13
(3 августа 1918 года)
Ровно четыре месяца, как один день пролетели, и опять перед ним Екатеринодар. Правда, ракурс другой: весной подступались с запада, сейчас он, Александр, смотрит вслед уходящему солнцу. И пейзаж иной – тогда впереди серела хмурая громада зданий и голых садов, нынче за полями желтеющей кукурузы зеленеют тополя, блестят золотые купола соборов. Но важней не ракурс, и не пейзаж, а настроение, уверенное предчувствие близкой победы. Столица обложена с трёх сторон. Дроздовцы уже в Пашковской, конница Эрдели наступает от Елизаветинской, повторяя весенний маршрут, а их дивизия генерала Казановича, который сменил незабвенного Сергея Леонидовича Маркова, всего в двух верстах от северных предместий.
Весь день гремела канонада, но это был скорее салют в честь победы. Никто не сомневался, что не сегодня-завтра Екатеринодар будет взят, освобождён от красных. Те и сопротивлялись больше для виду, давая время уйти по мостам через Кубань своим обозам. И мы особо не рвались в бой – зачем лить напрасную кровь, громить город? К вечеру стрельба притихла, их батарее, стоявшей перед разъездом Лорис, дали отбой, но орудия с позиции не уводили. Радостно возбуждённые батарейцы потянулись к дымящим неподалёку кухням.
Александр сам вызвался отстоять первую смену часовым у пушек. Голода не испытывал, хотя с утра, кроме воды ничем не подкреплялся. Захотелось побыть одному, разобраться с переполнявшими торжественными чувствами. Наконец-то сбылось! Всё, к чему он стремился весь этот сумасшедший год, завтра сбудется! Оленька должна быть в Екатеринодаре, должна, сердце вещует. А если уехала к Диме в Рубежную, так и Рубежная уже три дня как наша. Возьму отпуск, помчусь к ней в родную станицу. Заслужил право увидеть свою любимую, ещё как заслужил.
Помнишь Шаляпина в Летнем театре Екатеринодара – «Душа истомилась в разлуке»? Удивительно, как она, эта истомлённая душа, сохранила живые чувства. Ей бы омертветь давно после всех передряг, ан нет – пока живёт тело, жива и душа. Гудящие ноги подсказали, что весь день не знали отдыха. Можно и присесть на тёплый металл лафета, обняв карабин, пост чисто декоративный, впереди биваки нашей пехоты. Солнце закатилось за тополя, спадает невыносимое августовское пекло. Да уж, как он прорвался к Оленьке сквозь кровавое месиво этих четырёх месяцев, прорвался живой и невредимый – в голове не укладывается. Тысячу раз мог погибнуть, как погибли тысячи соратников, но судьба хранила. Верится – хранила неспроста. Если начать вспоминать – сквозь что прошёл, бросает то в жар, то в холод.
Первое, что вспоминается – проклятая богом немецкая колония Гначбау, самый чёрный день их отступления от Екатеринодара весной. Обессиленная ночным переходом, обездушенная смертью вождя, чьё тело лежало в гробу на обозной телеге, армия стала на днёвку, стеснилась на единственной улице крошечного посёлка. Сорокинцы идут по пятам, их артиллерия невозбранно и без промаха гвоздит по куче мале, во что превратилась армия. Ответить нечем, в зарядных ящиках четыре гранаты. Перспектива отступления непредсказуема – остатки армии практически небоеспособны. Не исключено окружение и бесславный конец. Генералы Алексеев и Деникин решают: мы, живые, сможем за себя постоять, а наш погибший вождь, как полковое знамя, не должен достаться врагу. И тело Корнилова тайно зарывают под покровом ночи. Кто знал, что найдётся предатель, выдавший красным тайну захоронения?! Уже на следующий день после нашего ухода эти бесноватые выкапывают тело и увозят в Екатеринодар, где предают дикому глумлению с последующим сожжение дотла. Воистину, большевики не оставляют нам места на земле, ни живым, ни мёртвым. Армии приказ: готовиться к ночному маршу, избавляться от лишних тяжестей. Их батарее: испортить и бросить одно орудие. Всегда невозмутимый штабс-капитан Шперлинг отвечает: «Лучше застрелюсь». Командир второго орудия поручик Казанли машет рукой и отворачивается. Гнетущее предчувствие полного краха, неизбежного конца. Некоторые и впрямь стреляются. Другие, пользуясь неразберихой, потихоньку покидают армию, уходят, куда глаза глядят. Не только кубанцы. Генерал Гилленшмидт с группой офицеров тоже уехал в степь. Больше о них сведений не было. Лишь генералу Маркову чем солонее, тем веселее. С неизменной нагайкой, в огромной белой папахе носится он среди павшего духом воинства, сколачивает боевой авангард. Из кого? Разумеется, из Офицерского полка и батареи подполковника Миончинского. Эти пойдут за ним и в огонь, и в воду.
И во время ночного марша происходит чудо. Из железнодорожной будки на переезде под Медведовской генерал Марков, представившись сторожем, вызывает по телефону бронепоезд красных – мол, беляки переходят здесь дорогу, добро пожаловать взять их голыми руками. Ударная команда офицерского полка укрывается за будкой и в посадке, колонна армии стоит и ждёт поодаль. Бронепоезд не медлит, подходит, из-под насыпи встаёт генерал Марков и швыряет в кабину машиниста ручную гранату. Штабс-капитан Шперлинг из сохранённого под угрозой самоубийства орудия всаживает последние снаряды в паровоз и задний вагон. Офицеры бросаются на штурм бронеплощадок и вагонов. Батарейные разведчики среди них. Бешеный ор, пальба в упор, рукопашная, и вот уже Александр с Борей Беляевым вытаскивают из горящего вагона ящики со снарядами. Серёжа Широков и ещё трое разведчиков лежат у насыпи, срезанные пулемётной очередью. Обоз армии вскачь идёт через переезд, подгоняемый нагайкой генерала Маркова. Прорвались. Убитых разведчиков наспех хороним в посадке, присыпав общую могилу травой и ветками. Прощай, Серёжа!
Дальше почти безостановочный, многодневный путь отступления через станицы и хутора Черноморского и Кавказского отделов на восток. Сорокинцы отстали, отправились в Екатеринодар праздновать победу. Уходящие добровольцы остановились на несколько дней в станице Ильинской, дожидаясь донесений от разведок, посланных на Дон и в Баталпашинский и Лабинский отделы, где, по слухам, вспыхнуло восстание казаков против красных. Плохо сорганизованных лабинцев и хопёрцев красные задавили быстро и жестоко, а с Дона вместе с посланцами армии прискакали тамошние гонцы – «всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон», приходите, будем бить красных вместе. Генерал Деникин повёл армию в донские станицы. Ободряло, помимо восстания донцов, массовое вступление в ряды армии кубанцев. Из учебных лагерей Кавказского отдела, куда красные согнали мобилизованных казаков, пришло сразу шесть сотен конных, целый полк. Перебили комиссаров и ушли. Боря Беляев удивлённо поднимал брови: «Знаешь, Саша, пожалуй, слухи о гибели белого дела несколько преувеличены. Мы ещё поборемся».
Офицерскому полку повезло – в мае его отвели на отдых и пополнение в донскую столицу Новочеркасск, мирный оазис по тем временам. Части, оставшиеся в Егорлыкской, Мечетинской и Гуляй-Борисовке настоящего отдыха не знали, обмениваясь ударами со стоящими напротив красными. Многие офицеры и генерал Марков взяли отпуска, у большинства закончился срок контракта. От забытого и оттого особенно сладкого безделья, от красивых девушек, гуляющих в Александровском саду, начали подкрадываться расслабляющие мысли – а не бросить ли к чертям собачьим эту игру со смертью, не зажить ли мирной безопасной жизнью? Александр, как мог, отгонял эту постыдную слабость, искал поддержки у Бори Беляева, вызывал из памяти образ Оленьки и держался стойко. Даже внезапное, ошеломляющее нападение тёти Агнии не сбило.
Во время Ледяного похода Александр видел тётушку считанные разы, едва успев переброситься парой фраз. Посещать по доброй воле лазарет слыло дурной приметой. Последний раз, как думалось, пересеклись с Агнией Николаевной в Манычской, на пристани, когда грузили раненых на пароход, отходящий в Ростов. Тётя заявила, что её анабасис пришёл к концу, из Ростова она намерена отправиться в Киев – железнодорожное сообщение, слава богу и немцам, действует. Александр пожелал ей счастливого пути и удачи в личной жизни. Несколько потускневшее прекрасное лицо тётушки осветилось улыбкой, погрозив нескромному племяннику пальчиком, она взошла по трапу на борт парохода, и Александр был твёрдо уверен, что в обозримом будущем им вряд ли суждено встретиться. И на тебе – выйдя по зову дневального к воротам казармы, он узрел сиятельную тётю во всей красе. В ярком солнечном свете, под цветущими каштанами Агния Николаевна была неотразима. Вместо чёрной косынки – белая шляпка с широкими полями, затеняющая лицо, вместо тёмного передника – белое платье, туго перетянутое в талии, пышными волнами ниспадающее к пыльной брусчатке. В одной руке белый зонтик, на сгибе другой – белая дамская сумочка. Ангел, сошедший с небес, да и только. Запах французских духов перебивает запах цветов каштана, свежая кожа щёк слегка зарумянилась – не то от жары, не то от волнения. Но не от утомления – пролётка с извозчиком дожидается неподалёку.
– Тётя, как вы меня нашли?! – Александр машинально застёгивал верхние пуговицы своей застиранной гимнастёрки. На сбитые сапоги и потёртые брюки неловко смотреть. – Как вы чудесно выглядите!
– Язык не только до Киева доведёт, – дипломатично улыбнулась Агния Николаевна. И тут же гневно сверкнула глазами: – Саша, прекрати величать меня тётей! У меня есть имя! Я – Агния!
Про отчество она почему-то умолчала.
– Я думал, вы по Крещатику гуляете.
– Билеты я уже приобрела, – кивнула Агния Николаевна. – Поезд завтра. Послушай, Саша, давай отойдём в сторонку, ваш коллега у ворот не отличается деликатностью.
Федя Михайлов и впрямь пожирал прекрасную незнакомку жадным взглядом.
Пересекли мостовую, встали в тени каштанов центральной аллеи эспланады. Агния Николаевна нервно вертела зонтик.
– Саша, – всегда ровный, медовый голос тётушки подрагивал. – У меня к тебе предложение. Давай поедем со мной в Киев. Довольно испытывать судьбу. Я насмотрелась в лазарете на молодых людей, которые на всю оставшуюся жизнь стали несчастными инвалидами. Не говорю про тех, чья жизнь оборвана. Не хочу, чтобы ты оказался в их числе. Уедем из этого кошмара.
Александр слушал, не веря своим ушам. Не офицерский гонор – откуда ему было взяться при подобном затрапезном костюме, – а мальчишеская гордость заговорила. Тётя уговаривает его дезертировать? Покинуть боевых друзей? Сбежать, спрятаться у неё под юбкой? Из Киева потоком едут в армию офицеры, готовые отдать жизнь за свободу родины, а он повлечётся, как последний трус, в обратном направлении?
Сухо сказал:
– Агния Николаевна, у меня не закончился срок контракта.
– Саша, о каких пустяках ты говоришь?! Речь идёт о жизни и смерти, а ты ссылаешься на никчёмную бумажку.
Нет, тётя никогда не поймёт слов о долге и чести, она меряет человеческие обязательства своей, женской меркой. Что ж, вот вам доступный женскому пониманию аргумент.
– У меня в Екатеринодаре, как вам должно быть известно, есть девушка, которая меня ждёт.
И тут Агния, нет, уже не Николаевна, просто Агния, произнесла непоправимое, то, что навсегда встало между ними непроницаемой чёрной стеной. Из её вишнёвых губ, из её карих глаз, которые она вперила в Александра – до сих пор палит этот страшный огонь – вылетело:
– А ты уверен? Есть синица в руках, есть журавль в небе.
Всё! Пал занавес. За чёрной стеной никого не видно. Могильная тишь. Откуда-то издалека донёсся собственный медленный голос:
– Давайте я провожу вас до вокзала.
И оттуда, из чёрного морока, спокойный ответ:
– Не надо. Прости, я ошиблась. Прощай, Саша.
Стук колёс пролётки по брусчатке, шершавый ствол каштана, папироса на ощупь, долгожданное просветление. Ещё там, во время заточения в Заречной, Александра порой опалял странный огонь тётиных глаз, но тогда он с ужасом отгонял от себя чудовищные предположения, приписывая их своему распущенному воображению. Оказывается, внутренний голос не обманывал. Господи, ты видишь, я не виноват!
Чувствуя себя библейским Иосифом, чудом ускользнувшим от жены Потифара, вечером, в саду, носящим его имя, Александр самым жестоким образом надрался с Борей Беляевым за столиками летнего кафешантана. Хотелось смыть, стереть чёрную стену. Какое там! Даже в пьяном сне перед ним стояла Агния, загадочная, подколодная Агния Николаевна.
Их батарея, щедротами донского атамана Краснова, тайного германофила, пополнилась тремя орудиями. Атаман Краснов вёл подпольный торг с оккупировавшими Украину немцами – поставлял им продовольствие в обмен на оружие с русских складов бывшего Юго-Западного фронта, вынужденный обстоятельствами торг. Немцы отлично знали, что оружие будет обращено против большевиков, с которыми они заключили мир, но это их не смущало. За четыре года войны немцы дошли до ручки, кормить армию нечем, а мелкие подачки добровольцам им ничем не грозили – русские увязли в братоубийственной распре. Генерал Деникин, непримиримый германофоб, скрипел зубами, но данайские дары принимал: его армия была разута, раздета и плохо вооружена. Так поручик Казанли получил новую пушку, а подпоручик Высочин совершил блестящий скачок в карьере, став орудийным номером в его расчёте. Возвыситься до командира орудия или хотя бы наводчика нечего было и мечтать – бывалые штабс-капитаны и поручики вертели станины лафета наравне с ним, дожидаясь своей очереди. Вакансия открывалась по двум причинам – естественная, мягко выражаясь, убыль расчёта или приобретение новых пушек. А их можно было приобрести только в предстоящих боях с красными. Атаман Краснов звал генерала Деникина ударить на Царицын, чтобы пойти оттуда на соединение с поднявшим мятеж против Советов чехословацким корпусом и войсками Комуча, наступающими на Москву из Заволжья. Генерал Деникин не желал оставлять у себя в тылу огромную Северо-Кавказскую армию красных и считал первоочередной задачей её уничтожение. Вы, донцы, защищены с левого фланга германцами, а Царицын возьмёте сами. Мы, освободив Кавказ, примкнём к вам и тогда уже пойдём на Москву.
В Новочеркасске Александр наконец-то избавился от обузы в образе великолепного жеребца Адаманта. Орудийному номеру конь не положен по штату, и Александр, пусть и не без угрызений совести, продал его казачьему офицеру. Чистопородный донской скакун обрёл заботливого владельца, а прежний нерадивый хозяин справил себе за вырученные деньги приличную обувь и одежду. В донской войсковой швальне ему изготовили вместе с полевой и парадную марковскую форму – чёрную, с красными артиллерийскими кантами и фуражку с чёрным околышем и белой тульей. Теперь не стыдно и в Александровском саду показаться.
Но парадную форму вскоре пришлось сдать в обоз – в середине июня армия двинулась на Кубань. Батарею опять раздёргали – два орудия ушли на Торговую, а взвод орудий Шперлинга и Казанли спешно бросили вместе с Офицерским полком под Кагальницкую. Артиллеристы шли в арьергарде и поспели к шапочному разбору, пальнув всего несколько раз вслед удирающим красным. Штабс-капитан Шперлинг записал на свой счёт подбитый броневик. Александр, за непривычной вознёй на солдатской работе, лишь краем глаза видел поле боя. Ну, показала хвост красная конница, мелькнули на предельном прицеле два броневика, как тут же приказ сворачиваться и марш-марш на какую-то Горькую Балку. Армия шла широким веером, чередуя короткие лобовые удары с фланговыми обходами, а красные, не успевая сосредоточиться, пятились и пятились, хотя сил у них было впятеро больше. После взятия Тихорецкой наступление развивалось стремительно, 14-го июля атакующие дивизии напутствовал в Платнировской генерал Деникин. Ещё рывок, и мы в Екатеринодаре. Но утром 15-го в тылу возгорелась нешуточная пушечная пальба, телефонная и телеграфная связь со штабом армии прервалась. Намеченный штурм отложили до выяснения обстоятельств. Севший рядом с Платнировской штабной самолёт принёс оглушительную новость – Кореновская взята западной группой красных. Отступали, отступали и вдруг кинулись вразрез коммуникациям добровольцев. Приказ – выставить заслон к Екатеринодару и разворачиваться на сто восемьдесят градусов.
– «А на штыке у часового горит двурогая луна», – раздалось за спиной. Александр подскочил, не сразу узнав голос. Оно и понятно, с таким жидким тенорком лучше не смешить публику. Боря Беляев подходит – фуражка на затылке, на плече карабин, в каждой руке по котелку. И загорелая физиономия сияет, как начищенный котелок.
– Подкрепитесь, юный рыцарь пред священным градом Иерусалимом! Завтра вас ждёт встреча с заколдованной дамой сердца! Чтоб её расколдовать, требуются кулеш с мясом и компот из свежих фруктов, сварганенные кашеваром Кузьмой. Иначе вместо одного колена падёте на два!
Боря, Боря, друг сердечный! Всегда рядом. Смотришься в него, как в зеркало, и видишь второе «я». Чтоб я без него делал?
– Упитывайтесь, голодный паладин, а я пока замещу вас на боевом посту и заодно возвещу весьма победные реляции. Итак – не проглотите, пожалуйста, ложку – ваш стольный град у ваших ног. Конница генерала Эрдели прошла Екатеринодар насквозь почти без выстрела и обнялась с нашими восточными и северными аванпостами.
Боря вальяжно расхаживал меж станинами лафета, помавая рукой в сторону поверженного к его стопам города. Тот уже утонул в сумерках, но Александр ощущал на своих щеках его тёплое чистое дыхание. Боря продолжал:
– Естественно, завтра состоится не штурм в огне и дыму, а торжественный парад победителей по стогнам и проспектам, наподобие триумфального шествия римских легионов. Впереди пойдут доблестные вожди, атаманы, казаки, надеюсь, найдётся место и нам, сирым, где-нибудь после обоза. Во всяком случае, некоторые особо честолюбивые коллеги-батарейцы уже достают из мешков парадную форму. Ликование и застольные тосты приобретают гомерические пропорции. К сожалению, тебе, несущему ответственную службу, ничего, кроме компота, не полагается.
– А ты, смотрю, неплохо воодушевился, – Александр отставил пустые котелки. – Присаживайся, не мельтеши комаром. Или лучше полезай на халабуду и оттуда ораторствуй.
Чуть в стороне от орудий возвышался походный наблюдательный пункт подполковника Миончинского – раскладная деревянная вышка, собранная по его приказу в Тихорецкой. Как бы ни был долговяз командир батареи, а на равнинах кубанских степей даже его немалого роста не хватало для точного управления огнём. Не всегда под рукой оказывался необходимый курган. Языкатые подчинённые окрестили это выдающееся сооружение халабудой.
– А як же, – на кубанский манер поддразнил Боря. – Платнировские казаки дуже гарну горилку гонят.
– Даже не верится, что завтра вступим в Екатеринодар.
Боря посерьёзнел, прислонил карабин к щитку орудия, присел напротив.
– Вы совершенно правы, сэр. Если вспомнить, сколько ребят осталось лежать в полях под Кореновкой и Выселками, мы с тобой счастливчики. Володя Вишницкий, Костя Клементьев, Стасик Квецинский, поручик Казанли.
– Саша Тольский, – добавил к синодику Александр.
– Если б не пришли вовремя на выручку части генерала Боровского, мы с тобой тоже кормили бы раков в той вашей речке, как её – Бейсужок? Кирпили? Захмелели господа штабисты от удач, решили, что красные бегут без оглядки, а расплачивались кровью мы, выполняющие их волю. – Боря мучительно протискивал слова сквозь зубы, и вдруг взорвался: – Помнишь, как Дмитрий Тимофеевич вывел батарею на прямую наводку, подставившись под действительный ружейный и пулемётный огонь, помнишь? Чистое самоубийство! И по-другому поступить было нельзя. Наша пехота вот-вот бы побежала. Мы, конечно, герои, но кто вернёт к жизни убитых?
Александр рассеянно кивал. У него перед глазами стоял Санчо Тольский, не тот жизнерадостный толстяк, что потешал батарею смешными выходками, а скорченный на дымящейся стерне, обгорелый до неузнаваемости труп. Из Новочеркасска Санчо поехал в отпуск к родителям в Ростов. Контракт у него истёк, и он колебался – как быть? Вернулся на следующий день – родители транзитом через Киев эмигрировали в Австрию, приглашая блудного сына последовать за ними. Санчо возмущённо размахивал оставленным родителями письмом: «Чтоб я жил среди австрияков, германцев, врагов? Приду к ним вместе с русской армией!» Не дошёл. Вспомнился и Лёня Рудзит, обаятельный разгильдяй. Подполковник Миончинский отчислил его из батареи за очередную провинность, Лёня перешёл в пехоту, в Офицерский полк, и погиб под Кагальницкой. За четыре месяца не осталось вокруг никого из старых друзей. Поневоле поползёт холодок по спине – ты ведь тоже не заговоренный… Нет, к чёрту панихиды! Вот бы рвануть прямо сейчас самоходом в Екатеринодар, постучаться в окно Оленьки!
– Боря, а меня за праздничным разгулом не забудут сменить?
– Будь спокоен, бесстрашный воин, – Боря легко вернулся к привычному ёрническому тону, – сейчас притопают сразу два богатыря. Дмитрий свет Тимофеевич повелел выставить ночью сдвоенные посты, мотивируя тем, что его забубённые подчинённые склонны более беспокоиться о голове соратника, нежели о своей.
– За други своя, – припомнил Александр из школьного учебника истории.
Боря значительно вознёс к небу указующий перст.
С утра поднялась праздничная суматоха. Подгонять никого не приходилось. Батарея мигом свернулась в походный порядок и по озарённым встающим солнцем полям на рысях пошла к городу. Сто раз езженая взад и вперёд Ставропольская, Карасуны, Дубинка с мрачной громадой тюрьмы, кирпичные особнячки Покровки. У Александра перехватывало дыхание, глаза холодели от набегающих слёз. И народ, заполнивший тротуары, радостно кричит, машет руками, летят цветы. Получается, нас действительно ждали. Приветствуют как освободителей.
Но – вечное проклятие артиллеристов – вместо парадного дефиле извольте пожаловать на огневую позицию. Пушки сорокинцев посылают последние приветы из-за Кубани, немедленно подавить и прогнать. Стрелковый полк полковника Туненберга тоже срочно выдернули из парадного расчёта – бегом к мостам. Александр застонал – чего доброго, пошлют со стрелками преследовать красных и на заречную сторону. Так и мимо Екатеринодара проскочишь. Боря сочувственно ворчал: «Селяви. Героям тыла – Георгиевские кресты, героям фронта – деревянные». Не было счастья, да несчастье помогло. Не успели выехать на берег Кубани, как оглушил сильнейший взрыв, в небо поднялись клубы чёрного дыма. Взлетели на воздух и мосты, и заодно с ними майкопский нефтепровод. Доступ на левый берег закрыт. Пушки красных, стоявшие в чистом поле, прогнали быстро, вскоре из города прискакали квартирьеры – добро пожаловать в отведённые квартиры. Где? Будьте спокойны, в самом центре города, у атаманского дворца, в пустующем войсковом училище. Уф, гора с плеч.
Чёрт с ним, что в бывших кадетских дортуарах нет ни одной койки, вода в умывальники не поступает, половина стёкол выбита – зато Рашпилевская, где дом Кибирёвых, в двух шагах. Увольнение до наступления комендантского часа, до 22.00, получено. Сердце из груди выпрыгивает. На чёрной гимнастёрке – ни соринки, на белой тулье фуражки – ни пятнышка, сапоги горят огнём. Выбрит, умыт, припасённый в Новочеркасске одеколон обильно пущен в дело. Боря любовно оглядывает с ног до головы – красавец!
– Боря, пойдём со мной.
– Саша, о чём ты говоришь? Разве я позволю своим замурзанным обликом омрачить небесный взор твоей невесты? Вот когда ты удостоишь меня звания шафера, обязуюсь выглядеть столь же блистательно, как ты. Иди, иди! Благословляю.
А улыбка кривая. Наверняка на душе кошки скребут. Ему до своей киевской невесты ещё шагать и шагать. Ничего, Боря, дошагаем! А я полетел.
Площадь с войсковым собором, Красная, следующая Рашпилевская, поворот налево. На улицах по-праздничному многолюдно, нарядные девушки обступают офицеров, щебет, хохот. Но проходят и патрули марковцев, белые повязки на рукавах, винтовки с примкнутыми штыками на плечах. А вот ведут какого-то штатского, поймали большевика. Жарко даже на тенистой Рашпилевской, надо передохнуть, покурить. Дом Кибирёвых, одноэтажный, витиеватой кладки из сиреневого кирпича – напротив, на солнечной стороне. Въездные ворота приоткрыты, из глубины двора доносятся голоса, один женский. Нет, это не голосок Оленьки, он звучит у неё хрустальным колокольчиком, а этот важный принадлежит зрелой даме. Ирина Анатольевна, супруга Оленькиного дяди, что-то внушает благоверному. Входить через ворота, чёрным ходом, офицеру-освободителю негоже. Как раскалено оштукатуренное крыльцо, в глубокой дверной нише как в духовке, медная ручка звонка обжигает пальцы. В глазах темнеет, успокойся, Александр Феофанович, ты уже не мальчик.
Сквозь приотворенную дверь выглядывает женщина в синем фартуке, в косынке, завязанной узлом на затылке, долголетняя прислуга Кибирёвых, солдатская вдова Стеша. Смотрит настороженно, не узнаёт:
– Вам кого?
Что ж, снимем фуражку и улыбнёмся, она должна помнить его вечно сияющим.
Признала, но почему-то ещё суровей сдвинула брови.
– Проходите, Александр Феофанович. Сюда, в гостиную. Сейчас позову Ирину Анатольевну и Артемия Филипповича.
Странно, почему Стеша не назвала Оленьку? Впрочем, Стеша всегда, по своим домостроевским понятиям, демонстративно игнорировала родственницу-приживалку. А может, Оленька в Рубежной?
Опять это упоительное ощущение полёта, полное впечатление, что плывёшь по упругим воздушным волнам, вдыхая памятные запахи старой мебели и пряных духов. В хорошо знакомой гостиной всё на своих местах – глаза понемногу привыкают к сумраку от полузадёрнутых штор. В углу на этажерке должен стоять большой поясной фотопортрет Оленьки, очень удачный снимок, восхищавший не одного Александра, но и всех, кто его видел. На нём Оленька во всём обаянии юности и радостного приятия жизни весело глядит на прекрасный, любящий её мир. Да, портрет на месте. Но почему он в траурной рамке, а грудь Оленьки наискось разрезает чёрная лента?
По жилам заструился горячий свинец, наливая тело неподъёмной тяжестью. Не сдвинуться, не открыть рта. Соляной столб.
За притворенной дверью слышны сдавленные всхлипы, торопливые шаги. Долгая пауза. Тихий шёпот. Опять тишина. Да входите, наконец! И молчание, и панический шёпот одинаково невыносимы.
Александра качнуло вперёд, рванул ручку на себя. Прижавшись друг к другу, Ирина Анатольевна и Артемий Филиппович смотрели на него умоляющими глазами застигнутых преступников.