* * *
Второго июля мы с Катей вылетели из Владивостока в Москву, Иван остался, чтобы погрузить и отправить контейнер с мебелью и вещами.
В воронежском доме ожидало много новостей, о которых поспешила рассказать мама. Во-первых, из Норильска приехала Марина, дочь дяди Васи, умершего зимой. Она весьма недружелюбно настроена к соседям. Полина Ивановна слышала, как Марина отчитывала свою мать за то, что «как нищенка, побиралась отцу на похороны». Мама отдала Тамаре два своих летних платья (оказывается, дядя Вася пропил и новые босоножки жены, и несколько отрезов, и песцовую шапку), Тамара, наверное, сказала об этом дочери, и теперь Маринка с мамой здоровается сквозь зубы. Ещё в трёхкомнатную квартиру переехал дядя Гриша с семейством: с женой, тёщей и дочерью. Теперь в шестьдесят шестой живут молодые: он, она и мальчик лет четырёх. Утром все вместе садятся в машину, поздно вечером возвращаются. С соседями знакомиться не спешат, и даже как их зовут, никто пока не знает.
Вечером я пошла к Ирине с гостинцами. «Через порог не дают», — сказала она и вышла из квартиры, неслышно притворив за собой дверь. Николай завтра уезжает к родителям, Ирина проводит его и придёт ко мне, у неё много чего случилось, и она очень ждала меня, чтобы рассказать.
Новости подруги не порадовали. В мае Николай вернулся домой во втором часу ночи без часов, без денег и босиком. Был настолько пьян, что свалился в коридоре и тут же захрапел. Утром ничего не помнил, даже того, куда делись новые югославские туфли. Хорошо ещё, что не заболел. Иринка заплакала и, взяв с меня слово никому не говорить об этом, рассказала вторую историю. Осенью пьяного Николая избили и сняли с него кожаную куртку. Обращаться в милицию не имело смысла: он не помнил, ни где это произошло, ни кто его бил. Заболел бронхитом, две недели просидел на больничном, Ира колола ему антибиотики.
Последний месяц Николай ни разу не пришёл с работы пьяным, только перед выходными покупает бутылку портвейна или пива трёхлитровую банку.
Просто в голову не укладывалось, что добродушный толстяк Николай может напиваться до такого состояния. И как он ведёт себя дома, если Ирина до дрожи боится его пьяного?
Успокоившись, подруга перешла к любимой теме: соседи. Повинилась, что на днях, увидев Маринку, курящую у подъезда, и не успев подумать, выпалила: «Ой, а ты куришь?»
- Я же не в институте работаю — в столовке. У нас это нормально, — ответила Маринка.
Нинкину семью Ира тоже не обошла стороной, клялась и божилась, что Витька гуляет: она несколько раз видела в его машине женщину, когда Нинка была в деревне.
- Ну, может, это его сестра? — попыталась возразить я.
- Какая сестра! Его сестре под пятьдесят: она старше Витьки на пять лет, Витька старше Нинки на восемь лет, а Нинке тридцать пять. Там молодая женщина сидела!
- Может, племянница?
- У Витькиной сестры сын, он сейчас в армии!
Спорить с Иринкой насчёт соседей бесполезно: у неё есть ответ на каждое возражение. А разговор нравился мне всё меньше. Я представляла себе, что она с тем же жаром рассказывает кому-то про меня, про Ивана, про моих родственников, и радость от встречи с подругой улетучивалась.
Через день поздно вечером к нам прибежала расстроенная Полина Ивановна. Она ожидает в гости дочь с семьёй и взяла у Ирины на время раскладушку. Решила проверить, хорошо ли раскладывается, и увидела двух огромных, с ноготь, клопов. Мгновенно собрала и отнесла назад, сказала про клопов, хотела посоветовать, как с ними бороться, но Ирина закричала, что у Полины Ивановны галлюцинации, забрала раскладушку и захлопнула дверь.
Папа обычно не принимает участия в разговорах мамы с соседками, но, услышав про клопов, тут же подошёл. Полина Ивановна вспоминала, какое множество клопов было в доме, куда их с матерью поселили во время эвакуации, спать не давали, поедом ели. Мама волновалась, что они могут расползтись по другим квартирам, а бороться с клопами очень тяжело, она помнит, что в Казахстане, тоже в эвакуации, их гнёзда выжигали свечками. Я видела клопов только на картинках в учебнике зоологии, но, глядя на расстроенных родителей, тоже заволновалась. Папа сказал, что мне не надо ходить к Ирине, а, если зайду, стоять в центре комнаты, не садиться: клопы прячутся в одежде и таким образом их можно принести к себе домой.
Мама усадила Полину Ивановну пить чай, папа пытался рассказывать смешные истории, но их разговор постоянно возвращался к Ирине и клопам. Как молодая, образованная женщина может так запустить своё жильё? Как Николай терпит беспорядок и тараканов, да ещё и клопов в придачу? Катя уже спала, поэтому обсуждали Ирину долго и эмоционально, а Николаю сочувствовали.
Для себя я не могла решить, кого — Ирину или Николая — считать правым, а кого виноватым. Я знала об их семейной жизни больше, чем другие соседи, может быть, именно поэтому не могла прийти ни к какому выводу. Как можно по нескольким случаям из чужой жизни, понять и оценить эту чужую жизнь? Через две точки проводится прямая. По трём точкам строится плоскость. Но жизнь человеческая так многомерна и многогранна...
У подъезда встретила Марину, её взгляд буквально кричал: не приближайся ко мне! Я поздоровалась и, не притормозив, поспешила дальше. Кажется, Маринке понравилось, что я не стала заводить разговора, она даже слегка улыбнулась. Неуютно ей, неспокойно: любой сосед в курсе всех жизненных проблем её семьи, в курсе всего, что стараются скрыть от посторонних.
Каждый день приносил встречи со старыми знакомыми. В гастрономе столкнулась с одноклассником Генкой Лосевым, очень обрадовались друг другу. Родители в соседних домах живут, а мы лет шесть или семь не виделись: я в Приморском крае, он в Воркуте. Генка рассказывал о своей работе, он шахтёр — такая романтика для меня.
Вдруг мой собеседник замолчал, глядя куда-то поверх моего плеча, потом спросил: «Что это за лахудра такая на нас вылупилась? Щас прямо глаза из орбит вылезут!»
Краем глаза заметила, что у моего подъезда стоит блондинка с причёской пуделя, я её не знала и только пожала плечами. Генке блондинка чем-то не понравилась и он продолжил высказываться о ней в своём стиле : «Ну и лахудра! Какой дурак на ней женился?»
Распрощавшись с одноклассником, пошла домой, занялась обедом. Кухонный стол возле окна, так что, услышав за окном знакомый голос, даже не поняв ещё, чей именно, автоматически подняла глаза. Голос принадлежал Нинке из семьдесят восьмой квартиры, отчитывающей сына, взявшего на руки бездомную кошку. А Нинка и была «лахудрой», так не понравившейся Лосеву. Сколько же лет я её не видела? Лет десять?
Окно закрывает тюль, поэтому рассматривала Нинку, оставаясь для неё невидимой. Она изменилась: поправилась не сильно, но как-то ссутулилась, а живот вперёд торчит. Волосы длинные выбелены до цвета ваты, и много-много кудряшек — настоящий пудель. Брови, ресницы, стрелки — всё угольно-чёрное на мучнисто-белом лице, а помада кирпичная. Безвкусица, конечно, но вряд ли шахтёр Генка так хорошо разбирается в макияже. Нинка отошла подальше, и я поняла, за что Лосев окрестил её «лахудрой»: она была в узкой, довольно короткой юбке, выставлявшей на всеобщее обозрение кривые, сходящиеся в коленях ноги.