Когда я зашла в номер - она п о с м о т р е л а. Взгляд был цепкий, как будто хватанула маленькая собачка, охраняя свою любимую хозяйку-пенсионерку, (наверное, с грубо накрашенными губами, в вязаной беретке), и короткий, как затвор у старого фотоаппарата, (в детстве я трогала его руками, пыталась удержать створки, но не получалось).
Впрочем, время было позднее, я разворачивала гостиничное белье, тяжёлое, ещё влажное. Моя соседка, уже отвернувшаяся, накрытая с головой, похожа на Эльбрус, или на те горы в осетинских ущельях, какие я наблюдала в окошко в детстве у бабушки - с белыми воротниками по плечам, рваными оборками одежд, подтыкаемые с любовью снегами-одеялами.
Я засыпала, и засыпала крепко, даже счастливо, на новом месте, в главном городе страны.
*****
Утро было, однако, интересное. Моя соседка, визави, (наши кровати были друг напротив друга), стояла у окна, её силуэт, стройный, безупречный, был почти черный и как-будто, вырезанный из бумаги, я смотрела и видела, что силуэт этот делает какие-то движения, руки красиво описывали круги, ноги - что-то типа "полуколец", (как на физкультуре), в общем, сквозь ресницы мои я видела, то ли продолжение сна, то ли какой-то завораживающий ритуальный танец.
- А я всегда так .. с утра. - Уже тридцать лет! - Легкий, молодой голосок прорезал утреннюю мартовскую пелену, приятно взбодрил.
- Доброе утро, - я приподнялась, решив, для начала, поздороваться.
- Я и на шпагат могу! - Почти перебила меня моя гостиничная визави и села вмиг, разъехалась, как циркуль, быстро, громко, с каким-то присвистом обалдевшего, от неожиданности, линолеума.
Я представилась, тоже от неожиданности, выпутываясь из одеяла и, машинально уже, добывая щетку с пастой из сумки.
- Наташа! - весело отозвалась моя новая знакомая, стрельнув глазом в мою сторону и заработала правой ногой, вверх-вниз, да так быстро, что как-то закружилось в голове.
- Фу ты... А отчество? - кажется удивилась я, вытаскивая себя из кровати.
*****
Вообще, утро было неуютное. Кто-то долбился, (верно птица) в стекло, нечистое, третьего этажа, недорогой полугостиницы. В коридоре пылесос терзал с причмокиванием старые повытертые дорожки.
Зажав щетку и тюбик в руке, свесив ноги, я смотрела на Наташу. Как же стройна и весела! Ишь, как лихо ногой. И мне не помешало бы - я скользнула взглядом по своим не очень изящным бочкам, провела рукой даже, вздохнула, и, удивленно-босая, двинулась в ванную.
Была горячая вода, и это было уже счастье.
- У вас есть талоны на еду? - спросила Наташа, уже одетая и нарядная.
- Нет.
- Вам нужно взять. У горничной, - она щелкнула замочком изящной красной сумочки.
- Разве балерины едят? - подумала я ей вслед - стройной, в черном плаще, перетянутой в талии, и красных, в тон, перчатках.
******
Наташа ушла и я машинально осмотрела её туалетный столик - крема, лосьоны, всевозможные бутыльки и тюбики, (закатанные, закрученные, выдавленные до "упора"), все то, что, на мой взгляд, может чуть рассказать о женщине, стояло и валялось в беспорядке.(Пожалуй, многовато для рядовой командировки). А, вот, кровать была застелена безупречно, даже со "складкой", (как в пионерлагере), шелковый халат, толстый, стеганый, висел на стуле и птицы на нем, с испуганными глазами, смотрели на меня.
Я дотронулась пальцем до черного глаза - меня ударило током.
- Однако.. Наташа, - улыбнулась я.Я
Москва, не майская, но мартовская, встретила хмарью, вчерашними лужами и неприветливым ветром. Кружила я долго, истоптав ноги, получив "по полной", все что может дать столица - усталость, перекусы находу, беготню по Третьяковке, сумасшедшее, грубое, несмотря на сталинские красоты, метро, и толпы спешащих людей. Усталая, но все же счастливая, я хотела есть и спать.
******
- У меня Свердловское хореографическое.- И лучшая выворотность на курсе! - Мое б р и з е хвалил сам Рудаков. А талия - 55, как и в семнадцать! - Было ощущение, что Наташа соскучилась по мне.
Я улыбалась, стягивая, сапоги, (что была целая история), и наконец-то, рассматривала её в упор, пока она весело делала наклоны, отправляя в рот дольки апельсина из блюдца на полированном столике: "Состарившаяся балерина", - вынесла я вердикт, понимая, хотя, что это несколько жестоко. Но мне-то 24. Самый возраст для жестокости. (Наташа уже густо наносила на лицо белый, творожистый крем, как для торта, похлопывала по щекам, не переставая выделывать вращательные движения, теперь стопой).
- Мы в Карловых Варах заняли первое место. Её голос чуть изменился, став каким-то учительским. - Когда заболела Смирнова, я её заменила, танцевала в паре с Илюхиным. - Она засмеялась. Никто и не понял, что я руководитель. Талия-то 55. - За мной даже ухаживал чех. - Но я была замужем! - она подняла подбородок кверху, и торжественно замолчала.
"Какие молодцы вы с Илюхиным.. И б р и з е , и чех, и замужем.. А мне жмут сапоги и урчит в животе", - жалела я себя.
Вымазав остатком апельсиновой дольки, шею, Наташа ушла в душ, стрельнув глазами в мою сторону.
Я легла одетая, вытянула ноги. Было тихо. Притвориться спящей?? Или в буфет?
Я, подумав, опять начала натягивать сапоги, как Наташа уже выпорхнула, в халате и с тюрбаном на голове. Она смешно ставила ноги, чуть вытягивая носок и выворачивая ступню в сторону - так в детстве мы изображали балерин; перехваченная крупным поясом, она была хороша. (Я опять вспомнила о своей талии, её размер всяк уступал наташиной).Я
*******
Теперь был к р е м д л я р у к. Она намазывала запястья из стекляной баночки, (похоже из-под джема), и делала ими почти художественные движения, почти балет, засучив рукава. "Второй акт", - подумала я, - "Или как там у них в балете"? "А надо бы хоть раз сходить", - вспоминала я немногие известные мне балетные шедевры. Поскольку все это делалось для меня - "показательные выступления", (прилетело в голову немного из другого мира), я хотела улизнуть, но не успела.
- Мне сорок девять! А "Жизель" в двадцать девять была. - У меня была своя трактовка. Мне аплодировали стоя! Три выхода на поклон, - опять стрельнула она, просто затягивая уже в свои, до головокружения, пируэты.Я
- Да, с тех пор талия - 55, не менялась.
- Очень хорошо выглядите! - отдала я, выдохнув, ожидаемый комплимент, и это была правда.
- Ооо.. Он ещё вернётся! - Она тут же приняла, благодарно, улыбнулась куда-то вверх, (я даже посмотрела на потолок), и вытянула шею для похлопывания.
Я зачем-то опять посмотрела на потолок, выбеленный, на котором, при желании, можно было найти и нос, и подбородок, губы, оставленные движением неровной кисти. Я ждала продолжения - и оно было. Я даже увидела профиль, волос, зачёсанный смело кверху.
- "Я их выследила", - я глядела на её шею - длинную, как у всех балерин, но уже, увы, похожую на куриную. - "Обычная крашеная блондинка"! - Губки её маленькие, чуть тронутые, в центре, помадой, открывались и закрывались, как замочек на её сумочке. - "Ничего из себя не представляет, и ноги короткие", - вываливала на меня Наташа, порциями, как-будто выдавливала из тюбика. - Ещё сутулая! Да горб почти! - Наташа вся выпрямляется-прогибается, показывая себя, такую гармоничную, со всех сторон, гибкую, и театрально смеётся ( кажется, это называется " художественный смех"). Мне жалко горбатую девушку, но я уже противно так киваю, даже мерзко улыбаюсь - "Да, да, стройна",- поддакиваю почти.
Смех смехом, но голова моя стала проваливаться, втягиваться, как-будто я подглядываю, подслушиваю, становлюсь невольным свидетелем жестокой балетной драмы или неудавшегося ф р и з е, (я ещё машинально возила по полу разнесчастный свой сапог, по последней моде, без замка, но он не слушался).
- Вы бы видели её лицо, когда я перед ней на шпагат села! - с пафосом закончила Наташа, исполнив какую-то, невероятную заключительную фигуру.
Я даже пригнулась. Представила испуганную девушку, и Наташин, (с визгом), шпагат. Да, уж, можно напугаться. Мои ноги совсем затяжелели, и прилипли к полу, сапоги вульгарно разлеглись на полустертом линолиуме. Я завязла, и понимала это. Вскочить и убежать было невозможно.
- Вернется! - сказала я, лицо моё сделалось совсем глупым.
- Конечно, вернётся! - опять начав приседать, Наташа восприняла мою реплику как-то брезгливо-обидчиво, как-будто я коснулась жирным пальцем её белоснежной сверкающей пачки.
- Он просто присох. Его присушили, - продолжала она, приседая, и отводя руку в сторону. - То-то микроинфарт схватил. Иголкой-то тыкали, колдуньи. Она опять зыркнула. Закрутила ногами.
- В тридцать пять мы уже не танцуем, - Наташа трогает волосы - светлые, тонкие пряди, тщательно охраняемые от коварной, подкрадывающейся седины. - Зато у меня по четыре группы в году выпускалось - одних дипломов - комнату можно обклеить! Димочка Мерзин в Большом танцует! - Она "сделала" губки. - Детей они, видите ли, хотят! - Ну-ну! А у меня дети по всей стране. Открытки мне шлют!
Я мечтала о бутерброде и стакане чая, но кажется, мне это не светило, буфет закрывался в девять.
- Главное, смотреть в одну точку, - дотрагивается Наташа пальчиком до лба, - чтобы не потерять равновесие. - и на мгновение умолкает.
Зато радио пикает "девять", мой бутерброд улетает.
- Я навела справки, - не реагирует на мой бутерброд Наташа. - Детей они хотят! П л а н и р у ю т! Ничего! У нас тоже планы. Есть тут одна! - уже кричит она. - Поможет! - грохочет она стульями. - Все будет по справедливости, он так просто не уйдёт, у меня фуэте 37 оборотов!
Кажется, моя Жизель разошлась.
Я понимаю, что сейчас будут эти обороты, все тридцать семь, (даже запинываю под кровать сапоги, на всякий случай), но стучат в дверь, это пришла горничная, моя фея-спасительница, мне даже кажется, она вбегает тоже по-балерински, встает на пальцы, изящно вручает Наташе талоны на столовку.
Я порхнула под одеяло, накрывшись, и замерла.
Так вот ты какой, мир балета! Малиновое закулисье.
И коварная девочка-старушка, с хорошей выворотностью, упакованная в яркий, тяжёлый, с птицами, халат!
- "Главное, не потерять равновесие"! - Кажется, белый потолок хочет меня успокоить.
Но нет. Какие-то незнакомки в блестящих пачках наклонялись надо мной, шелестели руками-крыльями, заглядывали в глаза. Наташа, заперев дверь, уже трогала форточку, стучала бутыльками, но не дождавшись моего внимания, улеглась и замерла, подтянув колени кверху, маленькая, несчастливая, похожая на Эльбрус. Воцарилась волшебная тишина. Ещё несколько секунд перед глазами моими неизвестные ноги крутили фуэте - как занавес, тяжёлый, бархатно- малиновый, опустился мне прямо на веки, приятная тяжесть их покрыла, стала темно и покойно.
Ночью было очень холодно. Я встала взять второе одеяло и прикрыть форточку. На полированном столике лежала фотография. Я поднесла её к торшеру.
Очень красивый, с мягким лицом, пронзительно благородными чертами лица, мужчина, и с ним девушка, молодая, стройная и счастливая.Я
*****
Как же прекрасно было утро, оно разбудило яркими солнечными лучами. Вырисовывался хороший день, по подоконнику застучала капель. Красногрудая птица явно мне подмигивала правым глазом, прогуливаясь по карнизу.
Мне снился красивый мужчина с благородными чертами лица.
Наташа уже встала.
- Я попрошу Вас не трогать мою косметику, - сказала Наташа, лицо её было недовольно, рот вытянулся в неприятную линию.
"Оппа-па", - подумала я, - только этого мне не хватало.
- Я не трогала, - сказала я равнодушно.
- Я знаю.. как они стояли, - линия поднялась вверх, показала верхний ряд зубов, и вернулась на место.
- Как она некрасива, - пронеслось у меня в голове. И стара.
Я быстро собралась и вышла, не сказав "до свидания".
******
Утро, и в самом дело было прекрасное, март, синий и юный, обещал ручейки и тепло. Солнце слепило. К вечеру я вымоталась, но сделала все, что планировала касательно моей командировки, даже посетила музей и купила у узбека огромный багрово-красный гранат.
- Кушай, девачка,- сказал узбек, сияя глазами-сливами.
Наташа как-то вышла из моей головы, и слава Богу, хотя, по дороге в Москву воображение моё разыгралось, я представляла себе нежного мужчину из моего сна, и девушку его, уже ждущую ребёнка. Девушка интеллигентна, красива, и не садится на шпагат. А Наташа, в тюрбане, хлопочет у окна, складывает в кучку свои колдовские предметы, фотографию, может быть, прядь волос, иголку. Или даже туфельку, да, розовый пуант, с атласными завязками, стёртыми вкровь задниками от беспрерывных фуэте.
Она едет в метро, в конец Москвы, может, стоит в очереди, в холодном, дурно пахнущем подъезде, её встречает колдунья в огромной бирюзе - её движения замедлены, короткие пальцы распухли от тяжёлых украшений, тягучее сладкое облако забирает Наташу.
- Мне нужна кровь, - шепчет толстуха в бирюзе.
- Вот, - протягивает Наташа затертую балетную туфельку.Я
*****
Автобус тарахтел и не очень спешил, медленно освобождаясь от пассажиров. Я захотела гранат, рот наполнился слюной. Я разломила гранат надвое, он красиво раскрылся, обнажив зубы-зернышки, темно-багровая слюнка потекла мне на ладонь. Я задумалась. Не знаю о чем. Птица, наверное, довольная весной, пролетела, помахав мне серым крылышком, как-будто приглашая меня следовать за ней.
*****
Я зашла в гостиницу со служебного входа, через прачечную.
Подошла к стойке.
- Вы из 304? Вас переселяют, заберите свои вещи, - сказала девушка . - Там открыто.
Я пошла наверх, по лестнице, но остановилась, сбежала вниз, и открыла тяжелую гостиничную дверь.
Сумасшедший хоровод из птиц, будто накрыл меня гомоном, причудливым танцем, потом взметнулся кверху в темнеющее небо, делая сложные фигуры, и, казалось, сейчас откроется занавес, сойдёт с неба хрупкая Жизель, дочь Берты, и хоровод невест закроет её своими руками-крыльями, упрячет от измены, а молодой месяц укутает в серебристо-голубые одежды, и поставит аккорд в этой весенней-вечерней увертюре.
Но занавеса не было. Одна птица, кружась настойчиво, сверкая красным брюшком, села мне на плечо, словно готовая что-то сообщить.
Я слушала её назойливый щебет и взяла в руки - она замерла.Я
*****
Возле входа стояла "Скорая", возле нее врачи, они разговаривали, казалось, о чем-то приятном.
Наташа лежала, раскинувшись, подвинутая, ближе к тротуару, большой синей глыбой, видно, сдвинутой с крыши горячим мартовским солнцем; на виске, темно-красной змейкой, замер затейливый орнамент.
Она лежала очень маленькая, моя балерина, возжелавшая то ли мести, то ли справедливости. Но не справившаяся, кажется, ни с тем, ни с другим.
По-видимому, Господь внёс свои изменения в либретто и знаменитое ф р и з е не состоялось - сапожок на левой ноге был слегка вывернут вправо, как-будто в первую позицию, тонкие пальчики в перчатке чуть касались красной сумочки, лежавшей скромно, и не кричавшей о своём содержимом.
Вокруг было много людей, наверное, командировочных, но она смотрела на меня, открытыми круглыми глазами, открывшейся створкой фотоаппарата из детства.
"Он вернётся?" - спрашивала она накрашенным ртом. Его линия по - детски, непривычно, выгнулась, как-будто обиделась. Я не знала, что ответить.
У меня было непонятное желание взять из ее пальцев красную сумочку, вытряхнуть её всю, освободить, вырвать все, до шёлковой подкладки, раскидать, остановить начавшееся колдовство.
Но сумку забрал мужчина в пальто, а маленькое тело накрыли, и погрузили в машину.
Это был занавес. Темно-лиловое закулисье. Его бахрома коснулась меня, я чувствовала на пальцах своих его коварную позолоту. Моя птица уютно устроилась у меня в ладонях, и кажется, уснула, чувствуя в них защиту. Это она, вдруг поняла я, её Жизель..
У меня закружилась голова.
*******
Чуть позже, я ответила на пару вопросов прибывших следователей, они записали что-то в тетрадь; было пол-девятого, я успевала в буфет.
Бутерброд с чаем мне явно не помешает.