Внимание! Нетрадиционные отношения.
На историческую прозу не претендую, лавры г-г В. Пикуля, М. Дрюона и прочих мэтров пусть остаются мэтрам - они заслужили.)))
Во всем македонском лагере, огромном, пестром и шумном, самым беспокойным местом, определенно, был царский шатер. Конечно, и лагерь уже был не совсем македонским, скорее, назывался так по старой памяти – столько за годы бесконечного азиатского похода к голоногим завоевателям разного народу прикипело – да и шатер выглядел не очень-то по-царски, пообтрепавшись по горам да пустыням, и всякого разного насмотревшись.
Жаркие споры военных советов, разудалые пирушки, болезненные стоны и вонь воспаленных ран, снова стоны – гораздо чаще и совсем иного толка – в ароматах мирры и ладана, тяжелыми жемчужинами по бархату ночи – все видел, все впитывал бывший шатер Дария, беглого Царя Царей, все хранил в складках драгоценных, побитых жизнью тканей.
Сегодня в шатре кипела ссора. Самозабвенно, не стесняясь нескромных «ушей» снаружи, орали друг на друга царь Александр и его правая рука ( и левая,- издевательски ржали особо дерзкие этеры) Гефестион, сын Аминтора.
Страсти накалялись, как медь в огне, грохотали падающие вещи и отборная казарменная брань, казалось, дело вот-вот дойдет до кулаков – но только казалось. Кому и знать, как не Багоасу, мальчику-евнуху, изящному, как олененок. Изгнанный из эпицентра событий («Пошел вон!» - в два голоса, глаза у обоих страшные), он валялся с каким-то свитком под чахлым кустиком, и честно пытался сделать вид, что читает, то и дело вздрагивая от особенно витиеватых выражений, которыми награждали друг друга «первые лица».
… А на него ни один из них ни разу не повысил голоса. «Малыш» - это Александр. «Эй, зверёк» - это уже Гефестион. Багоасу до сих пор иногда казалось, что Гефестион его ненавидит, и что насмешливая теплота в его глазах – лишь тонкая пленка, под которой лава и смертельная тьма. Мальчишка помнил, как впервые увидел его. Огромный и грозный, точно Ариман, македонец встал на пороге его комнатушки, обрывая парчовые занавески, и секунду спустя уже вертел его, словно игрушку, и тонкие шелка летели на пол, как лепестки.
- О…- потрясенно слетело с его губ, когда на евнухе не осталось ни тряпочки, и Багоасу не понадобилось даже прослеживать его взгляд,- и так было ясно, что привело чужеземца в такое замешательство. На лице его жестокий боевой задор знакомо уступал место брезгливой жалости, и Багоас вдруг разозлился. Что он понимает, этот сероглазый завоеватель, в настоящих тонких удовольствиях! Никто из его, Багоаса, любовников, не оставался недовольным, а уж Дарий… Воспоминание о любимом царе обожгло болью, и, видно, что-то отразилось в его глазах, потому что внезапно присмиревший воин целомудренно прикрыл его наготу первой попавшейся под руку полосой ткани и, приобняв за плечи, повел с собой.
- Пойдем-ка, Александру тебя покажем, хорошенький зверек.
Аль-Скандир, Искандер, Александр – Багоас не сразу смог выговорить имя своего нового Бога. Потому что пред ним на самом деле предстал Бог – сияющий, белокожий, с золотыми кудрями ниже плеч, со смеющимися глазами. Говорили, что у страшного Аль-Скандира были разноцветные глаза, колдовские, но они оказались синими, искрились смехом и любопытством.
…А в удовольствиях они знали толк оба. Багоас, с его сильными и чуткими руками искусного массажиста, быстро стал незаменимым – при их-то натруженных мышцах и наспех залеченных ранах. Мальчишка получал какое-то мстительное удовольствие, играя, как на диковинных инструментах, на телах, послушных его прикосновениям, точно мягкая глина. У Александра кожа белая от природы, как молоко, нежная, как тончайшая ткань – тем страшнее смотрятся на ней старые шрамы. Гефестион не боялся – прослеживал языком каждый, целовал благоговейно, как драгоценную реликвию. Сам он был точно из бронзы весь – и тело, и волосы – и только глаза, как серые озера, на темном лице. Рубцов не счесть и раненое плечо ноет на дурную погоду… Иногда Багоаса забывали прогнать, и из своего уголка он наблюдал за их любовными играми, полными наивной нежности. Александр принимал в себя плоть любимого с тихим восторгом на прекрасном лице, и не верилось, что все жестокие рассказы о нем из уст в уста – правда. Гефестион владел им осторожно, покачивая в объятиях, шептал то ли чужеземные молитвы свои, то ли проклятия, изливался в отзывчивое тело под собою, ловя губами сладостные стоны и хриплые вскрики. Потом поднимал голову и, наткнувшись на поплывший взгляд мальчишки, делал страшные глаза и коротко командовал: «Брысь!» Багоас понял, что это значит, в тот самый раз, когда вслед за командой ему в голову полетел сапог-эндромис. Это было, пожалуй, первое слово, понятое им по-македонски…
А однажды Александр не велел ему уходить – и вот тогда-то он по-настоящему испугался упомянутых глаз. Гефестион брал его по-солдатски грубо, смотрел холодно, а после вовсе зажмурился. «Полегче. филэ, полегче» - уговаривал царь, зацеловывал другу закаменевшие плечи, и под конец стало почти хорошо. Страшный любовник смягчился, исчез свирепый оскал и лицо приобрело ту совершенную красоту, о которой говорили так же часто, как и о зверствах Аль-Скандира.
С тех пор Багоас стал их общей игрушкой. Они делили его между собой, как общую чашу или кусок полотна, обтираясь после ванны. Лечебные сеансы с легкостью переходили в эротические и завершались с рассветом. Спать в хозяйской постели не дозволялось, и, укладываясь у себя в уголке на расшитую шелком постель, Багоас с тоской смотрел, как эти двое и во сне сплетаются двумя лозами, не желая делиться друг другом даже с Морфеем.
Забавлялись с ним и иначе, всяк на свой манер. Александр обучал греческому языку и обычаям, сам с радостным удивлением, в свою очередь, внимая рассказам мальчишки. Гефестион же задаривал, точно женщину, тканями и драгоценностями и, нарядив, небрежно хлопал широкой ладонью по заду, приговаривая: «Хо-ро-о-ш! Точно, подлецу все к лицу!» И смеялся, а в смехе перекатывалась тяжелая ртутная горечь. Ездить верхом тоже учил Гефестион, искренне радовался его успехам и смотрел на его гибкую фигурку и летящие по ветру волосы со странной смесью гордости и печали.
Ссорились царь и его военачальник часто и шумно, вот, как и теперь – и Багоасу казалось, что оба получают от ссоры удовольствие не меньшее, чем от любви. А что им было делить – с болью понимал он, глядя пустыми глазами в исписанный свиток. У них весь мир на двоих. Что он, евнух Багоас, значит по сравнению с миром?
… И когда через несколько лет из душной спальни в Экбатанах вынесут тело Гефестиона и перед Багоасом в последний раз проплывет его уже тронутое смертным тленом лицо, он, тихонько подобравшись к каменному от горя Александру, заглянет ему в глаза. Тогда он поймет, что все кончилось,- и ссоры, и любовь, и великие свершения, и сам мир. И он, Багоас, кончился для своего Аль-Скандира с мутным, угасшим взором. Он, в наивном желании утешить, ласково потрется о бессильно упавшую на колено руку. Александр посмотрит на него равнодушно, небрежно потреплет по голове и скажет по-македонски: «Брысь!»