доме – погибли.
Не говоря ни слова, я встал и пошёл к выходу.
После всего, что рассказал Юрка, стало противно пить водку и глотать вкусную еду.
До тошноты противно!
Я же почти всё забыл и почти совсем успокоился, а ты опять убиваешь меня, моя бывшая жена!
Моя Геля!..
И зачем только случилась эта встреча с моим бывшим другом Юркой Капустиным, который рассказал мне про тебя!
Пусть бы капитан первого ранга жил своей жизнью, а я – своей, и не было бы этой, никому не нужной встречи!
А я теперь до конца жизни буду слышать Юркин рассказ и медленно умирать…
Я вышел на улицу, сел на сугроб и заплакал…