Жарчайшее лето застало всех, как всегда, врасплох. Корней Филимонович Рубаха был не исключение. Он сидел у кухонного стола в майке шестидесятого размера и обливался потом. Несмотря на то, что жена, приготовив всё заранее, оставила его на хозяйстве на несколько дней и отправилась в вояж к маме, а, может, и еще к кому-то, Корней Филимонович никуда не спешил. Он как всегда вкусно пообедал. Затем после шестой или седьмой рюмочки неплохого коньяка и пару раз подымив прямо на кухне какими-то заморскими сигаретами, выковыривал спичкой из дыр в оставшихся зубах остатки мяса, да и других вкусностей и вот уже почти час наблюдал за старой знакомой — огромной зеленой мухой, которая облазила и попробовала все закуски и, наконец, оставила их в покое. Покрутившись с минуту по комнате, она сначала села на мокрую майку Корнея Филимоновича, и, наверное, вкусив его крепкого соленого пота, вмиг, словно кем-то ужаленная, полетела к окну и уже там с завидной усердностью, упрямо билась о немытое с зимы оконное стекло.
Муха уже порядком надоела Корнею Филимоновичу своим монотонным жужжанием, и он, взглянув на нее, тихо пробормотал:
— Ах ты, сучье отродье, паразитка проклятая. Ну, чего тебе еще нужно? Нажралась дармовой еды, никто тебя не гнал со стола, села бы где-то в неприметном уголке, да и дремала бы до вечера, или, может, праведным сном заснула бы. Много ли тебе места надо. Ан, нет, бучу подняла, словно на пожар, или на свою погибель…
Что, воли тебе захотелось? Думала, что на мнимой воле тебе лучше будет? По помойкам будешь шастать? Дура ты набитая, хотя ведь Паразитка ты-и… У меня на столе ты позавчера попробовала и леща? Попробовала. И по отменному холодцу не только полазила, но и, так сказать, причастилась. А сегодня… Сегодня ты-и нажралась до отрыжки, если она у тебя есть… Даже коньяка хлебнула, если у тебя хлебало существует… У меня тебе живется, как у бога за пазухой живется. А ты жужжишь, нечисть проклятая. Думаешь, мне твоей музыки, или твоего пения не хватает?
Эх, знаешь же, что чуток полюбил я тебя. Да так, что даже имя тебе дал «Паразитка». А сколько раз я от моей благоверной жены тебя спасал... Даже со скандалами. И всё равно время от времени ты на нервах моих играешь… Ну, открою тебе окно, выпущу, как говорят, на волю, так ты, паразитка, заразы какой принесешь… Дура ты-и набитая, и родители твои еще дурнее…
Жужжишь, на нервишках моих играешь? Ну, скажи, по-человечески скажи мне, а не жужжи, плохо ли тебе, Паразитка, в моих меблированных комнатах живется? Чем же я провинился перед тобой? Может, нализалась коньяка, и на подвиги тебя потянуло? По рюмке-то бегала, как остервенелая. А там, скорее всего, я каплю не допил. Ты гляди, как у тебя глазки искрятся. Так и вспыхивают на миг. Смотри мне: еще минута, и вспыхнешь, как факел ночью, разбрасывая вокруг пылающие языки…
Смотри мне, Пиратка, лучше ли тебе будет на воле той, о которой ты, скорее всего, мечтаешь? Говоришь, гены зовут? Дура ты-ы еще раз. Какие такие гены? Понятно, я бы мог тебя и отпустить, но с тобой как-то веселее, а то как же – один как перст нынче, скучно мне. А еще… Ну, полетишь ты на все четыре стороны, не боись, отпущу, если уж задумала, дурочка. Погодь, я еще рюмочку себе плесну для полировочки, и, так и быть, отпущу тебя, такую рассякую. Не узурпатор же я, и не. Ну, сама понимаешь, кто. Но прежде, чем расправлять свои прозрачные крылья, хорошенько, Пиратка, подумай о жизни своей вольной. И послушай лучше умного человека, который что-то понимает и в еде, — Корней Филимонович похлопал по своему пузцу, которое выпирало из штанов непонятно какого размера, потянулся к наполненной рюмке, выпил, крякнул и продолжил, — и еще много в чем. Вот скажи, дура ты стоеросовая, что ты на воле будешь делать? Ну, налетаешься, ну, кавалера, так бы сказать, встретишь, может и полюбишь его, но, учти, на голодный желудок, скоро и разлюбишь. Многие люди говорят, что одной водой сыта не будешь. Вот. Нынче, голубушка ты зеленая, перевелись герои даже в мушином царстве. Они такие, лишь бы им кто-то в «реактор» подбросил чего-то такого, земного, вкусненького и, понятное дело, питательного. А выпущу, еще и кавалера своего пригласишь ко мне. И будете жужжать во все свои крылья вдвое сильнее. Кто тогда выдержит подобное двойное жужжание? Даже такой, как я, смирный и уступчивый, скорее всего, взорвусь.
Ну, допустим, полетишь ты, если уж я захочу, в так называемые учреждения питания, а полетишь, это факт, поскольку на воле тебе кушать захочется, ты и на ножках своих тоненьких не прибежишь — приползешь. Будешь по столовкам, или в учреждениях быстрого питания неизвестно из чего сделанные котлеты или прочую нечисть жрать. Долго ли на них протянешь? Или прихлопнет тебя кто. Быстренько богу душу отдашь. А, может, и нет. Инвалидкой на всю свою короткую жизнь останешься…
Огромная зеленая муха, словно услышав, что это к ней обращаются, или устав, подлетела к столу, сделала пару небольших кругов и нахально присела рядом с огромной ладонью Корнея Филимоновича. Он хотел было погладить ее прозрачные крылышки своим огромным, похожим на сардельку пальцем, но она как-то бочком на пару сантиметров отбежала от руки Корнея Филимоновича и облизав обе передние лапки, застыла на месте, словно показывая этим свою готовность внимательно выслушать все его советы.
— Ну и славненько. Наконец-то и к тебе слово мое руководящее достучалось. Да не смотри ты так, что я такой большой. Ты же знаешь, что в большом человеке и здоровья немало. Думаю, что тебе хочется спросить у меня, за какие шиши все это на столе стоит? Знаешь, уважаемая, тебе, Пиратка, могу признаться, поскольку, если и выпущу тебя на волю, то только своим родственным душам , возможно и расскажешь эту тайну, поскольку языком человеческим, к моему счастью, ни ты, ни твои собратьям не говорите. Значит, и меня не сдашь в органы. Так вот, ты, Пиратка, сидишь, угораешь от количества вкуснятины на столе, и, скорее всего думаешь, откуда у меня все это на столе, и опять же, за какие шиши куплено. Ведь не за зарплату скудную…
Корней Филимонович Рубаха откинулся на высокую спинку мягкого кресла, осмотрел свои золотые хоромы и не торопясь продолжил дальше:
— Конечно, если у тебя мозги не набекрень, ты сто, тысячу раз права, Пиратка, ничего этого за мизерную мою зарплату не купишь, как ни старайся. Разве что хлеба, капусты, картохи, и еще чего-то малость. Да всё, по крохам, по крохам из столовок да ресторанчиков, где я поваром пристроился. И весь этот набор продуктов превращается в икру разных мастей, гусей, осетрину, коньяки и тому подобное. О, это хитрая наука, Пиратка, университеты которой я проходил еще учась в училище. Думаешь, легко «заморские» деликатесы сотворять со всяких отходов, а не из мяса? Понятно, кости, субпродукты, и вот вам — деликатес. Хочешь жить, сама понимаешь… Вот и кручусь… А вот сколько еще отдавать надо на верха… Даже не поверишь. Где шестьдесят, а где и все девяносто процентов. Вот.
Да не смотри ты на меня своими глазищами, и не считай, что все эти вкусности, которые нынче у меня на столе ждут моего желудка, тоже из ерунды сотворены. Обижаешь. Для себя — все лучшее, поскольку себя, сама понимаешь, любить надо…
Ну да ладно, тварь ты этакая. Заговорился я. Гусь, запеченный стынет. — Корней Филимонович приподнялся из клесла, протянул свою огромную ручищу и снял со стоящей на столе гусятницу крышку. Но то ли он неаккуратно повернулся, то ли Пиратке не понравилась огромная тень от руки Корнея Филимоновича, которая нависла над ней, она, на всякий случай отбежала по столу подальше.
— Вкуснятина, — только и сказал он, вытягивая из гусятницы гуся и ложа его на блюдо. — Слышишь, ты, Пиратка, какой аромат идет? — Поверь мне, вкуснятина необыкновенная, — произнес Корней Филимонович, отрывая от гуся правую ножку. Затем он положил ее себе на тарелку, открыл новую бутылку французского коньяка, плеснул уже не в рюмку, а в небольшой бокал.
Эти его действия приметила и Пиратка. Не удержавшись — скорее всего и ей захотелось «червячка» заморить, она быстро перебирая лапками и забыв об опасности, быстренько подбежала к зажаренному гусю и несколько раз тыкнула в нее в разным местах своим хоботком. Затем муха покинула гуся и через миг уже была у фужера с коньяком. Остановилась, словно раздумывая, мол, пить, или не пить? Буквально сразу решилась, что стоит попробовать. Резво взобралась по ножке фужера, наклонила свою голову в фужер и потянулась хоботком к жидкости. Не достала. Тут же заметалась по окружности, а затем, видно рассмотрев где-то на фужере какую-то неровность, полезла внутрь, почти до резко пахнувшей жидкости, снова вытянула свой хоботок и стала жадно сосать коньяк.
— Смотри, не утопись, — наставницки пробормотал Корней Филимонович. — Да-а, надо было налить по края…
Пиратка не утопилась и вскоре с трудом выбравшись из фужера, расправила свои крылья, поднялась в воздух.
Корней Филимонович, проследив за бодрым полетом мухи и, глубоко вздохнув, хотел было приступить к трапезе взялся за гусиную ножку, как увидел, что Пиратка, сделав пике, камнем упала почти от потолка на стол рядом с гусем. Она лежала кверху ногами на полированной крышке стола и была неподвижна.
«Или до отрыжки наелась, что ей плохо стало, или… гусем отравилась?» — пьяненько подумал Корней Филимонович. Затем он еще раз взглянул на муху, поднял руку с гусиной ножкой чуть повыше и внимательно осмотрел ее со всех сторон и, вздохнул:
— Нда-а, мне жалко тебя, Пиратка. Но хоть какую-то пользу от тебя имею. Вот и верь, что мухи только зло приносят, да одни неприятности от них. Врут, врут злые языки. Хорошо, что я не выпустил тебя на волю. Скорее всего я тебе, Пиратка, своей жизнью обязан. А то ведь как? Лето, жара, вот тебе, и судный день… А что было бы, если бы я эту гусиную ножку схарчил, или всего гуся, а после… Да лучше не накручивать себя. Хотя, на своих похоронах я бы присутствовал только в виде мертвеца… А зачем мне всё это надо?
О, может ты, Пиратка, и не гусятиной, а французским коньяком отравилась? Может это не он, а какая-то грубая подделка? Сейчас всё может быть с алкоголем… Нет, пить теперь нужно все нашенское, а то у нас умельцев на дорогие коньяки и виски вон сколько. Уж если я из костей мясо в ресторане вытворяю, то что им стоит «сотворить» коньяк из «ничего»… Да и гуся можно так нашпиговать всякой нечистью, что мало не покажется… Ладно, что было, то прошло. А тебе, Пираточка, я благодарен до нельзя. Погоди немножко, я похороню тебя, спасительница, по всем правилам…
Корней Филимонович, чтобы не поддаться искушению, со скоростью, которой з ним никто не видел с детских лет, побежал на кухню, схватил из-под мойки мусорное ведро, забежал в комнату и, пытаясь не дышать прекраснейшим ароматом, шедшим от жареного гуся, бросил его в ведро, туда же отправилась и правая гусиная ножка. За ним полетела в ведро и бутылка французского коньяка. Туда же вылил и содержание фужера. Выбросить всё в мусороприемник было делом одной минуты.
Гусь только тихо зашипел, где-то в трубе между седьмым и шестым этажами, а бутылка, падая, отчаянно и долго звенела мелким стеклом.
Вернувшись с пустым ведром на кухню Корней Филимонович, с трудом переводя дух, взял с окна большой цветочный горшок с каким-то цветком и прошел с ним в комнату. Пиратка как лежала кверху ножками на полированной крышке стола, так и осталась лежать на месте.
Корней Филимонович, поставив цветочный горшок на стол и большим пальцем своим, который больше был похож на древко от лопаты, продавил в земле огномную дырку, в которую можно было похоронить не только муху, но и воробья. Как только он коснулся ножек Пиратки, пытаясь положить ее в «могилу», муха встряхнулась и, словно самолет-истребитель, взмыла к потолку.
— Ах ты ж тварь подлая, необразованная! — громогласно взревел Корней Филимонович. — Такой чудесный гусь был, такой коньяк! Паразитка ты-и зеленая!!! Не знаешь нормы, не сунь свое рыло в фужер! Алкоголичка ты-и зеленозмейная!!! А, жужжишь, мушиная твоя морда и мушиные твои родители. Быстренько же ты оклемалась! Да лучше бы я тебя закопал, скотина мусоропроводная. Все бы польза какая-то была!!! Жужжишь? Скорее всего на похмелье голова у тебя раскалывается, вот поэтому и жужжишь. А, чтоб ты сдохла, тварь! Сколько еды под хвост собаке! Ну, ничего, пожужжи малость. Я тебя на волю выпущу. Не буду тебя давить. Она, свобода, покажет тебе почем фунт лиха. Долго не протянешь на отбросах. А я завтра принесу нового гуся, а вот тебе фигушки досанется!
* * *
На следующий день в комнате Корнея Филимоновича, нажравшись черной икры, осетрины и жареного гуся и бухнув заморского коньяка, возле окна весело и нежно жужжала Пиратка со своим любимым, который довольно грубо и погромче помогал ей жужжать. Он был такой же нахальный и зеленый. Только имени Корней Филимонович пока ему не дал. Не успел придумать.