Вопрос о том, имеют ли право монархи на личную жизнь, могут ли они оставаться самими собой в своих личных вкусах и пристрастиях, если последние оскорбляют устои или просто предрассудки общества, волновал людей давно — еще с тех времен, когда девятнадцатилетний римский император Гелиогабал, возведенный на трон пьяными преторианцами, стал красить лицо, подводить глаза и одеваться женщиной, потом принял титул императрицы, публично вступал в брак с солдатами и гладиаторами, ездил на колеснице, запряженной обнаженными куртизанками и, наконец, объявив себя жрецом Солнца, торжественно справил свадьбу Луны с дневным светилом. Римляне терпели эти причуды года два, после чего обзавелись другим императором.
Порой кажется, что изучение истории возможно только при помощи метода сравнительных жизнеописаний. Спустя тринадцать веков католической Франции суждено было увидеть своего христианнейшего короля Генриха III в женском платье и называть его женским титулом.
Он был сыном Генриха II и Екатерины Медичи и в молодости, во время царствования Карла IX Валуа, своего брата, носил титул герцога Анжуйского. Когда он был ребенком, фрейлины королевы Екатерины часто забавлялись с ним, наряжая в женское платье, опрыскивая духами и украшая, как куклу. От такого детства у него остались не совсем обычные привычки — носить плотно облегающие камзолы, кольца, ожерелья, серьги, пудриться и оживлять губы небольшим количеством помады. Впрочем, в остальном он был вполне нормальным принцем: участвовал во всех придворных попойках, не пропускал ни одной юбки и даже, по свидетельству хрониста, заслужил славу «самого любезного из принцев, лучше всех сложенного и самого красивого в то время».
Генрих знал не только мелкие интрижки, но и всепоглощающую страсть. Как-то во время бала хорошенькая Мария Клевская, жена принца Конде, выбежала в соседнюю с бальной залой комнату, чтобы сменить на себе рубашку, мокрую от пота после бурного танца. Через некоторое время туда же зашел Генрих. Думая, что берет полотенце, принц взял рубашку Марии и провел по лицу. Тут же, говорит современник, он «проникся безграничной любовью к обладательнице этого благоуханного и еще хранившего тепло белья».
Узнать, кому принадлежит рубашка, было делом несложным. После короткой, но страстной переписки, Мария позволила принцу носить на шее свой миниатюрный портрет. Счастье, однако, было недолгим.
В 1573 году в результате немыслимых интриг Екатерина Медичи добилась избрания Генриха на польский престол. Королева-мать стремилась таким способом уладить отношения между ним и его братом, Карлом IX, занявшим французский трон. Но Генрих и в Польше всей душой, всеми мыслями пребывал во Франции — не только потому, что считал французский престол единственным достойным престолом в мире, но также по той причине, что в Париже он оставил несравненную Марию — предмет его страстных и, почему бы не сказать? — возвышенных переживаний. Одно время даже думал похитить ее у принца Конде и, добившись от папы разрешения на развод, жениться на ней. Судьба распорядилась иначе.
Генрих очень скоро заметил, что польский государь отнюдь не обременен государственными заботами, от которых его старательно освобождали министры и сенаторы; на его долю выпадали только пиры и звериная ловля. Coвершенно забросив польские дела, в которых, впрочем, он все равно ничего не смыслил, Генрих всецело предался своему любовному томлению. Он грезил, запершись от всех в своем кабинете, или писал Марии Клевской бесконечные послания, подписанные его собственной кровью; внезапно прервав заседание Государственного совета, он уходил к себе, чтобы немедленно отправить в Париж несколько внезапно пришедших ему на ум нежных строк; во время докладов министров он любовно рассматривал миниатюрный портрет своей возлюбленной, с которым никогда не paсставался; поступавшие к нему дипломатические депеши были исписаны на обороте стихами его собственного сочинения...
15 июня 1574 года, спустя три месяца после приезда в Варшаву, Генрих получил письмо от Екатерины Медичи, в котором она извещала его о кончине Карла IX и звала сына в Париж, чтобы вырвать корону из рук Генриха Наваррского, предводителя гугенотов. Ему стоило большого труда, чтобы не запрыгать от радости перед членами Государственного совета. Министры, напротив, откровенно нахмурились; один из них осторожно поинтересовался, не собирается ли король покинуть Польшу. Генрих пылко заверил поляков, что древний венец Ягеллонов ему дороже всех венцов на свете...
На всякий случай в ближайшие дни он дал всем понять, что по уши влюбился в сестру покойного Сигизмунда, ясновельможную Анну Ягеллон.
Четырьмя днями позже Генрих устроил сенаторам гpaндиозную попойку. Дождавшись, когда самые стойкие пьяницы попадали под стол, он вышел в соседнюю комнату, переоделся, нацепил на правый глаз черную повязку и в coпровождении пятерых друзей навсегда покинул Вавельский дворец. А чтобы сохранить память о второй отчизне, Генрих прихватил с собой драгоценности польской короны...
Ночь промелькнула в бурной скачке, ибо поляки не желали расстаться со своим королем, не сказав ему последнее прости. На рассвете измученный Генрих пересек австрийскую границу и в ближайшей корчме засел за письмо к Марии Клевской, спеша сообщить ей о своем скором прибытии...
Однако увидеться вновь им было не суждено. На обратном пути во Францию Генрих задержался в Венеции, где неожиданно для всех предался самому безудержному разгулу. Костюмированные балы, фейерверки, карнавалы опьянили его. Генрих стал любовником куртизанки Вероники Франко, подруги Тициана. Именно эта рыжеволосая красавица приобщила его к занятиям, по словам очевидца, «не очень приличным и крайне порочным, именуемым итальянской любовью, чего король никогда до этого не пробовал». Генрих покинул Венецию другим человеком и, если можно так сказать, уже не совсем мужчиной.
В Лионе его настигла весть о внезапной кончине Марии Клевской. Генрих был безутешен: восемь дней то кричал, то вздыхал и отказывался принимать пищу. Наконец он появился на людях в почти маскарадном костюме, увешанный знаками и предметами, напоминающими о смерти. К башмакам он прикрепил изображения черепов, такие же мертвые головы болтались на концах шнурков костюма.
И действительно, по возвращении в Париж он открыл карнавал в своем новом королевстве. Маскарад был и сущностью, и формой Генриха III. Следуя какому-то тайному, но властному призыву своей натуры, он начал переряживать и тело, и душу. Сначала он стал появляться на придворных выходах в серьгах, затем ввел в моду пышные короткие панталоны выше колен, напоминавшие фижмы, и увеличивавшие бедра мужчин. Наконец, однажды на Крещение, он появился перед ошеломленным двором одетый в кафтан с круглым вырезом на обнаженной груди, с шеей, утопавшей в расшитых брыжах, с волосами, перевитыми жемчужными нитями, посасывая конфеты и играя шелковым кружевным веером. «Его выщипанный подбородок, — содрогаясь от отвращения, повествует гугенот Агриппа Д`Обинье, — его лицо, вымазанное румянами и белилами, его напудренная голова заставляли думать, что видишь не короля, а накрашенную женщину... Радуясь новому наряду, он весь день не снимал этого чудовищного костюма, настолько соответствовавшего его любовным вкусам, что каждый в первую минуту не мог решить — видит ли он короля-женщину, или мужчину-королеву».
Генрих III ввел при дворе рабский этикет, якобы заимствованный из придворных обычаев Византии — почти божественные почести воздавались не только самому королю, но и, например, королевскому бульону и вину; указ предписывал придворным уступать дорогу королю, «прижимаясь к стене», а чтобы они могли обращаться к нему, как к женщине, Генрих первым принял титул Величества, возмутивший свободные умы того времени. Поэт Ронсар с ироническим презрением писал одному из своих друзей: «Не удивляйся, Бине, если ты видишь, что наша Франция... служит теперь посмешищем для народов и королей... При дворе только и разговору, что о Его Величестве: Оно пришло, Оно ушло, Оно было, Оно будет. Не значит ли это, что королевство обабилось?»
Тогда возле Генриха появились молодые люди, получившие в народе прозвище миньоны («милашки»). Их звали Кайлюс, Можирон, Сен-Мегрен, Грамон, де Жуаез, Сен-Люк, Сагонь и де ла Валетт. Это были самые смелые дуэлянты во Франции. Круг сверкающих шпаг окружил трон, но король принуждал этих Ахиллесов наряжаться чуть ли не женщинами. «Эти очаровательные милашки, — свидетельствует современник, — носили довольно длинные волосы, которые они постоянно завивали с помощью разных приспособлений. Из-под бархатных шапочек завитые локоны ниспадали на плечи, как это обыкновенно бывает у шлюх в борделе. Им также нравились полотняные рубашки с сильно накрахмаленными гофрированными, шириной в полфута, воротниками, так что их головы казались головой Иоанна Крестителя на блюде. И вся остальная их одежда была в том же духе». Занимались они в основном тем, что играли, богохульствовали, резвились, танцевали, распутничали и всей компанией неотступно следовали за королем, куда бы он ни направился.
Королевская похоть направлялась и на других мальчиков как благородного происхождения, так и простолюдинов. Однажды он сомлел при виде дворцового обойщика. «Видя, как он, стоя высоко на двух лестницах, прочищал подсвечники в зале, — пишет очевидец, — король так влюбился, что стал плакать...»
Парижане, как добрые подданные, начали подражать королевским наклонностям (это было особенно необходимо тем придворным, кто хотел понравиться королю). Женщины, лишенные мужского внимания, тоже стали искать утешения друг у друга... «Так же, как мужчины нашли способ обходиться без женщин, — с горечью пишет хронист, — женщины научились обходиться без мужчин».
Жизнь Генриха III была двойной оргией, придворной и религиозной, этот пресыщенный развратник кидался из одной крайности в другую, чтобы освежить свои увядшие чувства и оживить разлагавшийся мозг. Мемуары того времени отмечают эти превращения чуть ли не на одной странице. «В первый день масличной недели, — читаем у одного хрониста, — король и брат короля отправились вместе со всеми своими миньонами и фаворитами по улицам Парижа верхом и в масках, переодетые в купцов, священников, адвокатов и во всяких других лиц; они скакали, отпустив повода, опрокидывая одних и избивая других палками и жердями, особливо тех, кто были замаскированы, как и они, потому что король в этот день один желал иметь привилегию ездить по улицам в маске».
Но вот занавес падает и снова взвивается… Перемена костюмов вызывает изумление: «В воскресенье 5 апреля король был в процессии первым и держал зажженную свечу в руке во время выноса даров; он пожертвовал двадцать экю, с большим благоговением присутствовал при мессе и все время перебирал свои четки из мертвых голов, которые он с некоторого времени всегда носит на поясе, выслушал всю проповедь до конца и внешне исполнял все, что подобает истово верующему католику».
Чувственность в соединении с благочестием всегда порождает чудовищ. В религиозный мистицизм Генриха III входили и магия, и кощунство. В одном часослове он велел нарисовать своих миньонов и любовниц в костюмах святых и дев-великомучениц и носил с собою в церковь этот кощунственный молитвенник. В башне Венсенского замка, где он жил, хранились все принадлежности колдовства: кабалистические надписи, магические палочки из орехового дерева, зеркала для вызывания духов, дубленая детская кожа, покрытая дьявольскими знаками. Самой скандальной вещью было золотое распятие, поддерживаемое двумя непристойными фигурами сатиров, предназначенное, казалось, для алтаря черной мессы на шабаше.
Королевский двор напоминал корабль с перепившейся командой, который яростный ветер столетия нес на прибрежные скалы. Генриха III окружали одни западни, заговоры и предательства. Разгоравшийся огонь религиозных войн с двух сторон лизал его трон. Гугеноты, объединившиеся вокруг Генриха Наваррского, и католики, предводительствуемые герцогом Гизом, одинаково ненавидели его. Рядом с ним находились его брат, герцог Алансонский, готовый на братоубийство, и его мать, Екатерина Медичи, старая пряха придворных интриг. Волнения и беспорядки уже охватывали юг страны. За границами государства Филипп II Испанский создавал европейский союз против Франции.
Одинокий среди всех этих партий и заговоров (единственной партии, которая, пожалуй, могла бы поддержать его — Лиги сексуальных меньшинств — еще не существовало), Генрих III мог сражаться с врагами только оружием вероломства, но он был слишком слаб и изнежен, чтобы владеть им как следует. Напрасно он предавал всех, кого мог. Всеобщее презрение создавало вокруг него пропасть, которая расширялась с каждым днем. Одна сатира того времени называет его двор Островом гермафродитов.
В один прекрасный день войска протестантов двинулись к Парижу. Перепуганный король подписал эдикт, делавший гугенотам значительные уступки.
Эдикт возмутил католиков. Герцог Гиз громко жаловался, что король в душе более гугенот, чем католик. Сторонники Гизов объединились в мощный союз — Католическую лигу, с намерением «охранить славу Господа и его католической и римской церкви».
Генрих III счел благоразумным признать лигу и даже провозгласить себя ее главой, хотя фактически лига подчинялась герцогу Гизу. Началась беспощадная война с гугенотами, закончившаяся только весной 1580 года. Генрих отпраздновал перемирие грандиозными костюмированными балами, на которых его видели наряженным в костюм то блудницы, то амазонки с обнаженной грудью...
В Париже росло недовольство выходками короля. Народ издевался над монашескими процессиями Генриха. Его собственные пажи передразнивали их, так что король был принужден высечь восемьдесят человек во дворе Лувра. Священники с церковных кафедр гремели проклятиями коронованному нечестивцу. «Я был осведомлен из достоверных источников, — проповедовал монах Понсэ, — что вчера вечером, в день их процессии, вертела усердно работали для этих добрых кающихся, и, съевши жирного каплуна, они имели еще на постный ужин телячий хрящик, бывший для них наготове. О, нечестивые лицемеры! Вы издеваетесь над Богом под вашими маскарадными платьями, а для приличия носите бич самоистязания у пояса? Не там бы вам следовало его носить, а на спине и на плечах, и тогда это было бы вам по заслугам. Нет ни одного между вами, который не заслужил бы его вполне».
Но Генрих продолжал безумствовать. Миньоны грабили Францию, обирали казну, вымогали доходы с городов. На свадьбу Жуаеза король истратил 11 миллионов экю (притом, что государственный долг уже превысил пятнадцать годовых бюджетов). Описание этого торжества в мемуарах современников поражает: семнадцатидневный пир, сотни людей, наряженных в шитые золотом и серебром одежды, дождь драгоценных камней, маскарады, кавалькады, турниры и морские бои...
Королевская казна истощилась, а парламент запретил вводить новые налоги. На одном из заседаний Генрих разразился женскими жалобами: «Я это знаю, господа, что я оскорбил Бога, я наложу на себя епитимью и поставлю двор на менее широкую ногу. Там, где у меня было два каплуна, будет один. Но как вы хотите, чтобы я вернулся к покрою платьев старого времени, как же мне тогда жить?»
От оскорбительных слов в адрес короля католики перешли к шпагам. Кайлюс и Можирон погибли первыми на дуэли с дворянами дома Гизов. Два месяца спустя Сен-Мегрен был убит у дверей Лувра двадцатью замаскированными людьми. Генрих опозорил себя, оплакивая их. Церковь св. Павла, в которой он похоронил убитых, парижане называли не иначе как сералем миньонов.
Самого Генриха временами охватывали приступы панического страха. Однажды ему приснилось, что его пожирают дикие звери. Проснувшись от ужаса, он велел перестрелять из аркебуз львов и медведей, откармливавшихся в клетках Лувра. Если бы король мог, он поступил бы так же с ненавистными ему людьми...
После восстания католиков в Париже 12 мая 1588 года Генрих III бежал из города. Больше он никогда не увидел Парижа.
Правда, вскоре он смог отомстить за своих погибших миньонов. 23 декабря 1588 года герцог Гиз был убит по приказу Генриха III. В ответ Париж вооружился. Сорбонна декретом освободила французов от клятвы Генриху III — «клятвопреступнику, убийце, богохульнику, бесноватому, колдуну, расточителю государственной казны, врагу отечества». Всюду были расклеены листовки с оскорблениями в адрес «Его Величества Гермафродита», на улицах жгли изображения королевы-матери. Толпа разбила надгробия миньонов в церкви св. Павла, изображения Генриха мазали калом... Всех, кого подозревали в сочувствии королю, тащили в Бастилию.
События быстро сменяли друг друга.
В начале весны 1589 года Франция оказалась разделена на три части: одна находилась в руках гугенотов, другая в руках лиги, третья (состоявшая только из городов Тура, Блуа и Божанси) хранила верность королю.
Генрих III пошел на союз с Генрихом Наваррским, который, по крайней мере, не требовал открыто его свержения. В июне они совместными силами осадили Париж. А вскоре Генрих III объявил о том, что назначает короля Наваррского своим официальным преемником.
Вожди лиги решили, что пришло время использовать их тайное оружие, давно заготовленное на случай чрезвычайных обстоятельств.
В одном из парижских монастырей жил двадцатидвухлетний монах Жак Клеман, в прошлом крестьянин (в монастыре его прозвали «капитан Клеман» — из-за пристрастия к военному делу). Духовные наставники давно уже внушили ему веру в свое избранничество, они даже убедили его в том, что он обладает чудесным даром — усилием воли становиться невидимым. Клеман пребывал в состоянии беспрерывной экзальтации (возможно, ему в пищу подмешивали наркотики). Герцогиня Монпансье, одна и самых непримиримых противников короля, некогда оскорбившего ее женскую честь, стала навещать монаха. Результатом этих посещений было видение, о котором Клеман рассказал своему духовнику: явившись к нему во сне, г-жа де Монпансье призвала его убить тирана; по ее словам, наградой герою будет кардинальская шапка и бессмертная слава. Чтобы придать уверенности монаху-невидимке в благополучном исходе дела, в Бастилию были заключены сто заложников из числа преданных королю лиц.
Под предлогом доставки королю письма от одного из его приверженцев, 1 августа 1589 года, Клеман добрался до Сен-Клу, где находился Генрих III. Дождавшись, пока Генрих углубился в чтение письма, Клеман выхватил из-под рясы нож и вонзил его в чрево короля-женщины. Затем он застыл, убежденный, что стал невидимым.
— Проклятый монах, он убил меня! — воскликнул Генрих.
Вырвав нож из раны, он ударил им Клемана в лоб. Вбежавшие стражники добили раненого монаха, выбросили труп из окна и после долгих издевательств сожгли его. Генрих ненадолго пережил своего убийцу.
Напомню, что Генрих III, последний Валуа, был современником Ивана Грозного, о котором почему-то принято писать, как о единственном чудовище своего времени. Быть может, чудовищ в человеческом обличье не существует вовсе — есть только люди, имеющие несчастье быть самими собой, такими, какими их сотворил Господь Бог.