И В А Н Е Г О Р Ы Ч
(ч а с т ь т р е т ь я)
Конечно, очунелся я, только не в один момент и не в
два, но уж так очунелся, что потом по темну тарахтели мы
втроем с каким-то чудом ожившим экскаваторщиком нашим по
всему селу, и с песнями.
Я, конечно, уже забыл про необъяснимые события,
случившиеся утром, про то, что агрегат его бывает норовистым,
независимым и с причудами, а иногда даже способен на поступки
самостоятельные.
В каждом доме, куда бы мы ни стучались, стоял родной
запах ржаных сухариков и принимали нас все радушнее и
радушнее.
Мы пробовали, сравнивали, опять пробовали, и
созывали наших добрых односельчан на свежеубоину, которую
друг мой настойчиво называл свежеуёбиной.
И каждый раз радостно хохотал, оголяя верхние десны,
как это всегда получалось у широко улыбавшегося Андрея
Макаревича из "Машины времени".
Первое, что я увидел, когда сумел вывести себя на
белый свет следующим утром после праздника Покрова, было
деревянное корыто для скотины с остатками воды на дне.
Под тонкой корочкой льда виднелся полированный
мосол с белым, отдающим в голубизну идеально гладким
шаром на конце.
"Фрагмент тазобедренного сустава. Бедро с головкой
сустава на шейке", вспомнил я плакат в приемном покое отделения
травматологии.
Это все, что осталось от нашего договорного поросенка.
Значит, это правда, что всему хорошему бывает конец, и
что время собачьего праздника тоже закончилось и наступили
всеобщие неизбежные будни.
И опять, как вчера с утра, голова наполнялась мощным
органным реквиемом.
На смену ему, за грудиной вступал король оркестра,
ударник.
Его сотрясающее барабанное соло, исполняемое в
бешенном ритме, прерывалось долгими, наполненными тревогой
паузами.
После каждой такой паузы оглушительный удар под
горлом.
Я устал прислушиваться к себе, держа указательный
палец на запястье левой руки.
Я решился и вышел под свет луны, сориетировался и
по свежему пушистому снегу повел свою похоронную процессию
в сторону сельского кладбища.
Но уже пройдя половину траурного пути я вспомнил,
что не досказал вам свое повествование о моем добром соседе
и верном друге Иване Егоровиче Чубарове и решил вернуться
в ваше трезвое общество, чтобы продолжить его.
Третьего июня 1973 года, в день своего 36-летия, я
одним из первых поселился в нашем институтском доме, а
Иван Егорыч месяцем позже.
Он мне сразу показался очень общительным человеком,
к тому же выглядел он моложаво, брюнет едва тронутый сединой,
черты лица крупные, грубоватые, но правильные.
Такими в моем детстве на обложках романов Диккенса
художники-иллюстраторы изображали мужские лица его героев,
как будто вырубленные топором, как, если я не ошибаюсь, сказал
о них сам автор.
В правом от лифта холле лестничной клетки нашего
восьмого этажа располагались четыре квартиры, в том числе моя
№53, а напротив и его, №56.
Двух недель нам, как оказалось, родственным душам,
хватило для того, чтобы составить мнение друг о друге.
После чего Егорыч купил английский замок, сам врезал
его в дверь нашего общего холла и раздал ключи во все квартиры.
С тех самых пор все семнадцать лет, вплоть до моего
переезда, наши с ним квартиры круглые сутки не запирались, за
исключением времени отпусков.
Мы их просто захлопывали, но не запирали на замки.
На замке всегда была только дверь холла.
Мы ходили друг к другу как к себе домой.
Правильнее сказать, что это была одна квартира, а холл
нам служил общим коридором.
Мы только завтракали врозь, потому что уходили на
работу в разное время.
Вечером же и, уж, конечно, в выходные дни за столом
собирались вместе.
Может быть, у Егорыча даже чаще, потому что у меня
в двухкомнатной квартире кухонька была пятиметровая, а в его
однокомнатной десятиметровая с нормальным обеденным
столом и даже с диваном.
Кроме того, у меня неизбежно мельтешила жена, а сосед
избавился от этого своего недостатка год тому назад, из-за чего он
был вынужден размениваться и переехать в наш дом.
А сейчас я хочу немного рассказать вам о нем, о
жизненных принципах, привязанностях, приоритетах этого слабо
образованного, да что там недоговаривать, просто безграмотного,
и в то же время, незаурядного человека.
На первом месте для него всегда были его дело, его
работа и, вообще, состояние занятости.
С редко выпадавшим в его жизни бездельем он боролся
тем же средством, что и с одолевавшей его еженощной
бессонницей.
То есть, придумывал себе какое-нибудь дело и занимался
им самозабвенно, не считаясь со временем, а чаще всего до самого
утра.
На втором пожизненное увлечение техникой вообще и
особенно автомобилем.
Его он знал досконально.
В 18 лет в Москве, куда он приехал из своего села, он
закончил автомобильные курсы.
После этого сел за руль и возил грунт из шахт первой
строящейся линии метро на излучину Москвы-реки напротив села
Воробьево.
Там сейчас на его грунте стоит Большая спортивная
арена Лужников.
Потом мотался по Подмосковью на машинах с
газогенераторным двигателем, дубовые чурки для которого
заготавливал самолично.
Дуб, как известно, является самым калорийным
древесным топливом.
Из-за этого его почти полностью извели вокруг Москвы
к началу войны.
К слову, Петр Первый издал Указ от 19 ноября 1703 года
об ответственности за самовольную порубку дуба: "за, буде кто
хоть одно дерево срубит, учинена будет смертная казнь".
Он и в 70 с лишним лет работал водителем, одно время
даже ездил на бортовой грузовой машине, о чем я узнал
совершенно случайно.
Вот как это случилось.
Мы с приятелем шли по Покровскому бульвару в сторону
"Современника".
Пересекли уже бегом в последние секунды зеленого
сигнала светофора Чернышевку и в следущий момент я услышал
сзади визг тормозов и истошный знакомый голос:
-Костя-я-я!
Я оглянулся и увидел картину.
Под красный сигнал светофора тормознул грузовик с
деревянными откидными бортами.
На подножке кабины с правой стороны, держась за
открытую дверцу стоял на одной ноге Егорыч и с жаром махал
мне рукой.
Ну, ребенок, да и только.
А я переживаю, поставил ли на ручник, не задержит ли
сзади стоящий транспорт, когда загорится зеленый сигнал, не
накажет ли гаишник.
Конечно, ребенок, непосредственный и озорной
мальчишка.
Но я то знаю, что сделал он это потому, что просто не
смог сдержать радости от нечаянной встречи и выразил ее вот
так, как смог, по ребячьи.
Для большинства из нас столь же великая, сколь и
недосягаемая эта человеческая черта, оставаться
непосредственным в любом возрасте, особенно в опытной
зрелости и умудренной старости.
И мне будто свежестью пахнуло от такой натуры
человеческой.
А, вообще, его увлекало все, что состояло из болтов,
гаек, шестеренок, подшипников и особенно когда дело доходило
до ремонта не важно какой техники.
Подробнее я расскажу об этом его пристрастии чуть
позже.
На следущем месте выпивка, которой он предавался по
его словам от двадцати лет, когда приехал в Москву из своего села,
до самой смерти в девяносто, без трех месяцев, лет.
Но никогда в ущерб работе.
продолжение:http://www.proza.ru/2019/04/11/372