Клавдия Васильевна Носова возвращалась с прогулки и нашла возле помойки сапоги, еще, на ее взгляд, годные для носки. Сапоги были войлочные, покрашенные в голубой цвет, прямо по центру, от носка до края голенища красовалась черная полоска из кожзаменителя, да и толстая каучуковая подошва была тоже ничего. «И кто же такую красоту на помойку выбрасывает? Вот зажрались люди!» - пробурчала она. Не сказать, чтобы не во что бабуле было обуться – одеться: дочка с зятем приглядывали за ней. Но бедная юность и старческая бережливость давали о себе знать. Как-никак, стукнуло ей уже семьдесят пять.
Она овдовела десять лет назад и вот уже пять лет проживала в Москве у дочери с зятем в квартире на девятом этаже. Когда сильно раздражалась, про себя называла их «долбаные москвичи» и не могла простить того, что в молодости они, только что поженившиеся, решили уехать на завод в столицу, а теперь вот она вынуждена жить в каком-то скворечнике. На балкон выходить страшилась: ну его, эдакая высотища, да вдруг он провалится… Лифта тоже побаивалась, но спуститься с девятого этажа ей было не по силам.
Сначала Клавдия Васильевна не любила выходить на улицу, потом осмотрелась, пообвыкла и иногда прогуливалась по окрестностям, хотя терпеть не могла шататься без дела. Но зять говорил: «Сходи, мама, подыши свежим воздухом!» И она подчинялась. Старушка была грузной, даже летом рядилась в плащ, утицей переставляла ноги по асфальту и с тоской глядела по сторонам: вон, сколько народу, а поговорить не с кем. Вспоминала родную деревню, которой уж теперь и на карте-то нету, перебирала в памяти соседей, односельчан. Казалось, встреться ей сейчас хоть один из них, хоть Мотька-разлучница, которую молодая Клавка терпеть не могла по причине ее, Мотьки, любви к мужикам, – плакала бы от счастья. Но вместо счастья душа чувствовала какое-то озлобление.
Теперь еще и октябрьские ветра не добавляли позитива в ее однотонную жизнь. Клавдия Васильевна озябла. Оглядевшись по сторонам, побаиваясь, не осудит ли ее какой-нибудь «зажравшийся» москвич, она подхватила сапоги и нырнула в спасительный подъезд. Дома спрятала сапоги под кровать.
Как раз завтра нужно было сходить в аптеку. Дочка с зятем уйдут на работу, вот тогда-то она и опробует обновку. Сапоги были впору, они казались невесомыми. Клавдия Васильевна спустилась на лифте и бодро поковыляла за лекарствами. Прохожие косились на старушку, которая шла по улице в одних чулках. Но кого удивишь в Москве странным видом, мало ли сумасшедших слоняется по столице. Прямо на пересечении Новослободской и Лесной бабу Клаву сбила машина. Место там оживленное. Когда загорелся желтый сигнал светофора, она осмотрелась: трамваев не было, машины стоят. Шагнула уверенно на проезжую часть, а тут иномарка, как из-под земли. Глухой удар – и больше старушка ничего не помнила. Не видела, как подъехала скорая, как ее уложили на носилки. Одним словом, оказалась она в реанимации.
- Носова не приходит в сознание, Владимир Васильевич, - в голосе медсестры слышалась тревога.
- Мы делаем все, что можем, Ира, - ответил доктор.- Все как всегда: пациентка в коме, дочка в коридоре рыдает. Знала бы она, что ее маму обнаружили без обуви. Но будем надеяться на лучшее. Будем надеяться.
- Вы думаете, выкарабкается? - спросила сестричка.
- На свете столько всего необъяснимого… И с этим необъяснимым я за свою долгую жизнь сталкивался частенько. Вот недавно выписал женщину, казалось бы, и шансов не было, а она, уходя, подробно рассказала, что где у меня в доме находится. Супруга уронила горшок с цветком, так она и об этом знала.
Клавдия Васильевна этого разговора не слышала. Сначала ее мозг терзало лишь одно слово: «Са-по-ги… са-по-ги… са-по-ги!..» Кто-то, казалось, нашептывал его издалека, через длинную железную трубу: «Вер-ни са-по-ги! Вер-ни!» Нет, это было уже слишком. Баба Клава затрясла головой, пытаясь избавиться от раздражающего сознание гипнотического транса, и вдруг оказалась в тихом больничном коридоре. Кругом ни души, лишь у дальнего окна стоял мальчонка лет девяти-десяти. Он был худеньким, бледным, неподвижно смотрел сквозь стекло на голые деревья, с которых ветер срывал последние листья.
-Ты чего тут? – подойдя, спросила старушка.
- Я ничего,- как будто обрадовался мальчик, увидев перед собой бабульку в ночной рубашке. – Я думал, что здесь один.
Клавдия Васильевна засмотрелась на мальчика. Он был ужасно рыжим: огненные волосы, веснушки во все лицо не побледнели, несмотря на осень, веснушками были покрыты и его руки, торчавшие из короткой пижамы. Его же серые глаза, вдумчивые, внимательные, не без любопытства рассматривали седую неопрятную толстуху с круглыми, как у совы, глазами и вздернутым носом.
- Меня Витя зовут, - представился он.
- Москвичонок? – съязвила Клавдия. - Ну а я баба Клава, стало быть. Как ты сюда попал?
- Да я и сам не знаю, -вздохнул мальчик. – Лежал в инфекционном отделении. Вроде бы менингит у меня. Бабушка Клава, мы умерли?
Слезы покатились по его личику.
- Не знаю, внучок. Разговариваем – стало быть, живы.
- Я так рад, что не один.
Баба Клава указала на пейзаж за окном.
- Посмотри, малец, видишь, деревья, трава жухлая, солнышко, тучки. Живы мы, значит.
- А людей-то? Людей никого нету…
И опять вздох не по-детски. Клавдия Васильевна положила руку на плечо мальчика и легонько сжала.
- Ты чувствуешь мою руку?
- Да.
- А я чувствую твое плечо.
- И что нам теперь делать?
И тут у бабы Клавы вырвалось: «Сапоги!»
- Какие сапоги? – удивился паренек.
- Странное дело со мной произошло, - начала рассказывать Клавдия Васильевна, с легкостью подпрыгнув и приземлившись на подоконник.
– Давай, присаживайся! – пригласила она Витю, постучав ладонью рядом с собой. И Витя тоже легко подскочил и очутился рядом с бабулей.
- Мы полегчали, москвичонок, чуешь?
- Ага… - протянул визави, но взгляд его стал еще тревожнее. – Бабушка, а почему Вы меня называете москвичонком?
- Э, милок. Я-то сама нездешняя. Все меня в Москве раздражает, домой хочу, на родину.
- И далеко Ваша родина, бабушка?
- Не так далёко, сынок, да пешком не дойти. Да и некуда, честно говоря, идти. Одна голая земля осталась.
- Это, как, бабушка?
Витю разбирало любопытство.
- Да вот так. Нету больше моей Лунёвки. Кто помер, кто уехал. Вымерла деревня…
- Так Вы про сапоги начали. Причем тут сапоги?
- Да так, догадка одна у меня есть, что сапоги во всем и виноваты. Нашла я их на помойке да и принесла себе на погибель. А знаешь что, внучок? Давай-ка их поищем. Что-то подсказывает мне, что в сапогах-то и разгадка вся. Надо в кладовке, где вещи больных хранят, порыться.
- Как же мы туда попадем? Ключи, наверное, у санитарки какой-нибудь, - рассудил Витя.
- Слушай, парень, а тебя не подмывает взлететь? Я вон какая толстая, и то еле удерживаюсь на подоконнике. А ты?
- А я уж, бабушка, давно за Вашу руку держусь!
- Ну так в чем дело? Полетели!
И они взмыли под потолок. Сначала неловко крутились в тесном пространстве, непривычно было управлять своим телом, а потом приноровились.
- И замков нам не надо! – выкрикнула Клавдия Васильевна и торпедой полетела по коридору, свернула на лестничный пролет, небольно ударившись в притолоку на повороте. Витя – за ней. Если бы не страх, который все еще не отпускал мальчика, он бы вовсю насладился непривычным ему состоянием.
- И замки нам нипочем, москвичонок! – рявкнула старуха, приземлившись у нужной двери. – Вперед!
Витя удивленно смотрел, как баба Клава просочилась сквозь запертую дверь и попробовал сделать то же самое. Получилось. В кладовке пахло затхлостью, кожей и больницей. Хотелось на воздух. Мальчик подходил то к одним сапогам, то к другим.
- Эти? – спрашивал он.
Но в ответ слышалось только приглушенное «нет», потому что баба Клава ползала по полу, держась рукой за стулья и кушетки.
- Странно, нетути здесь моих сапог, а ведь я помню, как обувалась. Дома их тоже значит, быть не должно. На месте аварии разве только… Слетаем, дружище?
- Куда мне без Вас, баба Клава. Я боюсь остаться один.
На перекрестке по-прежнему было оживленно: звенели трамваи, урчали двигателями автомобили, водители сигналили, оглушая пространство. Витя попытался закрыть уши, спустился на прилегающий к дороге газон.
- Вот они, баба Клава! Нашел! Как Вы и говорили: голубые! – мальчик радостно указывал рукой по направлению к дереву.
Баба Клава была очень довольна. Она легко сунула ноги в сапоги, и Витя отпрянул в восторге и изумлении: седые космы старухи исчезли, они превратились в две толстые косы, сложенные в замысловатую прическу корзиночкой, на месте ночнушки красовалось белое платье в горошек. Странно было бы назвать эту женщину бабушкой, если бы Витя не знал, кто она такая на самом деле. Клавдия Васильевна почувствовала в себе молодые соки, подняла вверх руки и подпрыгнула. Прыжок был поистине уникальный: Витя сумел рассмотреть только подметки от войлочных сапог. Платье раздулось парашютиком. Женщина поправила подол и спустилась на землю.
- Нет, так не пойдет, - резюмировала она. – Бери, Витек, один сапог. Он твой!
Витя снял пластиковый шлепанец с левой ноги и обулся. Для него ничего не изменилось, кроме одежды. Вместо пижамы на мальчике оказались домотканая рубашка и широкие полосатые брюки.
- Да ты прямо пан! – засмеялась баба Клава. - Ну что, полетели?
- Куда, баба Клава?
- На мою родину, сынок! Страсть как хочу туда вернуться!
Мальчик кивнул. Омолодившаяся баба Клава взяла Витю за руку, и они взмыли ввысь. Сначала мелькали крыши высотных зданий, купола храмов, ленты дорог, потом они стали перемежаться с необъятными просторами полей, лесов, лугов.
- Как здорово! Как красиво! – кричал Витя, когда внизу открывался какой-нибудь пруд, окруженный ивняком, или квадратом стояли лесополосы, защищавшие поля.
- Это Россия, москвичонок! Разве ты не видал всей этой красотищи?
- Нет, я все больше с мамой и папой летал в Турцию, на Кипр, в Египет, в Тунис. Я много где бывал…
- А я вот, москвичонок, сроду не летала. В первый раз!
И Клавдия Васильевна делала крутой вираж. Так они проносились над городами и весями, то взмывая высоко в небеса, то спускаясь поближе к земле. Смеялись, будто наглотались веселых смешинок, и плакали от восторга и еще от чего-то неизведанного, щемящего душу.
- А вот и моя родина… спускаемся! – скомандовала баба Клава.
Они полетели над знакомой бабе Клаве дорогой, над перепаханными под зиму полями, над лесопосадками, покружились над ее любимой березкой, некогда тоненькой, а теперь раздавшейся и заматеревшей, перескочили через лощину. И ни одного человека на всю округу. Путешественники зависли над заброшенными, заваливающимися от старости домами окрестных деревень, над длинным разрушенным коровником, за которым стоял густой бор. Только на скрытый за деревьями погост бабе Клаве лететь не хотелось. Позже.
- Когда-то здесь кипела жизнь, - со слезою в голосе произнесла Клавдия Васильевна. - И нас, Носовых, было тут много в округе, почитай, все родня. Да… А теперь…
- А теперь тут Тирибор! – раздался за их спинами хриплый мужской голос.
И хоть мнилось бабе Клаве, что жизни ее ничто не угрожает, поскольку, может, доживает она ее последние обрывки, но все же испугалась. Прижала к себе москвичонка, обернулась. Перед ней стоял мужик в ватнике и шапке-ушанке. Он чем-то напоминал Витю. Да-да! Только вместо множества веснушек у незнакомца из кожи торчали толстые короткие иглы, тысячи игл. Сначала Клавдия приняла их за щетину, но потом увидела кисти рук, которые снаружи тоже щетинились иголками во все стороны.
- Отдайте сапоги! Я их Хозяин! – потребовал мужичина.
Вид его был из без того безобразен, но еще и грозен до ужасти. Путники попятились, ноги будто приросли к земле и приходилось переставлять их с огромным трудом.
- Сюда! Скорее! - услышали они звонкий девчоночий голосок. На фоне розовой полоски вечерней зари стояла на низком облачке девочка. Облачко под ней непрестанно двигалось, гарцевало, будто конь. Рядом еще, нетерпеливо подпрыгивая, ожидали два облачка, два барашка. Они подскочили к Клавдии и Вите и запрокинули их на себя. Вся троица поднялась вверх. Мужик ругался и грозил кулаком. Облачка резво поплыли в сторону родной Луневки.
- Что происходит? – никак не могла успокоиться Клавдия Васильевна.
- Туда нельзя! Там Тирибор!
- Да что такое этот ваш Тирибор? Не было у нас такого села.
- А это и не село вовсе. Там, за фермой, стоит лес, но он необычный, в нем живут ежики!
- Как это – ежики? – поинтересовался Витя, оправившись от испуга.
- Это не суть важно. Еще узнаете. Помните: за ферму – ни ногой!
- А ты-то, кто, деточка?
- Я – Полина! – представилась девочка. – Меня еще вроде нет, но я уже есть.
- Не понимаю… - протянул Витя.
- Ну это… я вроде как из будущего.
- Так не бывает!
- Еще как бывает! – засмеялась девчонка.
На девочку было любо-дорого посмотреть: лучистые глазенки отливали зеленью, темная грива густых волос развевалась по ветру, жемчужные ровные зубки обнажались в приветливой улыбке. Салатовый топик, кремовые бриджи невероятно шли ей.
- Вот и ваша Луневка! – объявила девочка и остановила гарцующее облачко.
Баба Клава и Витя плюхнулись на землю.
- Ну, пока! До встречи! – крикнула Полина. – Мне пора!
- Куда же ты, наша спасительница? – завопила баба Клава.
- Останься с нами, Полина! - умоляюще посмотрел на девочку Витя.
- Не могу! Вас ждет встреча с прошлым, а мы научились перебираться только в настоящее! Удачи вам!
В небе засияли звезды. В сумраке загорелись огоньки домов, стоящих тесными рядами, задымились над крышами трубы. Баба Клава узнала и свой дом: вот он, стоит веселенький, с голубым крылечком, резными наличниками. Наверное, Никодим вернулся с работы, разогрел ужин и улегся на кровати, слушает радио.
- Никодим, открой! – постучала в окошко Клава.
За стеклом показалось родное лицо. Тридцать лет они прожили вместе. Всякое случалось: и ссоры, и размолвки, но никогда даже мысли не было расстаться друг с другом. Не то что нынешняя молодежь: чуть что – попа об попу, и врозь.
Никодим, сразу видно, обрадовался, но проговорил приглушенно:
- Не могу я впустить тебя, Клава! Не время еще. Иди в клуб, там все узнаешь.
- А мальчонку-то куда девать? – с упреком спросила она.
- И ему туда же, - ответил муж и задвинул занавеску на окне, давая понять, что разговор окончен.
Делать нечего, пришлось идти в центр села, в старенький клуб, от которого ныне и следа не осталось. Но клуб стоял, светился окошками, была слышна заливистая гармошка. Путники открыли дверь и встали на пороге. К ним подбежала Мотька-разлучница, молодая, красивая, как и сама Клавдия Васильевна.
- Чего стоите, как чужие? Айда танцевать!
На лавках сидели парни и девчата, да какой-то дедок пришел, видно, поглядеть на забавы молодых. Парни подвинулись, Витя присел на край лавки. Гармонист Николай, одногодок Клавдии Васильевны, лихо играл барыню, несколько человек танцевали, отбивали дробь: девушки – каблучками старомодных туфелек, а парни – сапогами с подковками.
- Пожалуй, и я пройдусь, вспомню молодость, - решилась Клавдия Васильевна, когда гармонист заиграл цыганочку. – Эх, жаль, что Никодима нету!
Клавдию поддержали несколько парней, охочих до танцев. Никого не удивляло, что был на ней один сапог. Ровно в двенадцать ночи наступила гробовая тишина. «Идут ежики из Тирибора!» - закричали все. Исчезли и гармонист, и дедок, и веселая молодежь. Лишь на столе в уголке горела свеча. В дверь тихонько заскреблись. Клавдия Васильевна, полная страха перед неведомым, сложила руки по сторонам висков лодочкой и всмотрелась в темноту. Она сразу узнала его, своего мучителя Жорку, и ни за что не открыла бы ему дверь, но рядом стояла девочка, такая жалкая, что баба Клава впустила их. Даже при свете свечи были видны иголки и на Жорке, и на девочке. «Надя!» - вдруг воскликнул Витя и закрыл рот ладошкой.
- Ты ее знаешь? – спросила Клавдия Васильевна.
- Да, это Надя. Она утонула, когда мы окончили четвертый класс.
- Ну, значит, не зря мы с тобой повстречались, -констатировала баба Клава. - Что-то им от нас нужно.
Гости вошли на порог.
- Нам нужно только одно: ваше прощение, - сказала Надя.
И тут Витя вспомнил все: четвертый класс, новенькую девочку, которая затмила собой всех остальных. Витя тогда думал, как признаться ей в любви, и подписал красивую открытку на Восьмое марта. Девочка, избалованная вниманием, только дерзко посмеялась над ним при всех, обозвала рыжим уродом, всем показывала открытку с его признанием, а потом демонстративно порвала ее. Над Витей тогда смеялись одноклассники. Надя даже не представляла, какую душевную рану нанесла мальчику, как он долго переживал, что вот так, грубо, ответили на его первую детскую влюбленность. А потом Нади не стало, только по-прежнему острой болью отдавалось в сердце воспоминание. И теперь вот она, Надя, Надя-ежик, вся утыканная колючками, пришла за прощением.
- Конечно же, я прощаю тебя, Надя. Ты была маленькая и глупая, я это теперь понимаю.
- От всего сердца прощаешь, Витя?
- От всего сердца!
И тут случилось невероятное: колючки будто бы втянулись в Надю, и она стала такой же хорошенькой, как прежде, только очень бледной.
- Теперь у меня все будет хорошо. Спасибо, Витя, - прошептала она.
Дети есть дети, они потихоньку уединились в уголке клуба и совершенно не интересовались, о чем говорили двое взрослых. А между тем разговор велся очень серьезный.
Прямо с порога Жорка бухнулся на колени перед Клавдией Васильевной, он поднимал голову только затем, чтобы поймать ее взгляд, прочитать в ее глазах, что он прощен.
-Простить? Тебя? Нет, Жора, не могу. Ты помнишь, как я тебя любила, как налюбоваться тобой не могла? Попросил бы ты шкуру снять с меня, я бы, наверное, сняла, попросил бы раствориться – растворилась бы: так ты был мне мил. А ты? Изнасиловал, бросил, по всей округе хвастался своей победой. От меня все отвернулись. Если бы не Никодим… Его я так страшно, как тебя, не любила, уважала сильно, это да, потому как два раза такой угар невозможно пережить, а ты все растоптал. Веру мою растоптал. Я даже дочку нашу назвала Верой. Никодим принял ее, как родную, на свое имя записал. То, что ты со мной сотворил, невозможно забыть и простить.
- Клавочка, дорогая, прости дурака, я так наказан, так наказан! Там, в Тириборе, нет любви, нет счастья, и слоняемся по густой, непроходимой чаще мы, ежики, натворившие грязных дел, отвернувшиеся когда-то от любви и надругавшиеся над ней, неприкаянными. Если бы я знал, как тяжело расплачусь за свой грех! Иглы у нас не только снаружи, но и внутри, и всё, от сердца до печенок, пронзают насквозь. Так за вину мы наказаны. И при жизни любви больше не видал, и по смерти тоже. Хозяин наш никого в лес не впускает, еле выкрал у него сапоги волшебные, нужно было мне увидеть тебя. Ой, как нужно! Надо было покаяться, пока ты еще жива, ведь вдругорядь не встретимся мы с тобой. Сними с меня эту ношу, Клавочка! Умоляю!
Жорка стукался и стукался лбом об пол, от его слез образовалась здоровая лужица. Он был бы все так же красив, если бы не иглы. Клавдия Васильевна попыталась погладить его по голове. Больно ей не было, и она понимала, что это знак, что совсем уж скоро туда, где заждался ее Никодим.
- Ну вот разве что прощу, потому что смертушка моя скоро, не хочу уходить со злобой на сердце.
- Так ты меня прощаешь, Клавочка?
- Иди с миром, Георгий. Прощаю я тебя.
С Георгием случилась та же метаморфоза: иглы медленно втянулись под кожу. Стоял перед бабой Клавой ее бывший любимый Жорка, и слезы у обоих лились из глаз: слезы сожаления и прощения, и был вкус их и горек, и сладок одновременно.
Надя взяла Георгия за руку.
- Дядя Жора, нам пора! Только не в Тирибор… Теперь Хозяин ничего с нами сделать не сможет. Спасибо вам! А сапоги не отдавайте ему. Оставьте их где-нибудь: кому суждено встретиться с ежиками, тот и встретится. Там все ждут прощения.
Нежданные гости ушли, а баба Клава со словами «значит, и ты пострадал, миленький?» прижала к себе москвичонка и долго еще рыдала невыплаканными когда-то слезами, пока в окно постучали так, что чуть стекла не вылетели.
- Отдайте мои сапоги! – кричал Хозяин. – Зачем ты его простила, дура?
- Не твое дело! Уходи! Сапоги наши! Скоро петухи прокричат! Проваливай! – истошно вопила баба Клава, хотя такой уж бабой она не выглядела.
- Видно, пришла пора расстаться, Витя, - начала она издалека, лишь только начало светать.
- То есть, как расстаться? – недоумевал мальчик.
- Я останусь здесь, с мужем моим, Никодимом. Видно, уж пора! Что я не видала в Москве вашей? Я старой стала, злобной, раздражительной, а здесь вон какая!
Она покрутилась перед ним, сняла сапог с ноги, протянула мальчику.
- Теперь сапоги твои. Вернешься – выстави их где-нибудь в укромном месте. Кому надо, найдут.
- Как же я полечу в Москву один?
- Почему же один? А Полинка?
- Вы думаете, она прилетит на облаке?
- А ты ее позови. Ну, прощай, москвичонок! Привет столице!
Мальчик вышел за порог клуба, поднял глаза в небо.
- Полина… – негромко позвал он.
Медленно потянулись секунды.
-Полина!
- Я здесь, Витя! Садись на облако! – Полинка довольно ухмылялась, наперед зная, что все у путников получилось.
- А удержит оно нас двоих? – нерешительно спросил мальчик.
- Это - удержит!
И Витя запрыгнул на мягкую поверхность.
Во время полета пассажир задремал. Ему казалось, что тело становится все тяжелее и тяжелее. «Если бы не сапоги, облачко бы нас не удержало!» - рассеянно подумал он. Рыжий мальчик видел дивный сон: вот окончание школы, выпускной, вот университет, студенческая жизнь, офис, его собственный, а вот молоденькая студентка с зелеными глазами, пришла подработать после учебы. Полина?
- Полина? – позвал он девочку.
- Я здесь, Витя!
- А ты никуда не уйдешь?
- Я вернусь, если ты захочешь. Москвичонок, пока-а-а-а!
***
Доктор вышел из реанимационной палаты. Дочь старухи не ушла домой, видно, ночевала на кушетке. Вид у нее был больной, помятый.
- Вера Никодимовна… - начал Владимир Васильевич.
- Мама умерла? Да?
Доктор кивнул.
- Мы сделали все, что было в наших силах. Но возраст, сами понимаете. Травмы, не совместимые с жизнью…
Дочь зашлась в беззвучном плаче. Нужно было отвезти тело на родину, захоронить рядом с отцом. Печальных хлопот предстояло много.
А в это время мальчик Витя пришел в себя. Ему еще долго предстояло проваляться на больничной койке. Родители верили и не верили, плакали от радости, а мальчик повторял все одно имя: «Полина… Полина…» Мама и папа пожимали плечами, не понимая, кого сын зовет. Это наваждение пройдет, главное, выжил.
А сапоги Витя, выписавшись, оставил недалеко от порога больницы. «Отсюда попасть в Тирибор сподручнее всего!» – по-взрослому рассудил он.
Апрель 2019