Восьмой день

Анатолий Карасёв
День первый. Валера.
 
Утро вползает в комнату с тусклым карманным фонариком в руках. Оно стряхивает с себя снег и бесцветно матерится. Я просыпаюсь и гоню его прочь. Утро лишь глумливо щерится в ответ и прибавляет свет в своём фонаре. Я открываю глаза. Тут же, обладая отменной реакцией собаки Павлова, звонит телефон. Затёкшей со сна рукой я беру трубку и втыкаю её в ухо. “Колян, выручай!” - умоляет она голосом человека, которого, должно быть, только что прилюдно выпороли. Я произношу про себя несколько нехороших слов и бодро отвечаю: - “Какие проблемы Валер?” “Валер” это мой бывший одноклассник и все его проблемы мне известны лучше, чем свои. Сейчас, например он жалобно попросит “рублей триста-четыреста”. Будет уверять, что на бензин, но я точно знаю, что он их пропьёт. На бензин ему даёт Светка - его жена, она же купила ему машину, чтобы дитя хоть чем-то тешилось, и Валера по утрам иногда таксует, стараясь при этом особо не напрягаться. Светка уже давно живёт своей жизнью и приходит домой только переночевать. Больше деваться ей некуда- сама она родом из деревни, где от дома мамаши-алкоголички осталось лишь пепелище. Приходя в их квартиру, я чувствую себя путешественником во времени: всё те же, что и тридцать лет назад, засаленные обои,  тот же шибающий в нос запах плесени и прокисшей мочи,  нестареющая хромая тётя Люда, Валеркина мать, ковыляющая по квартире в одной ночной рубашке... И всё то же непреодолимое желание бежать отсюда без оглядки. Вероятно, подчиняясь ему, Светка несколько лет назад сбежала к какому-то еврею и родила от него мальчишку, с которым вскоре вернулась назад. Валерий принял блудную жену и усыновил ребёнка. Мальчик сейчас уже ходит в школу и просто боготворит папу. В общем - комедия. Надо сказать, что Валера с детства тяготел к клоунаде. Его кумирами были Луи де Фюнес и Пьер Ришар, все роли которых он до сих пор помнит наизусть. Думал ли он, что его жизнь окажется намного смешнее? Моя покойная мама, между прочим, считала его чуть ли не праведником за ту историю с прощённой женой.
-По-моему, он просто престарелый паяц, - возражал я ей.
-Ну так, от великого до смешного один шаг, - неизменно отвечала мне она.
Что самое интересное, сейчас я почти согласен с ней...

День второй. Миша.
Вечер. За окном метель. От нечего делать я просматриваю почту. Электронную, конечно. Мне пишут редко, но сегодня есть повод для танца - пришло послание. Интересно от кого? Я щёлкаю клавишей. О, старый друг Миша! Старый друг шлёт мне исключительно стихи. Исключительно декадентского содержания. Его можно понять. Ещё лет десять назад Михаил был церковным человеком. Чрезвычайно церковным. Он работал сторожем в храме (окончив при этом филфак), читал религиозную литературу и имел духовного отца. Мне он всегда говорил, что надо бежать. Ибо грядёт. После встреч с ним хотелось выть от тоски. Но потом в его жизни почему-то всё
пошло не так. Миша подал жалобу правящему архиерею на своего настоятеля. Настоятель и правда был хам и пьянь. По уверениям Миши, он был ещё и казнокрад. Может быть. Но задёрганный владыко только махнул рукой. “Мне ещё в эти дрязги влезать!..” - устало сказал он. Надо ли говорить, что на следующий день Мишу попёрли из храма. И он со своим духовным отцом бежал из гибнущего мира в деревню. Их было семей двадцать. Последних христиан. Через год все они сбежали обратно в город. Потому, как оказалось, что в деревне...того. Волки воют. Возвращаться Мише было некуда: свою квартиру он продал ещё до побега, попутно навсегда рассорившись с довольно влиятельным отчимом. На счастье, их с женой-инвалидом приютила тёща в своей крошечной малосемейке. После всех этих событий Мишу перевернуло если не на триста шестьдесят, то на триста градусов точно. Он устроился на нормальную работу и почти перестал ходить в храм. Время от времени он присылает мне красивые и грустные стихи. Из последних почему-то запомнилась одна строчка: - “Когда соль теряет силу, она становится яд...”
 
День третий. Слава.
Хмурый утренний город. Автомобильная давка. Тут и там визжат истеричные клаксоны. Под ногами и колёсами грязная снежная каша. Надоедливо пиликает мобильник.  С остервенением ору в трубку: - “Алло!” 
-Здорово! - сипло выдыхает мобильник. Это Слава. Вячеслав Сергеевич - друг детства и бывший начальник. Довольно странное сочетание, но и такое бывает.
-Дашку заберёшь вечером? - в его голосе борются два начала: приказ и просьба. Его голос стал таким совсем недавно: после того, как его последняя жена Аня насмерть замёрзла в сугробе, отчаянно пытаясь найти радость в бокале. Слава бросил её лет за пять до этого. Он тогда ещё жил бурно. Не бывал трезвым месяцами. Выбирал между тремя любовницами. Сорил деньгами. Сейчас это больной, раздувшийся как шар человек, с палочкой и жуткой одышкой. Он с трудом передвигает ноги и всё больше напоминает мне старого, колченого пса, грозного прежде, который трётся теперь у ног каждого встречного, только чтобы заметили, только чтобы не забыли... Градус его одиночества зашкаливает. Даша это их с Аней дочь. Иногда я подвожу её из города. Мне кажется, что она ненавидит Славу.
-Заберу,- как всегда соглашаюсь я.
 
День четвёртый. Саша.
-Здравствуй, Николай! - раздаётся где-то сзади вкрадчивый голос как раз в тот момент, когда я загружаю в авоську добрый кусок вырезки. Я неловко оборачиваюсь, и вырезка падает на щербатый бетонный пол нашего центрального рынка.
-Хорошо, что тебя встретила! У меня к тебе небольшое дело. 
“Слабо верится... Что небольшое..,” - уныло думаю я, поднимая мясо. Обладательница вкрадчивого голоса - это тётя Лена - лучшая подруга моей покойной матушки. Их дружба всегда была для меня загадкой, вероятно оттого, что я, как и всякий порядочный ребёнок, был слишком лестного мнения о своей родительнице.
-Что за дело, тётя Лена? - я - сама учтивость.
-Не мог бы ты завтра отвезти меня в “Сосновый Бор”?
-Отвезу, конечно, что за вопрос! - браво отвечаю я, внутренне любуясь собой.
-Я заплачу.., - стыдливо опустив глаза, шепчет она.
-Что вы, что вы!.. - начинаю я, прикидывая про себя сумму. 
“На кой ей этот “Бор”? Посреди зимы... Да ещё в такой снегопад?” - крутятся в моей голове недоуменные вопросы после того, как мы прощаемся. Дело в том, что “Сосновый Бор” это турбаза, и зимой она закрыта.
-Отдыхать едете? - всё-таки не выдерживаю я, когда на следующее утро тётя Лена садится в мою машину.
-Больного забирать, - стараясь казаться равнодушной, отвечает она и я сразу начинаю догадываться, кто этот больной. Через полчаса мы подъезжаем к невзрачному коттеджу за высоким, обнесённым колючей проволокой, забором и нам навстречу, в сопровождении угрюмого охранника, выходит Саша - младший сын тёти Лены. Я не видел его, наверное, с самого детства. Тогда он был упитанным ребёнком, который вечно корчил из себя умника. Сейчас рядом со мной сидит измождённый, седой человек с серым лицом. Он возвращается домой из реабилитационного центра, в котором провёл последние полгода, и с гордостью рассказывает матери о своих достижениях. Например, о том, что его недавно назначили старшим по уборке территории. Мать слушает его с тихой радостью. И по той детской интонации, с какой Саша общается с ней, я понимаю, что пить он будет до гроба. Несмотря на все уговоры, я не беру с них денег.

День пятый. Серёжа.
Когда она звонит мне, я всегда кричу: - “Не надо!” Но меня никто не слышит.
-Коленька, ты что-то давно у нас не был, - у неё чистый и спокойный голос. -Серёжа всё тебя вспоминает, говорит: - “Забыл совсем!”
-Зайду! Обязательно зайду! - взахлёб начинаю оправдываться я.  -Простите, Гелена Александровна, всё дела, завтра непременно!
-Будем тебя ждать, - так же ровно отвечает она. Потом на мгновение замолкает и уверенно заканчивает: -Ведь вы же друзья!
Я трясущейся рукой тыкаю “отбой” и закидываю телефон подальше. Я не зайду к ним ни завтра, ни через неделю, ни через год. Я не зайду к ним никогда. Ведь если это случится, то Гелену Александровну с тяжёлым  обострением увезут в психиатрию и
Серёжа совсем не обрадуется. Потому что он уже тридцать лет как в могиле. … Он был забияка и драчун этот неугомонный Серёга Чемоданов! Мы с ним были неразлучны с самого роддома. О наших хулиганских проделках до сих пор помнит старшее поколение. Он был мне больше, чем друг - он был мне братом. Его забила прикладами охрана на гарнизонной гауптвахте. В медицинском заключении было сказано, что рядовой Чемоданов подавился макаронами. Как поросёнок. Когда “груз 200” доставили родителям, мать тронулась умом - Гелена Александровна до сих пор уверена, что её Серёжа, как и прежде, живёт вместе с ними. ...Будет ли когда-нибудь конец этому снегопаду?!
 
День шестой. Панихида.
Сегодня суббота. Выходной. День покоя... Я по колено в снегу стою у родительской могилы и зачем-то стряхиваю этот снег с крестов. Рядом на рябине сидят два снегиря и клюют мороженую ягоду. Всё вокруг усыпано поклёванными огненными шариками. Я грожу им пальцем, но снегири не обращают на меня никакого внимания. Они не знают, что на кладбище полагается вести себя прилично. Закончив с расчисткой, я стою и тупо смотрю на могилы. Что ещё надо делать на кладбище я не знаю. Наверное, ничего - вот так вот стоять и молчать... Они ушли в один год. Сначала отец, который вроде и не болел ничем, истаял за месяц. После его смерти в родительском доме поселилась пустота и ожидание - это мама стала ждать своего Володю. Она дождалась его через семь месяцев. На мгновение мне кажется, что радостные лица родителей на фотографиях оживают. От этого становится жутковато, я вслух прощаюсь и ухожу. В этот день я посещаю ещё несколько могил и мне всё время не даёт покоя вопрос: - “Зачем я здесь?”
 
День седьмой. Воскресенье.
Я сижу в машине и смотрю на снег. Он идёт сегодня пушистый и невесомый, быстро покрывая лобовое стекло. Тогда в машине становится сумрачно и я включаю “дворники”. За этим занятием я провожу, наверное, час. Со мной в последнее время так часто бывает: сядешь где-нибудь и как будто застываешь... Должно быть, с возрастом человека одолевает неподвижность. Как предвестие смерти. Мимо проходят прохожие и мой взгляд неожиданно цепляется за одно лицо. Несколько секунд я пытаюсь понять, чем же оно меня так заинтересовало, а когда понимаю, то чувствую, как на мгновение замолкает “тик-так” моего сердца. Такого не бывает.
… Лёха Егоров помер несколько лет назад. Он пил слишком много “Трояра”. Когда его с жуткими болями привезли в больницу, то оказалось, что от Лёхиной поджелудочной осталось лишь полведра чёрного гноя. Много лет он сидел без работы и не то, чтобы он был тунеядец, а просто как-то не получалось... Всё держалось на жене Наташе, которую Лёха привёл в дом совсем девчонкой. Она и пить-то толком не умела...  Примерно раз в месяц я заходил к ним, прихватив с собой литр-другой, чтобы хоть
немного разбавить объём “жидкости для принятия ванн”. Наталья была неизменным участником наших застолий. Потом она родила мёртвых близняшек. Потом умер Лёха. Наталья пропала. Я пытался её разыскать. Когда я пришёл в магазин, где она работала последнее время и назвал её фамилию, то заведующая сразу вызвала милицию. Я вынужден был спасаться бегством. Пару раз  её видели наши общие знакомые. Видели пьяной и опустившейся в обществе каких-то маргиналов. Я считал её пропащей. И вот сейчас она шла мне навстречу - здоровая, румяная и счастливая. Рядом с ней шагал видный пожилой джентльмен. Наталья смотрела на него влюблёнными глазами и конечно же не замечала мою перекошенную физиономию за стеклом автомобиля. Не верьте тому, кто говорит, что чудес не бывает. Кто утверждает подобное, тот жалкий человек. Чудо сейчас проходило мимо меня. Наталья Егорова. Воскресшая из мёртвых. Слава Тебе за это!
 
Над моим столом висит икона - большой старинный образ Казанской Божией Матери в серебряном окладе. Я часто смотрю на него и всегда читаю в глазах Богомладенца спасительное “Так надо”, а в глазах Богородицы - милостивое “Держись!”
… Я гляжу, как падают снежинки за окном и с какой-то отчаянной надеждой вдруг ясно понимаю: снег не кончится никогда.