В один из летних дней калитку открыла невысокая девушка. Осмотревшись, она направилась прямо к нашей мазанке, согнувшись под тяжестью объёмистой сумки.
Бабушка стояла на порожке, заслонясь от яркого солнца ладонью, и рассматривала приближающуюся незнакомку.
Вдруг, всплеснув руками, сдержанная в проявлении чувств, бабаня радостно засмеялась, приговаривая: «Да кто же к нам приехал! Ниночка, слава богу, объявилась наконец-то! Как мама& Куда же вы пропали? Ни весточки от вас не получали! ». Он все задавала вопросы, целуя и обнимая Нину, потом заплакала.
«Ну, не плачьте, Надежда Андреевна, живы мы, и мама здорова, всё у нас хорошо».
«В Ершове что ли живёте?» - не унималась бабушка.
«Конечно, в Ершове, куда же нам из него – только адрес сменили».
Я наблюдала эту сцену и постепенно начала понимать, что Нина – это моя старшая двоюродная сестра из Ершова, куда меня возили ещё совсем ребёнком. Конечно, Нина за это время изменилась, а её пушистые светлые волосы теперь уложены во «взрослую» причёску.
«Инна, что стоишь?» - окликнула меня бабушка и распорядилась: «Беги к матери, скажи, что Нина приехала».
Детсад, где работала мама, был за углом, и я рванулась туда, но сестра перехватила меня: « Ишь ты, какая прыткая...А здороваться кто будет? Дай-ка я на тебя посмотрю». Мы обнялись с ней. В серых глазах Нины мелькали веселые искорки: «Ну, теперь беги; подарки – потом», - отпустила она меня, ласково улыбаясь.
Через минуту небольшой коллектив детсада знал, что к Марии Ильиничне приехала родственница из Ершова. Все радовались и поздравляли маму – такая встреча после нескольких безмолвных лет.
«Я уж надежду потеряла найти сестру и её детей, думала – где-нибудь от немцев погибли, или от голода. Письма мои или исчезали, как в пропасти, или возвращались обратно – «адресат не найден», что хошь, то и думай», - говорила мама, торопливо собираясь домой.
«Ниночка, Ниночка, дорогая, наконец-то приехала», - причитала она, обнимая племянницу, плача и смеясь. И тут же засыпала её вопросами: как, да что, где Витя, что с Саней – братьями Нины, как Дуня (мамина сестра), как жили в войну? и т.д.
«Да что же это я?» - спохватилась мама. – «Ты умойся с дороги, мамаша воды нагрела, а там – самовар поспеет, так за чаем и поговорим».
Нина быстро поплескалась в сенцах, просушила волосы на солнце, потом сели за стол. Жиденькая заварка была разлита по стаканам и разбавлена крутым кипятком из самовара; на блюдечке появилась горстка сахара, который бабушка расколола щипчиками на ещё более мелкие кусочки, соль, огурцы, хлеб и вареные яйца.
Мне же не давала покоя мысль: «О каком это подарке обмолвилась сестра».
Тем временем Нина распаковала сумку, достав из неё свертки. Маме она вручила шелковую косынку, бабане – белый, в мелкую крапинку платочек, Люсе – отрез на платье, а мне …. На протянутые мои ладошки Нина опустила аккуратный сверточек, сопроводив пожеланием: «Носи на зоровье. Это тебе от меня и от тётки Дуни...».
В свертке оказались сандалии с металлическими застёжками и носки с яркой каёмкой. От сандалий исходил запах новой кожи, на их гладкой поверхности были пробиты сквозные дырочки, образовавшие цветок. Я не могла поверить своему счастью. Всё лето мы бегали босиком, поэтому ноги у нас были в ссадинах и порезах, пятки шелушились. Пришлось мне перед примеркой оттирать с пяток грязь мочалкой и отшлифовывать их обломком красного жжёного кирпича. Зато уж, когда я появилась на улице в обновке, все девчонки захотели стать моими подружками, так неотразимо красивы были новенькие сандалии, что каждая непременно хотела прикоснуться к ним и пощупать застежки.
Из Нининой сумки шёл неизъяснимый аромат почти забытого нами продукта – нежный, свежий, напоминающий о мирной сытой жизни.
«Тёть Мань, вот хочу у вас на рынке поторговать. Как думаете – раскупят?» Развернув несколько слоёв клеёнки, сестра извлекла один из лежавших в сумке огромных брусков ярко-желтого свежего сливочного масла. Выдержанное в погребе со льдом, оно лишь чуть смягчилось за время её пути. Отрезав щедрой рукой солидный кусок и подавая его маме, она сказала: «Это от нас – майское масло». На ровном срезе выступила слезинка влаги. Казалось, все травы и полевые цветы отдали маслу свои лучшие запахи, придав ему неповторимый и несравненный вкус. Я не могла наесться этим сказочным яством.
А у взрослых потекла неторопливая беседа – о делах, о родственниках, как живут, где работают. Маму интересовало всё, она близко к сердцу принимала все невзгоды, которые обрушились на семью ее старшей сестры,
я тоже прислушивалась к их разговору. О старшем своем брате Нина ничего не знала: «Как арестовали Саню в 38-м, так ни одной весточки от него не получили».
«Так за что же всё - таки его? Ведь мальчишка совсем ещё был? Неужели по политической?» - ужаснулась мама.
«Вот именно, что по политической ...Все случилось по глупости. Молодежь в клубе затеяла потасовку... Как всегда – одни на других, из-за чего – неизвестно, то ли девчат не поделили, то ли чужаки зашли. Одним словом – было бы желание, а причина найдется, - солидно рассуждала Нина.- Санька тоже ввязался. И надо же было этому произойти - разбили лампочку. А ведь это не просто – лампочка, а «лампочка Ильича»! Вот за эту лампочку и сгинул Саня. Седьмой класс только закончил... Срок дали большой, как взрослому– без права переписки. Передачки даже не принимали...»
В комнате стало тихо, слышно было, как громко тикают часы да шумит самовар... Повздыхав, мама решилась задать вопрос, волновавший её: «А где же мой крестник – Витя?»
«А уж у Виктора судьба, хоть пиши роман. Только на Финскую ушёл, как жена его оставила, побоялась, что если убьют на войне, она одна останется с дочкой».
«Это ж надо, какие жёны пошли – живых мужей заранее хоронят!» - сокрушалась мама.
«Вернулся Виктор. Живой – невредимый. Она в ногах у него валялась – «прости, хоть ради дочки». А он – ни в какую».
«Дуне надо было вмешаться!» - перебила мама. – «Ведь он любил их очень – и жену, и дочку...»
«Вмешалась, конечно... Хотя сначала бушевала, возмущалась... Потом стала уговаривать его вернуться в семью. Послушал он её. Простил Зинку. Только ничего хорошего из этого не вышло». Нина явно осуждала мать.
«Смотри-ка, не посчитался с мужским самолюбием... Я всегда говорила, что Витя – редкой души человек, только не все это ценят», - сочувствовала мама своему любимцу.
«Разбитую чашку как ни склеивай, а всё будет разбитая», - задумчиво заметила бабушка, подперев рукой щеку.
Нина продолжала скорбный рассказ о Витиных злоключениях, повторив тети Дусину поговорку: « Все его былые неудачи – это лишь цветочки, а вот ягодки оказались впереди. Тут опять война; призвали Виктора на фронт. Сначала письма приходили чуть не каждый день – и вдруг, как отрезало: ни строчки... Пропал без вести... Мама и плакала, и молилась, и к гадалке ходила...»
«Вот и от наших – ни слуху, ни духу. Куда только ни писали – и Калинину, и Крупской, пока она жива была, – все без толку – ничего нам о них не сообщили», - оглянувшись на приоткрытую дверь, робко поделилась мама своей печалью. В доме у нас никогда не говорили о судьбе дедушки и моего отца. И вот я впервые услышала об аресте отца и дедушки - нашей семейной трагедии, о которой только догадывалась по осторожному шепоту мамы и бабушки за занавеской, намекам соседей и случайно брошенным фразам родственников. Завеса над тщательно скрываемой тайной чуть приотрылась. Оказывется, не зря меня тревожили, как во сне, смутные воспоминания. Значит, я на самом деле видела, как арестовали и увели отца двое НКВдэшников. Так вот почему всегда так осторожна мама, никогда не делится ни с кем воспоминаниями, не обсуждает никакие семейные события и не судачит с соседками на лавочке ... Она всего боится! Боится за себя и за нас – ведь семья, где есть «враги народа», уже вся под подозрением, мало ли кому что померещится или в голову взбредет, а там пойди, оправдывайся, так недолго и в тюрьму угодить.
Поняв, насколько серьёзно услышанное мною, чтобы не навредить себе и близким, я решила, что тайну нужно хранить и далее. Самое безопасное – это вообще забыть о ней. О судьбе своих близких я никому не говорила ни в школе, ни в институте. Знали об этом только мои близкие подруги, да и то от своих родителей – наших соседей. Позже, в биографии и в «Личном листке ло учету кадров», заполняя графу «Родители», я скромно сообщала о себе: «Рано лишившись отца, мы с сестрой воспитывались матерью, которая, имея 2 класса церковно-приходской школы, работала уборщицей, но смогла дать нам высшее образование, я окончила два института...» и т.д.
Нина тем временем продолжала прерванный разговор: «Зинка думала, что Виктора нет в живых, и вновь принялась за прежнее – кавалеры, выпивки, а тут неожиданно пришло сообщение от Виктора. Оказывается, он попал в плен – к немцам. Выжил...»
«Радость-то какая! Выжить в таком аду!»- мама не могла удержаться от слез.
«Только радовались мы недолго, взялись за него наши особисты...», - добавила Нина. Мама, наверное, знала, кто это такие – «особисты», потому что она судорожно вздохнула, закрыв глаза.
«Теть Мань, не волнуйся, проверку он прошел, ордена, медали, звание – всё вернули и отправили на фронт».
«Это хорошо», - обрадовалась мама, что у любимого крестника наконец-то всё разрешилось благополучно. - «Видать, Дунина молитва дошла до Владычицы!»
«Дойти-то дошла, да только новое горе свалилось на нас. Верочка, Витина дочка, тяжело заболела, не смогли её спасти», - тут уж Нина украдкой стала вытирать слёзы.
«Го-о-споди!» - ахнула мама. – «За что такие муки Вите, он же никому зла не сделал!»
«Виктор как про Верочку узнал – Зинке перестал писать окончательно. Что дальше будет – не знаем...»
«Как же вы с Дуней всё это вытерпели?»
«А куда денешься? Посидим с мамой, поплачем, а придешь на работу, мама - на элеватор, я – в госпиталь, там вида не показываешь – у каждого своё горе. Мама на пропускном пункте с утра до ночи работает, машины с зерном контролирует. Её ценят на производстве, даже квартирку небольшую дали», - с гордостью сообщила Нина.
«Нина, а как же ты в госпитале оказалась? Ты же учительствовала?»
«Медсестра я теперь, тёть Мань, школу пришлось оставить, курсы окончила – и в военный госпиталь, в Ершов много раненых привозили...»
«Трудно, небось, с ранеными. Тут один кто-нибудь заболеет и уже не знаешь, за что хвататься», - посочувствовала Нине бабаня.
«Трудно? – это не то слово...Каждый день раны, кровь, бинты, страдания, а привыкнуть – невозможно. Жалко их очень... Молодые мужчины, совсем юные парнишки, а искалечены так, что смотреть на них страшно. И не потому, что терпят они нестерпимую боль, боль рано или поздно утихнет, а вот что их ждёт впереди? Что с ними, - этими слепыми, оглохшими, без рук, без ног, дальше будет? Как их встретят в семье? Как работать? Как привыкнуть к новому телу и научиться им управлять?» - волновалась Нина.
«Ну, уж дома – то их ждут, надеются на встречу и примут любого!» - уверенно сказала мама. Она действительно приняла бы мужа любым: «Вон к соседке недавно муж инвалидом вернулся – без ног, так жена его по городу в коляске возит, потом и деток завели. А посмотришь на них – разговаривают, улыбаются, значит нужен он ей и детям».
«Случаи бывают разные», - резонно заметила Нина, - «некоторые отказываются от калек, стыдятся их. А потому не всякий мужчина сообщает домой правду. Иные решили лучше остаться «без вести пропавшими», но это уж совсем отчаявшиеся».
«Да разве можно так! Матери, небось, все глаза выплакали, ожидаючи их. Нина, вы должны убедить раненых, что матери их любят и ждут. Мать никогда не отречётся и не предаст своего ребенка... Скажите им об этом», - забеспокоилась бабушка, для себя давно решив, что лучше бы её сынок Алексей и супруг Андрей Степанович вернулись домой, хотя бы искалеченными, она не рассталась бы с ними.
Нина ещё долго беседовала с мамой и бабушкой, а я, переполненная впечатлениями от встречи с сестрой, заснула, и всю ночь меня преследовал аромат кожи стоящих у меня в изголовье новых сандалий.
На следующий день рано утром Нина отправилась на рынок торговать маслом и взяла меня с собой: «Будешь следить, чтобы кто-нибудь не украл у меня масло или деньги». Но это Нина сказала просто так, чтобы я не скучала без дела. В белой повязочке и фартучке, веселая и приветливая, Нина сразу переманила к себе покупателей – к ней выстроилась очередь. Быстрая, ловкая, безошибочно считая в уме, она молниеносно отпускала товар, успевая нарезать аккуратные куски масла, взвесить их, на лету завернуть в бумагу, получить плату, отсчитать сдачу, да еще пожелать: «Кушайте на здоровье». Стоявшие рядом торговки только успевали восхищенно следить за ее движениями: «Ну и артистка, прям как в цирке», - оценили они ее способности и обаяние.
Уже к обеду Нина расторговалась, довольная выручкой, и мы налегке явились домой. Сестра засобиралась в Ершов, и я услышала, как она уговаривает маму: «Тетя Маня, отпустите Инушку на лето погостить к нам, все равно у нее каникулы, мама наказала привезти ее, хоть на месяц». Нина повернулась ко мне, заговорщически подмигнув : «Поедем в Ершов? Там тебя тетка Дуня ждет, будет рада.… У нас корова есть, на свежем молоке поправишься – вон ты, какая тощенькая, да и обносилась вся – мы тебе обновки купим!»
У меня загорелись глаза от желания поехать в неведомые края да еще на таких соблазнительных условиях. Я наблюдала за реакцией мамы. Сначала по ее доброму лицу я видела, что она согласна на мою поездку. Но при последних словах Нины что-то в ней неуловимо изменилось. Такое происходило не часто: глаза стали строгими, губы поджались, подбородок окреп, как будто кто-то задернул в окне занавеску. «Все. Сейчас откажет», - поняла я.
Всегда покорная, услужливо улыбающаяся, неспособная на протест, она вдруг становилась иным человеком – гордым и непреклонным. Но для этого нужно было задеть некие тонкие струны ее души. Так и на этот раз ее больно кольнуло, что Нина невольно заметила, как мы плохо одеты и питаемся неважно. Хотя так оно и было на самом деле, но признать это маме было унизительно и неприятно.
Мое турне было на грани срыва, мать сопротивлялась изо всех сил, не давая себя уговорить, боясь, чтобы родственники не подумали, что ее дочка «в поле обсевок», а семья наша – бедствует.
Но Нина действовала напористо, не принимая во внимание новые мамины отговорки и, следуя своей логике, продолжала настаивать на моей поездке, взывая к нашим родственным чувствам.
Не найдя убедительного повода для отказа, мама начала припоминать мои проделки: «Нет, Нинушка, ничего из этой затеи не получится! У вас и своих дел невпроворот, да и как бы чего не случилось с девчонкой – ведь она у нас бедовая. Из детсада убегала, я чуть с ума не сошла – искала ее до ночи. И как ты думаешь, где эта гулена оказалась? Спасибо соседи надоумили – видели, как она с подружками отправилась в Казенный сад. Там на Чагане изловили беглянок. Купались они, видите ли – жарко им стало! Вот я ей задала настоящего «жару» - орала на всю улицу».
Мы хорошо знали дорогу в Казенный сад - так в городе называли старинный парк, получивший позднее имя С.М.Кирова. До войны нас часто туда водили родители. Нарядные люди гуляли по центральной аллее, под деревьями на лужайках отдыхали веселые компании – дымили самовары, на разостланные скатерти хозяйки выкладывали закуски и всякую снедь, играли патефоны…
Мы устремлялись к белоснежному павильону, украшенному искусной деревянной резьбой, где продавалось ситро и мороженое. Здесь же взрослые играли в шахматы и шашки. В тени сосен в летнем театре звучала музыка, по Чагану скользили лодки.
Но главной достопримечательностью парка была парашютная вышка, которая издали казалась легкой и ажурной. Вблизи - это было массивное сооружение с мощными, сработанными на века, металлическими опорами и винтовой лестницей, ведущей на стартовую площадку, прыжки с которой считались опасным занятием, хотя парашюты крепились к специальному крану, но все опасное как раз и было привлекательным.
«Прыгают, прыгают», - радостно кричали посетители, увидев огромный раскрывшийся белый купол, и все бежали посмотреть на смельчака.
Теперь деревья вокруг вышки были вырублены, кое-где от них остались пеньки. Мы вскарабкались по крутой лестнице наверх, там было прохладно, ветер трепал наши платья. «Смотрите! Вон Золотая Церковь! А это – наш дом, и детсад!»- радовались мы. Налюбовавшись видом окрестности, двинулись дальше в парк. Я хорошо запомнила наш поход на реку Чаган в парк, вековые деревья у летнего театра, порхавших в дубовой роще удивительных пестрых птиц с оранжевыми гребешками из перьев, – голландских петушков, как мы их называли, заросли кустарников с созревшими ягодами желтого, оранжевого и красного цветов.
«Смотрите, не ешьте, а то отравитесь – это «бирючья ягода», - предупредила меня и мою подругу Нину бойкая соседка Леля, чуть постарше нас. Мы и не собирались их есть, а только насаживали красивые ягоды на колючую ветку с огромными шипами. Получилось очень красиво. Решили, что в следующий раз возьмем с собой нитки и иголки – будем делать бусы из этих ягод. Вот уж родители удивятся!
Наконец-то между деревьев сверкнула река, потянуло прохладой – Чаган! Его крутой глинистый берег облепили загорелые до черноты мальчишки и девчонки. Визг, крики, хохот. Кто-то ныряет; некоторые девочки пришли с наволочками. Намочив их в воде и отжав, они аккуратно расправили ткань, чтобы воздух весь вышел. Шлепнув изо всей силы по воде и зажав отверстие руками, они получили надувную подушку, которая удерживала их на плаву. Мальчишки приносили накаченные автомобильные камеры, забравшись на них и отгребая воду руками, плавали вдоль реки и даже переправлялись на другой берег. Но больше всего озорникам нравилось группой подныривать под тех, кто уцепился за спасительные надутые бока плавсредства, и опрокидывать их в воду.
Мы аккуратно сложили свои вещички под кустиком и полезли по скользкому берегу вниз. На нас никто не обращал внимания, и мы начали ползать по илистому дну, бултыхая ногами.
«На чисто, на бело; на гусино перо», - раздавался привычный клич опытных пловцов, легкими сажонками устремлявшихся в голубую гладь на средине реки. Рядом с нами в грязной воде барахтались другие начинающие; чуть дальше девочка, зажав нос и с шумом набрав в легкие воздух, тщетно пыталась нырнуть на дно, но всякий раз пробкой вылетала из-под воды. Мы тоже повторили ее приемы. Мутная вода смыкалась над головой, шевеля волосы, обволакивая тело. В ушах шумело, как будто лопались мелкие – мелкие пузырьки; неведомая сила выталкивала нас наверх. Вскоре нам надоело нырять: больно резало глаза, в горле першило, уши закладывало.
Та же девочка, запрокинув голову назад, вытянула ноги, чуть–чуть шевеля ступнями, руки она раскинула в стороны, подгоняя ладошками воду под себя. Странно, но она спокойно лежала на спине без всяких усилий, не барахтаясь, не захлебываясь, не крича «Спасите, спасите!» Мы поинтересовались: «А ты хорошо плаваешь?»
«Вовсе не умею. Только что научилась, нырять да плыть на спине! Хотите, и вас научу», - предложила она. Добровольная наставница сначала поддерживала нас на воде, но уже минут через пятнадцать мы освоились и лежали на спинах, медленно подвигаясь к берегу.
«Тело вытягивайте в струнку! – командовала девочка, - можно еще стоять в воде, но для этого нужно уметь работать и руками и ногами, но я еще этому не научилась», - чистосердечно призналась она.
Гордые своими успехами, бесстрашно бросаясь в воду, мы не заметили, как поредела толпа купающихся. Но нам уходить с Чагана не хотелось.
На берегу вдруг вокруг замаячили знакомые фигуры – это за нами родители прислали «посыльных». «Ну и влетит теперь вам – по первое число, уж не сомневайтесь!» - сообщили они с сочувствием.
Сомнения рассеялись сразу же, как только мы предстали перед своими родителями. Наши матери кричали и плакали громче нас. В каждом из домов, куда вернулись купальщицы, слышались вопросы вперемежку с громкими шлепками и глухими ударами ремешков: «Будешь еще? Будешь еще убегать?» В ответ неслось дружное: «Н-е-е-т!»
Помню только, что бабушка металась между мною и мамой и оттащила меня, загородив собой.
«Вот всегда ты, мамаша, так делаешь, а дети меня ни во что не ставят», - с обидой упрекнула мама бабушку, - «пусть сейчас же извинится!»
Пришлось просить прощение, зато на следующий день я хвасталась подружкам, что научилась в воде «на спинке плавать».
Вот об этом случае и рассказала мама Нине.
«Теть Мань, тогда она маленькая была, несмышленая, а теперь – девица, второклассница.… И речки у нас нет – пруд только», - настаивала на своем Нина. «Вот–вот, ей и того пруда хватит, чтобы утонуть».
Мать, как бы спохватившись, вспомнила главное: «А поездов – то у вас сколько ходит! Рельсы, вагоны – долго ли до греха с такой лазучей?»
Почти не зная сестру и тетю Дусю, я поняла, что они добрые, хотят сделать мне подарки, угощать маслом и молоком…. Мне очень хотелось в Ершов, поэтому я пустили в ход веский и безотказный способ, чтобы добиться своего. Сначала я потихоньку начала хныкать, подвывать и всхлипывать, а затем оглушительно заревела, размазывая обильные слезы по лицу.
Согласие было получено.
Среди детворы мой авторитет вырос небывало. Идя рядом со мной, сверстники допытывались: «Инка, а ты что – на поезде поедешь?»
Я гордо кивнула головой.
«Вот везучая, - не скрывали они своей зависти. – Ты запоминай там все хорошенько, приедешь – расскажешь - что и как!» Я обещала.
Проводы были недолгими: весь мой нехитрый скарб аккуратно сложили на дно Нининой сумки, бабаня помахала мне у калитки платочком, мама пошла нас провожать.
В городе не было никакого транспорта. Разомлев от жары и пыли, мы пешком шли мимо покосившихся глиняных мазанок, пересекли огромный пыльный пустырь, лежащий между городом и вокзалом. Мимо нас промчалось несколько тарахтящих повозок. Наконец, преодолев этот путь, мы добрались до железной дороги.
К кассам пробиться было невозможно. Толпа людей с мешками, чемоданами, постелями и ревущими детьми двигалась в разных направлениях. Все суетились, сновали туда и сюда, кто-то терялся, кого-то находили…
Объявления по репродуктору, несмолкаемый гул, густой запах грязных тел, дезинфекции, несвежий еды, сушеной рыбы, арбузов…
По специальным перронным билетам нас пропустили на платформу.
«Нина, а как же билеты на поезд?» - напомнила мама.
«А! не впервой, пробьемся», - весело заверила Нина.
Как только прибыл поезд, она, прихватив сумку, первой вскарабкалась на ступеньки вагона, быстро пошептавшись с проводником, замахала нам рукой и крикнула маме: «Давайте сюда Инушку!» Ловко протащив меня через головы орущих и рвущихся в вагон людей, застрявших со свом скарбом, она кинулась искать место, ни на минуту не отпуская мою руку. Многие нижние и средние полки были заняты ранеными, остальные - были забиты людьми, которые сидели, плотно прижавшись, друг к другу. На сумках и мешках, между лавок лежали дети и взрослые, а в вагон втискивались все новые пассажиры, умолявшие основательно устроившихся счастливцев потесниться: «Ну, хоть чуть-чуть, я только на краешек… ноги отваливаются – сил нету…», «Потеснитесь, пожалуйста, как-нибудь…»
Наконец, поезд тронулся. Люди сумели еще потесниться. Нина подсадила меня на нижнюю полку к молоденькому солдату с перебинтованной рукой и ногой, осведомившись у него: «Девочка не помешает?»
Раненый лежал с закрытыми глазами, тень от его ресниц падала на щеки, брови сошлись на переносице. Закусив побелевшие губы, чтобы не стонать при толчках поезда, он кивнул Нине головой в знак согласия и похлопал рукой по матрацу, приглашая меня сесть. «Наверное, ему больно», - подумала я, боясь пошевелиться и разглядывая своего покровителя..
Вдруг среди пассажиров произошло какое-то замешательство: по вагону пролетело тревожное слово – «контроль».
В форменной одежде, с бесстрастными лицами двое здоровых мужиков медленно шли по вагону, останавливаясь около пассажиров, внимательно рассматривая документы, вертя билеты со всех сторон, потом клацали щипцами, пробивая дырки на них. Двум-трем безбилетникам велели собрать вещи и пройти с ними на выход.
«Т-а-а-к… Оставайся на месте – никуда ни шагу», – шепнула Нина и исчезла. Я вертела головой, надеясь увидеть сестру, но ее уже нигде не было.
«Неужели она меня бросила? Что же теперь делать, как доехать до Ершова – ведь билетов Нина не купила». Я запаниковала и уж начала представлять, как строгие дяденьки снимут меня с поезда, отдадут в милицию, а потом – в детский дом! «Прощай, мама, прощай, бабаня! Когда я вас теперь увижу? Наверное – никогда!» - думала я в отчаянии, потом появилась скорбная мысль: «Вот теперь поплачете обо мне…» Картины безрадостного будущего надвигались на меня в своей неотвратимости по мере приближения контролеров.
Выручка пришла неожиданно.
«Не беспокойся», - шепнул раненый. Слегка обняв меня за плечи перевязанной рукой, пахнущей лекарством, бросил контролерам: «Она со мной». Быстро и оценивающе взглянув в нашу сторону, они молча двинулись дальше.
Когда все успокоилось, появилась Нина. Я с облегчением вздохнула: «Где ты была?» - от обиды и жалости к себе я чуть не заплакала.
«Прогулялась по вагонам! А ты, вроде, испугалась?» - насмешливо спросила она, привычно поправив постель раненого. Присев рядом, она поблагодарила его: «Спасибо, что не дал в обиду мою сестренку».
Поезд часто останавливался, подолгу стоял на разъездах в степи, дожидаясь встречного состава. Тогда люди высыпали из вагонов – освежиться, подышать свежим воздухом.
Нина не отпускала меня ни на шаг. С раненым она подолгу о чем-то разговаривала. Говорила, в основном, Нина – тихо, спокойно и уверенно. Он же только нехотя односложно произносил: «Да», «Нет», «Не думаю», «Вряд ли»…Наконец, мельком взглянув на Нину, он стал внимательно прислушиваться к ее доводам, а она, заметив в нем перемену и заинтересованность, улыбаясь лишь краешками губ, продолжала что-то втолковывать ему, а до меня доносились лишь обрывки фраз: «Все будет хорошо… зависит от тебя…. как сам решишь …»
Видно, Нина сумела найти именно те, нужные, успокоившие его слова, потому что раненый повеселел и даже стал насвистывать какую-то мелодию, озорно подмигнув мне, а потом крепко заснул.
Поздно вечером мы прибыли в Ершов.
«Намаялся бедный… Давай не будем его тревожить – пусть спит», - сказала Нина.
Мы не стали будить своего попутчика и ушли, не попрощавшись. Надеюсь, он простил нас за это.
24.01.2007.