На опушке огромного леса стоял огромный трухлявый пень. Он не был стар этот пень, но выглядел так, будто все его внутренности вывались давно наружу, при том что длинными корнями он уходил глубоко–глубоко в землю, и видно было как крепко держался в ней. Его верхушку с кустистой кроной от дерева, которым раньше и был этот пень, и которая означала его прожитую жизнь, давно спилили, срубили и обрубили, оставив ему на память его память, те самые корни, которыми он, как и прежде, крепко держался за свою жизнь. И, не смотря на то, что его внутренности, покорёженные временем, так и не вернулись обратно, не встали на место, и даже дупло отсутствовало, что находилось выше по тому стволу, которого давно не было, он был молод и одновременно стар и трухляв, что означало, что до того момента, когда и сам пень последует за корнями, что глубоко уходили в землю, было ещё очень и очень далеко, и что в то же время у него накопился такой огромный багаж знаний, о котором однозначно свидетельствовали кольца, пластами расположившиеся на той гладкой поверхности, что заменяла ему теперь густую крону из листьев и его могучий ствол.
Если бы этот пень был человеком, то можно было бы сказать, что теперь он стал лыс, потеряв за всю свою долгую непростую жизнь все свои волосы, те, что были листьями и растерял оптимизм, но взамен приобрёл мудрость, знания, что отпечатались в виде морщин на его огромном лбу, но не означающие печаль.
Потому что пень не был печален по своей природе, раньше он весело и непринуждённо шелестел своими листьями, разговаривая с птицами и букашками, что забегали и залетали к нему в гости, и даже когда по осени, желтея и краснея, листва опадала, а зимой он сам снизу доверху принакрывался белым пушистым снежным опереньем, как у тех птиц, что в это время года покидали его гостеприимные пенаты, то продолжал радостно шевелить голыми сучьями, зная, что завтра или почти завтра он снова будет зелен, как и прежде.
Теперь же, когда у него не стало кроны и ствола, а остался вместо могучего стройного дерева только трухлявый пень, он привычно посмеивался, не изменяя своей естественной природе, а иногда, когда вывороченные наружу его внутренности при плохой погоде давали о себе знать, то покряхтывал и постанывал, будто никуда и не делся его ствол, который точно так же при сильном ветре в ненастье скрипел и мучился от боли, потому что ветер в такие моменты всегда старался наклонить его, и даже сломать, а будущий пень сопротивлялся ветряному напору, отчего становился только сильнее.
И вокруг него тоже в прежнем режиме продолжалась суета сует, означающая, что всё в этом мире неизменно, и что он, трухлявый пень, накопивший с годами огромный пласт знаний, с готовностью делился ими со всеми, рассказывая разные интересные случаи из своей или чьей-то ещё жизни.
У него их было так много, этих историй, не всегда они были смешными, часто это были грустные повествования о житье-бытье в этом лесу тех, кто его населял. А так как, лес был огромный и жителей в нём было много, то и историй разных было у пня тоже очень и очень много.
И как и прежде, к нему наведывались разные гости, те же пернатые, что прилетали на огонёк раньше, знакомые и незнакомые, и новые знакомые. Их было просто огромное количество, желающих послушать о чём же ещё сегодня расскажет старый трухлявый пень, который на самом деле был ещё молод, просто иногда он вспоминал, что у него вывороченные наружу внутренности, которые доставляли ему неприятные моменты. Прибывшие гости усаживались вокруг него, и тогда пень начинал свои повествования, каждый раз придумывая новые и новые истории. А на горизонте за поляной, где уютно устроившись сидели слушатели и расположился рассказчик -трухлявый пень, всё так же виднелся лес, а в нём — деревья, которые ещё не стали пнями, и которые подсвечивал зарождающийся бледно-розовый утренний рассвет и угасающий ярко-красный вечерний закат. В это же время трухлявый пень вёл неспешный разговор со своими гостями, им было интересно всё то, о чём им рассказывал этот не старый ещё обрубок могучего дерева, не сломавшийся под напором не одного ураганного ветра. И пень, что мог бы быть человеком, приветливо реагировал на проявляемый интерес к его творчеству, потому что, то, что рассказывал, выдумывая и сочиняя, трухлявый пень, было ничем иным, как творчеством писателя, если бы только это был человек. И птицы, зайцы, белки и вся остальная лесная братия, что были его благодарными слушателями, восхищались его творчеством, как если бы он и впрямь был настоящим живым писателем, удивлялись тому, как много знает этот пень, тому, как многое пережил и сколько увидел за всю свою долгую жизнь, которая даже ему самому казалась бесконечной, и нескончаемо долгой, столько всего произошло за всё это время.
В такие моменты, когда его слушатели внимали ему, всегда стояла ясная солнечная погода, не гремел гром и не сверкала молния, не шёл проливной дождь и трухлявый пень, вместе со всеми наслаждаясь ласковыми нежными лучами солнца и приветливым теплом, даже не вспоминал о том, как порою сильно болят его вывороченные наружу внутренности, и потому голос его был бодр и весел, звонко разносясь по всему периметру лесного пространства, привлекая всё больше и больше зверушек, желающих послушать его рассказы.
Но, как уже говорилось ранее о том, что всё так же суета сует происходила вокруг пня, означающая, что всё в этом мире неизменно, так и по-прежнему сменялись времена года, тускнела зелень, облетали листья, шёл осенний дождь, и просто периодически возникали знакомые порывы ветра, которые, так и не сумев сломать старый пень, что раньше был деревом, а только сделав его сильнее, что позволило ему крепко держаться за землю своими корнями, тем не менее, в эти наступавшие перемены, почти природные коллапсы, пень, как и любой человек, если бы он был человеком конечно, реагировал на смену погодных условий и начинал кряхтеть и стонать, во время своих повествований, но так, чтобы никто не слышал. И всё равно иногда его сетования прорывались сквозь его рассказы.
И тогда случалось странное, правда, пень этому совсем не удивлялся, он же был давно трухлявым, а случалось то, что его верные слушатели, которые только что, вот-вот, только сейчас почти рукоплескали пню, давая понять ему, словно он и впрямь был настоящим живым писателем, как восхищаются его талантом, птицы и белки, не все поголовно, конечно, но они делали вид, будто ничего не замечают, не лёгких сетований старого пня, который не был ещё старым, на случившуюся очередную непогоду в их лесу, на тёмные кучевые облака наверху, только что прозрачно голубые и воздушные, готовые вот-вот разразиться мелким проливным холодным дождём, они, его почитатели, попросту игнорировали то, что вывороченные наружу внутренности пня болят. Они просто, не обращая больше никакого внимания на рассказчика, быстро-быстро начинали собираться восвояси, боясь, что пень начнёт громко стонать от случившегося недомогания. Они даже не реагировали на заданный им уже вдогонку вопрос, когда он их, этих слушателей, спрашивал, тех, что прибыли с противоположной стороны этого леса, а не было ли и у них сегодня такого же мрачно-серого противного дождя, какой собирался нагрянуть сейчас здесь, от чего ещё и страшно хотелось спать, и от чего смежались веки у старого пня, будто он и впрямь был человеком, когда тому тоже очень хотелось спать в непогоду.
Нет, им это было совсем не интересно, то, что у трухлявого пня иногда случаются такие вещи, когда, что-то, где-то болит, ведь он прожил долгую жизнь, о чём свидетельствовали те человеческие морщины в виде колец на его гладкой поверхности, означающей лысину и большой высокий человеческий лоб, и потому и такие казусы были весьма закономерны, но его слушатели — белки и птицы, кроты и зайцы не хотели всего этого знать, им интереснее было послушать то, о чём написал бы этот пень, если бы был писателем.
А ведь, не случись с ним, с этим пнём, всего того, о чём написал бы писатель, пень не стонал бы сейчас и не мучился от болей, когда вдруг начинал идти дождь или падать снег, когда в такие минуты усиливался ураган страстей в его трухлявой, но такой богатой, наполненной смыслом и мудростью лет душе. И, если бы пень не был мудр, он бы, как и раньше, когда имел ту пушистую раскидистую зелёную крону и могучий стройный ствол, удивлялся бы такому поведению лесных обитателей, которым интересны были только его рассказы, но только не он сам. Хотя он сам и был те рассказы и повести, когда смешные, когда не очень, а когда страшно весёлые и страшно грустные. И не случись бы ещё всего того в жизни этого пня, от чего он сейчас тихо страдал и мучился в наступившие перемены ветров, не было бы и его творчества, того самого, если бы он был человеком и писателем, который прекрасно знал о таких качествах людей, когда они готовы игнорировать главное, концентрируясь на мелочах.
Потому что главным была жизнь этого писателя и не та, что он описал в своих книгах, а пень рассказал своим слушателям, там было много выдумки, ведь всё же трухлявый пень был, в первую очередь, прозаиком и поэтом, и его теперешние страдания в сегодняшней реальности были плодами всего того, что он прошёл в своей жизни, написав и рассказав об этом в своих произведениях — и о равнодушных людях, которых очень и очень много, что с пафосом говорят о том, как не владеют искусством любви, что это удел одарённых, талантливых людей, и о том, как бездушны и черствы, и потому просто не умеют любить, не дано! А о том, как не бывает, а как должно бы быть, как должно быть естественно, это умение любить кого-то или что-то, отдавая себя и то что имеешь, обо всё этом, о простых по сути и сложных одновременно вещах, они лучше почитают у того писателя, что был трухлявым пнём и иногда мучился от болей, а они игнорировали его настоящую жизнь, предпочитая её той, выдуманной и описанной им в его книгах.
11.04.2019 г.
Марина Леванте