В этот раз Пётр Яковлевич глядел на панель с кнопками в одиночестве. Нет, стеклянный кошмар больше не хватал его за ноги и не утягивал холодными щупальцами вниз. Без Германа сразу выцвело всё – и страх тоже.
Принимая вчера правильные и жёсткие решения, Пётр Яковлевич не учёл того, как сильно может изменить человека одна бессонная ночь. И одна подлая мысль, что был бы ты попроще, спал бы крепко и не один.
А ещё темнота и бессонница расслаивают монолитные истины на множество тонких смыслов. И среди них слюдяной плёночкой – тот самый, человеческий. А по человеческой логике – вроде, плотской и хлипкой, но ужасно живучей – выходило, что отказывать было нельзя. Не потому что – жестоко, а потому, что само теперь не рассосётся.
За время долгой службы в Конторе Пётр Яковлевич научился очень хорошо понимать людей. И он не мог не заметить, штампуя бесчисленные визы, что чаще всего людей приводят обратно в этот мир нереализованные плотские желания. Его собственное желание отягчалось ещё и тем, что было не отвлечённым, что упростило бы ситуацию, а родилось от соприкосновения с неожиданным (таким ли уж неожиданным?) новым качеством давно и бесповоротно вросшего в душу человека. А это значило, что если желание это сейчас не удовлетворить, то придётся китайской девочкой в следующей жизни сохнуть по прекрасному и недоступному шаолиньскому монаху – Неизвестно–Как–Его–Там–Будут–Звать. И не факт, что удастся его соблазнить.
Не проще ли дать соблазнить себя – здесь и сейчас?
Споткнувшись об эту мысль в очередной раз, Пётр Яковлевич скрежетнул зубами. Сначала он разберётся с мотивами розеновского альтруизма и поймёт, в какую историю тот пытается втянуть его на этот раз, раздобудет пару ежовых рукавиц для любимого Германа, а уж потом займётся воспитанием чувств этого гениального придурка. Использовать себя и свою привязанность вслепую он Розену больше не позволит.
Переступив порог того аквариума, который звался теперь его рабочим кабинетом, Пётр Яковлевич с облегчением выдохнул. Больше всего он боялся, что Герман не придёт. Но тот сидел за круглым столом, где вчера пили чай, и черкал что-то на листочке.
Не оглянулся, не дрогнул. Пётр Яковлевич попытался осторожно прощупать, цела ли ещё их сердечная связь, и нашёл в розеновском сердце холод, тяжесть и вязкую меланхолию. На мгновение стало страшно – не перегнул ли палку. Ведь сколько раз наблюдал: Герман рвёт с людьми сразу и навсегда. Не было случая, чтобы он повторно сблизился потом с человеком, который ткнул чем-то острым в его нежную душу.
Не глядя, Гранин поставил портфель на диван, не дыша, подошёл к Герману.
– Опаздываете, Пётр Яковлевич, – не оборачиваясь, сухо поприветствовал тот.
– Вы не сообщили мне график работы, Герман Львович.
Розен сразу вскинулся, заморгал, потому что такой беззащитный взгляд нельзя доверить чужому.
– В самом деле. Это моё упущение. Я подумаю, как лучше организовать ваше рабочее время. Возможно, вам сюда лучше вовсе не приходить. Будете работать удалённо.
– Решил похоронить свой проект?
Розен отщёлкнул карандаш, повернулся, наконец, лицом.
– Хочешь помочь? Не зря ты так похож на похоронного агента.
– Хочу помочь. Только ритуальные услуги не мой профиль.
– И какой же у тебя профиль?
Пётр Яковлевич элегантно, одним движением опустился на колени, сцепил руки за спиной, обхватив пальцами локти, и низко склонил голову, так что подбородком упёрся себе в грудь.
– Наше агентство предоставляет широкий спектр услуг по садо-мазо тематике. Приказывайте, мой Господин.
Ничего не происходило. Пётр Яковлевич, не поднимая глаз, подполз поближе и устроил свою голову у Германа на коленях. Полежал так немного, потом извернулся и подышал в ширинку розеновских брюк.
– О! Есть эрекция! – радостно воскликнул он и с интересом взглянул на Германа. Тот умирал от беззвучного смеха, закусив губу и вцепившись одной рукой в край стола, а другой – в спинку стула.
– Хотите, чтобы я продолжил, мой Господин? – с достоинством спросил Гранин. Ответить Герман не мог, поскольку, сжав зубы, трясся в припадке истерического смеха. Пётр Яковлевич пожал плечами, деловито наклонился вновь, взялся зубами за ускользающий крохотный язычок «молнии» и потянул вниз, собираясь расстегнуть розеновские брюки.
Герман вцепился ему в плечи, пытаясь отодвинуть, но так ослабел от смеха, что едва удерживал его на расстоянии пары сантиметров от своих гениталий, несмотря даже на то, что Пётр Яковлевич всё ещё не помогал себе руками.
– Хватит! – взмолился Герман. – Я понял, что поступил с тобой бесчеловечно. Я страшный садист.
Гранин послушно сел на пятки, выжидательно склонил голову набок. Был он растрёпан, дышал тяжело, но собой был доволен. Ведь всю эту сцену он разыграл экспромтом – научился-таки у Германа ловить волну и сёрфить вдохновение, отключая рассудок.
– Ты поступил по-детски, – доброжелательно сказал он, расцепляя, наконец, руки и одёргивая рукава. – Подозреваю, ты был всё-таки очень странной женщиной. – Он кинул на Германа осторожный взгляд, проверяя, не обидел ли его своими словами.
Тот немного погрустнел, но ответил с вызовом:
– Я всегда остаюсь собой, вне зависимости от того, женщина я или мужчина. Да, я странный. Тебя это не устраивает?
– Устраивает, малыш. – Гранин чувственно чмокнул воздух. – И мне очень жаль, что жизнь в женской своей ипостаси ты провёл не со мной.
Розен облокотился о стол, подпёр висок указательным пальцем – сколько Гранин его помнил, это была любимая германова поза.
– Хорошо, я расскажу тебе. Ты же понимаешь, что мне тоже было над чем пострадать после той цыганочки с выходом, которой мы порадовали праздную публику в прошлый раз. Ты решил, что всем без исключения должен, и впрягся батрачить в Конторе, а я решил вывернуть свою карту наизнанку и прожить жизнь в связке с таким же самовлюблённым идейным засранцем, каким был сам. Как ты догадываешься, ты под это определение абсолютно не подходил.
– И почему меня это не радует? – покачал головой Пётр Яковлевич.
– А это уже сантименты, – нахмурился Розен. – Петь, ты меня очень обяжешь, если поднимешься, наконец, с колен.
Пётр Яковлевич сообразил, что забылся и до сих пор сидит на полу. Поспешно поднялся, отряхнулся, пригладил волосы. Придвинул стул и устроился напротив Розена, отзеркалив его позу. Теперь Германом можно было любоваться вблизи. Но тот почувствовал повисшее между ними эротическое напряжение, засмущался и сразу сел ровно, как девица на смотринах. Пётр Яковлевич красноречиво вздохнул и тоже откинулся на спинку стула.
– Разумеется, у карты было двойное дно, – продолжил Розен, разглядывая теперь исключительно свои пальцы. – Вот скажи – что нужно, чтобы постоянно осознавать свою женственность?
– Мужчина? – предположил Гранин.
– Правильно. Но в каком случае ты будешь сознавать в себе это качество острее – когда тебя боготворят и носят на руках или когда в тебе женщину не видят?
– Ой, Герман… – покачал головою Гранин. – Не жалеешь ты себя.
– Для этого у меня есть ты, – усмехнулся Розен. – Так вот. Про гвоздь в ботинке ты не забудешь, даже если очень захочешь. Скажи после этого, что я не гений.
– Гений, – с готовностью подтвердил Пётр Яковлевич. – И я начинаю понимать логику твоего нового гениального замысла.
– Да ну? – оживился Герман.
– Ну да, – передразнил его Гранин. – Раз гвоздь в ботинке это так эффективно, ты решил поместить свою благоприобретённую женственность в ещё более жёсткие условия. Гомоэротическая драма – что может рельефнее обнажить проблему Женственности в Человеке? Так?
– Это не значит, что я тебя использую, – помрачнел Розен.
– Конечно, нет, Герман! Ты просто так устроен.
– Гранин, ну какая тебе разница? – завздыхал и заёрзал Розен. – Ты же всё равно меня любишь! Всегда любил.
– Люблю. Но геем становиться не планировал.
– И не становись! – обиделся Герман. – Страдай молча.
– Ну, ты и козёл!
– Попрошу без оскорблений.
– Извини. Вырвалось. – Пётр Яковлевич с тихим изумлением обнаружил, что не может на Розена всерьёз рассердиться. – Что будем делать дальше? – смиренно спросил он.
Герман пожал плечами.
– Тогда поедем ко мне. Я всю ночь глаз не сомкнул и теперь меня рубит ужасно. А ты рядом посидишь. Или полежишь – как тебе удобнее.
– Полежу, – пробурчал Розен. – Я тоже всю ночь не спал.
– Отлично! – всхлипнул от смеха Гранин, прикрывая глаза рукой. – Их первая брачная ночь случилась в день, и они провели её, целомудренно обнимаясь во сне… Герман, ты действительно гений!