Ландыши

Из сборника "Рассказы о детях НЕ для детей".
* * * * *

И вот – я получила паспорт!..
Нам, нескольким девятиклассникам, девчонкам и мальчишкам, на очередной школьной «линейке» наговорили всякой пустой чепухи и выдали серо-зелёные книжечки... Почему?! Маяковский говорил о «серпастой молоткастой красной книжице»! Оказалось, что советский паспорт красный – лишь для выезжающих за границу. Значит – мне его никогда не держать в руках… А хотелось?..
Хотелось уехать, убежать, лучше – улететь! И как можно дальше, но… Мне предстоял ещё год неволи – без возможности уйти, даже к бабушке...

* * * * *

Пару лет назад на семейном совете было решено, что я буду жить с нею, мамой моей мамы. Тогда ещё мне не запрещалось, под страхом оплеух, ходить к ней... 
Я помню с каким трепетом собирала свои немногочисленные пожитки, больше заботясь не о тряпках, а о любимых книгах, красках и цветных карандашах, которые у нас с братом были на двоих. Мы даже успели расцарапать друг другу пальцы, вырывая то одну «драгоценность», то ненароком ломая другую...
Бабушка никогда не приходила к нам в гости. Но в тот день, уже к вечеру, пришла с подарком – двумя трёхлитровыми банками: с вишнёвым вареньем без косточек и маринованными помидорами с укропом. И то и другое, бабулины заготовки, обожал отец, и потому нам с братом мало что доставалось. Мне подумалось, что теперь я смогу лакомиться вкусненьким хоть каждый день, как папа – ни с кем не делясь! Особенно с десятилетним Колькой, который с недавних пор стал любимцем отца, а меня непонятно за что откровенно возненавидел... Мы совершенно отдались друг от друга: жили в одном доме, но почти не разговаривали, ели в разное время и в школу ходили поврозь, стараясь не сталкиваться и на переменах. Не имели мы и общих друзей, впрочем, и я и Коля их не имели вообще! Что-то было в нас такое, что не располагало к открытости в общении…

Я ждала бабушку почти с полудня, сидя на балконе с книгой, не в силах прочесть даже страницу. И когда в надвигающихся сумерках увидела сухонькую старушку с двумя тяжёлыми сетками, ковыляющую через двор в сторону нашего дома, сразу же догадалась, что это она! Чуть не скатившись с лестницы, я оказалась на крыльце раньше бабули, схватила одну из сеток и через ступеньку понеслась обратно – домой, уверенная что «моя спасительница» без своей ноши не сможет повернуть назад. Глупо, но именно так я и подумала!
Тяжело дыша и отдуваясь, бабушка поднялась к нам на третий этаж, и меня сразу же выпроводили во двор – взрослым надо было «серьёзно поговорить», а Колька ещё с утра носился где-то на своём велике.

Сидя на дворовой лавочке, зябко поджав под неё ноги, я прислушивалась к голосам, долетающим сверху, через открытую балконную дверь, – родители громко спорили!.. Бабушкиного голоса не было слышно, мать «уговаривала», а отец… Вдруг он показался на балконе и… Вниз полетела сначала одна банка, за ней – вторая! Два удара, словно взрывы снарядов!.. И на асфальте вспыхнули две «кровавые» лужи: с мелкими сгустками – вишни, и с крупными – помидор!
Сжавшись от стыда и страха, я оглянулась по сторонам, но возле дома уже никого из соседей не было… Лиловый вечер влажной дымкой окутал придомовые заросли отцветшей сирени, росою лёг на листву, заставил острее пахнуть придорожную пыль и траву, но не смог перебить сладкого запаха варенья и пряного аромата солёного укропа... Я сглотнула слюну, но подумала лишь: «Скорее бы!» – скорее бы уйти! От волнения с утра ничего не поев, рассчитывала на вкусный бабушкин ужин… И вдруг – из подъезда выскочила она!..

Именно – выскочила! И пробежала мимо… А я?! Наверное, бабушка меня не заметила! И я рванулась следом, сначала просто окликнув её, потом – закричав! Всё громче и громче!!! Но беглянка, словно не слыша, бежала прочь с неожиданной для своего возраста прытью! И наконец-то до меня дошло: бабуля бежит – от меня… Она не хочет, чтобы я шла за нею, с нею… Жила с нею!..
Неожиданная догадка так потрясла, что я остановилась, как столб, посреди дороги под уже зажёгшимся фонарём, и лишь это спасло… Водитель успел вырулить, что-то зло прокричав в открытое окно, и грузовик унёсся в темноту, обдав запахом бензиновой гари! А я, не двинувшись, смотрела как выбившаяся из сил старушка идёт всё медленнее и медленнее, от фонаря к фонарю… Теперь-то я смогла бы её догнать, но… Повернулась и поплелась домой.

Отец уже ушёл в свою комнату, а мама на мой немой вопрос ответила: «Не сторговались. На бабушкину пенсию вдвоём не проживёшь!» – и тоже ушла. Я слышала, как родители то ли спорят, то ли просто шипят друг на друга… Стоя под плотно закрытой дверью их спальни, старалась разобрать слова, догадываясь, что речь идёт обо мне… Но здесь входная дверь громыхнула – это вернулся брат и пристраивал велосипед в прихожей!..

Больше я к бабушке не ходила. Мама тоже ходить стала крайне редко, иногда с Колькой, чаще – просто с его велосипедом, как средством перевозки тяжестей. А в семье появилось ещё одно табу – мы перестали говорить о бабуле, а если и упоминали, то лишь под именем «она».

* * * * *

Кажется, именно тогда у меня появилась удивительная способность – забывать! Забывать то, что не могу понять, не могу спросить, не могу принять… Скорее всего, этому научил меня тот маленький старичок в золотом пенсне, похожий на сказочного Оле-Лукое. Я и его забыла: не только имя, но и почему он ко мне приходил, почему мы разговаривали наедине, и главное – о чём! Вероятно, встретив на улице без пенсне, старичка не узнала бы…
А пенсне у него было совершенно замечательное! «Оле-Лукое» помахивал им перед моим носом, и все горести растворялись, как под волшебным зонтиком. Потому я старичка, про себя, так и назвала; мама именовала его «доктор», отец – «дорогой доктор», и эти слова почему-то ассоциировались именно с деньгами…

Аккурат напротив нашей школы, через площадь и струнку старых лип, возвышалась церковь, и я стала в неё захаживать. Нет, не молиться и не в надежде встретить бабушку... Просто слушала пение хора, плакала, говорила сама с собою или с кем-то несуществующим, и боль, постоянно ноющая в груди, отпускала... Отпускала она и от больших сладко-кислых таблеток «аскорбинки», пачки которой лежали в буфете специально для меня. Ими заменил Оле-Лукое маленькие таблеточки, раньше помогавшие мне уснуть. Родители испугались – вдруг в глубоком сне я упаду с балкона. Глупости! Всего лишь раз, в предгрозовой ветер, я встала на табурет и, раскинув руки, представила, что улетаю!.. Аромат настурции и анютиных-глазок, росших в ящиках по периметру балконной решётки, вместе с запахом дождевых капель и прибитой пыли закружили голову, словно обещая что-то хорошее впереди, стоит лишь сделать шаг… Конечно же, не с балкона! Но у родителей что-то «щёлкнуло в голове», как они говорили обо мне, и «дорогой доктор» появился в нашем доме...

И он помог забыть! Забыть что-то грязное, долгое и страшное, бывшее выше моих детских сил... Оле-Лукое сумел внушить, что всё вокруг лишь «голограмма», которую можно изменить – уйти... Уйти в книгу, как в дверь, выбранную по своему усмотрению. И я ушла, как шагнула бы с балкона!.. Читала дома – в туалете и в ванной, во время еды и вместо сна; в школе – на переменах, а частенько и на уроках; по дороге на ходу, порой забредая непостижимым образом в совершенно незнакомые места... Читала всё подряд: газеты и журналы, книги и книжицы; в библиотеке брала просто книгу потолще или наиболее потрёпанную, совершенно не интересуясь заранее её содержанием. И мне действительно стало абсолютно безразлично, что происходит вокруг! Косые взгляды и перешёптывания за спиной, «липкое» невнимание отца и враждебность матери, даже откровенность брата, что теперь отец его «сажает на двадцать первый палец», лишь удивила меня, но не дала осознания происходящего.

А отец… Он перестал меня замечать: смотрел в сторону или сквозь, не касался и «держал дистанцию», словно я прокажённая. И я старалась не попадать ему на глаза, настороженно прислушиваясь к его дыханию и принюхиваясь к запаху, словно маленький затравленный зверёк в клетке с большим сонным чудовищем. Иногда в памяти всплывали боль и отвращение, то ли к нему, то ли к себе из-за него, и становилось так мутно на душе! И стыдно, непонятно чего... Могла ли я с кем-то поговорить об этом? Нет, отвращение было столь глубоко, что я не позволяла даже самой себе задержаться на нём более мгновения! И грызла очередной кругляк аскорбинки и хватала очередную книгу, словно волшебный ключ не куда-то, а откуда…

На двенадцатилетие Кольке купили новый «взрослый» велосипед. И брат, сначала неуклюже изгибаясь, ездил «под рамой», а потом приноровился и, хотя всё ещё не доставал до сидения, стал уезжать невесть куда!.. Хвастался, что объездил весь город и близлежащие деревни. Мне не верилось, но судя по запылённости и усталости мальчишки, это могло быть и правдой! Зимой Колька пропадал на тренировке – увлёкся лыжами, и тренер «гонял» его вечерами по школьной лыжне, а в единственный выходной – и весь день...
Я тоже старалась бывать дома как можно меньше – три школьных «кружка» съедали львиную долю свободного времени. Но и там я старалась сесть где-нибудь в уголке с книгой, и никто меня не тревожил и не гнал – «массовость» превыше всего…

И вот – остался всего лишь год! Скоро я смогу уехать, улететь, уплыть от того, что угнетало меня... Не знаю куда, но поеду учиться – это стандартный общепринятый вариант. Память моя, увы, стала не столь цепкой, как раньше. При сильном волнении я замирала, словно отключаясь, и это мешало на уроках, но всё же я училась без троек, а если бы «поднажала», как говорила мама… Куда и как! А главное – зачем? Необходима конкретная цель, а её-то и не было... Нет, была! Мне хотелось вернуть любовь матери, хотя я и не помнила себя «любимой», может быть, просто забыла и это?.. Я старалась всячески ей угодить, но делала «не то» и «не так», говорила или спрашивала «не тем тоном», смотрела «не тем взглядом»… И достаточно было повернуться ключу в замочной скважине, что означало «родители входят в дом», как у меня начинало сосать под ложечкой и ныть в левом боку, словно мягкая, но жестокая лапка сжимала моё сердечко, заставляя дышать в пол-лёгких.

* * * * *

И, получив паспорт – как символ Свободы, я почувствовала себя столь счастливой!..  Аж, страшно!  По опыту уже знала, что «большой радостью манишь к себе большую беду»… Вот и букетик ландышей был этому подтверждением – он прилагался к серо-зелёной книжечке с моей фотографией, словно увядший букет к надгробию... Эта ассоциация погнала стаю мурашек по спине… Но я постаралась сразу же «забыть!» и решила во чтобы то ни стало реанимировать несчастные цветы!..
Вероятно сорванные ещё накануне, в духоте актового зала нежные ландыши успели подвять, и, когда я донесла их до дома, поникли совсем, источая предсмертный особо яркий аромат. На кухне, осторожно развязав бечёвку, я рассыпала тонюсенькие стебельки с посеревшими бусинками цветов в мисочку с водой и… вздрогнула от неожиданности!
 «Это на них собирали по рублю? Паспорт дают даром!..» – мама стояла за моим плечом. Иногда в обеденный перерыв она заезжала домой, если на работе выдавали «заказы» с чем-нибудь съёстным скоропортящимся. Вот и сейчас – затолкала в морозилку свёрток, остро пахнущий рыбой, и, схватив со стола подсохший пирожок, заспешила к двери! Я вышла на балкон, чтобы посмотреть матери вслед – может быть обернётся, чтобы махнуть рукой… Нет, сегодня не обернулась. И не поздравила! Забыла?.. Но букет-то заметила…

И здесь, я увидела Нюшку! Вернее – Рыбину Аню, свою одноклассницу. В школе её звали по фамилии, которая превратилась в кличку. Рыбина-мать, по вечерам зовя дочь к ужину, орала в форточку на весь двор: «Нюушкааа!!!»; и лишь я почему-то звала подругу Аней. Вероятно, из жалости, как к подраненной птице...
Аня была второгодницей, почти на год старше меня, хотя и ниже на голову. Жила она в соседнем доме, углом стоящем к нашему, и носила лишь ту одежду, что ей давали сердобольные соседки. И мои платья, как-то раз даже пальто, из которых я выросла, отец относил в соседний подъезд, а с некоторых пор ещё и деньги. Я случайно подслушала, как мама за это бранилась. Но пьющая, всклокоченная и вечно помятая Рыбина-мать не справлялась с нуждой, а хозяина в её доме никогда и не было. Приходили и уходили мужчины, такие же «помятые», как и она; некоторые жили какое-то время, но рано или поздно исчезали навсегда, чтобы уступить место в квартире следующему...

Может быть поэтому, Аня была замкнутой, нелюдимой, с тяжёлым взглядом из-под широких бровей и нехорошей кривой ухмылкой. Мне было жаль девчонку, впрочем, как и многим в классе; и я подсказывала ей на уроках, иногда делилась школьным завтраком, не в силах вынести голодного взгляда одноклассницы. Но с некоторых пор Рыбина перестала заглядывать в чужие рты и тарелки. Более того – в буфете расплачивалась не мелочью, а бумажными деньгами: рублём или трёшкой, а однажды – даже десяткой! Буфетчица тёть-Даша повертела красненькую купюру в руках, как-то странно взглянула на Аню (я стояла следующей в очереди и видела это) и, ухмыльнувшись, спросила:
– Откуда такие деньжища?!
Пашка, что уже расплатился, бросил через плечо:
– Ей мужик перед уроками принёс…
– Это брат! – поспешно ответила Рыбина, и, словно испугавшись расспросов, добавила, – Он премию получил.
На этом разговор и закончился, но Пашка, парень из старшего класса, в котором Аня училась раньше, насмешливо хмыкнул, а сев за стол, что-то шепнул своим друзьям; и небольшой кружок пацанов, глянув в сторону буфета, нехорошо загоготал… Я подумала, что никогда не слышала о «рыбьем» старшем брате, может быть он был двоюродным или троюродным… Мог быть и совсем взрослым. А дураки-мальчишки часто смеются, сами не зная над чем!..

И впрямь, рядом с Анной  стал появляться незнакомый молодой мужчина. На его «милицейском» мотоцикле, тёмно-синем с красной полосой по коляске, она ездила за первоцветами! Сначала за нежно-голубыми капельками пролески, потом за мохнатыми колокольчиками сон-травы, за ними пошли белоснежные звёзды ветреницы, а вот теперь наступила пора ландышей! Цветы, навязанные в тонюсенькие букетики, Рыбина-мать продавала у церковной ограды по пятьдесят копеек «за хвостик», и деньги, вероятно, получались немалые!
Иногда в мотоциклетной коляске в сторону леса ехала какая-нибудь незнакомка, а Нюшка сидела за спиной своего брата. И мне было завидно! Карманные деньги нам всем давали скудно, и каждая девочка была бы рада иметь собственную «копейку» на кулёчек конфет, набор красивых открыток или маленькое ручное зеркальце… Да мало ли на что ещё! Но вредная Рыбина никого из класса с собою не брала. Может быть лишь настойчивую Зойку, что ныла-просила: «Возьми в лес!», но вдруг сменила школу… Так никто и не узнал, съездила ли она за цветами, где торговала и сколько смогла заработать… Нюшка тоже молчала, словно это был большой секрет. Хотя верно – стоять с букетиками у церкви или где-нибудь на перекрёстке комсомолкам должно быть стыдно!

И вот сейчас с высоты своего балкона я увидела рыбьего брата верхом на мотоцикле и Нюшку с плетёной корзинкой в руках. Ещё не успев понять – зачем, но уже прыгая через ступеньки, я слетела во двор! Вероятно, укор матери и непоздравление с пусть невеликим, но всё же праздником, больно укололи меня и побудили к действию!.. Перебегая угол детской площадки и запыхавшись от страха не успеть, я ещё издали закричала:
– Ааань! Возьмите меня!..
Рыбин-брат оглянулся и посмотрел в мою сторону, словно на приведение, но взгляд быстро повеселел, скользнул по мне с головы до ног, словно оценивая; и повернувшись к замешкавшейся подруге мужик насмешливо спросил:
– А что?.. Девочке хочется!.. Возьмём?
– И ты хочешь? – Нюшка нехорошо ухмыльнулась, – Запомни, что сама напросилась!
Я радостно закивала головой:
– Щас! Кофту возьму!.. – и побежала обратно, боясь, что меня не дождутся!

Дома чуть пометалась из комнаты в комнату, ища подходящую для цветов тару и листок для записки... Чиркнула брату «Скоро буду» и высыпала на диван ленты и тесёмки из картонной коробки. Скинув белоснежный накрахмаленный фартук, надела чёрной шерсти кофту, тапки сменила на туфли и, хлопнув английским замком, почти «скатилась» по лестнице во двор!
Нюшка с братом поджидали, о чём-то оживлённо споря, но заметив меня, замолчали на полуслове… Брат, молодой мужик или парень-переросток, в «милицейской» фуражке, но в тряпичной куртке поверх клетчатой рубахи и в мятых штанах, заправленных в сапоги с отворотами, ухмыльнулся в сивые усы, такого цвета у нашей кошки шерсть под хвостом…
– Коробка-то зачем?.. – облизнул яркие губы.
– Для цветов… – я старалась отдышаться.
– Ах для цветооов… Ну тогда влезай!
Он откинул дермантиновый полог коляски, и я поспешила в неё залезть…

Мотоцикл быстро выехал со двора и понёсся по улице, подскакивая на колдобинах!.. Сидеть оказалось неприятно – жёстко и противно на вонючем засаленном сидении, и я позавидовала Нюшке, прижавшейся к спине водителя... Но вот мелькнули последние частные домики, за ними – кладбище в салатовой дымке молодой берёзовой листвы, и наш тарахтящий экипаж свернул в лесок. Здесь поехал медленнее, объезжая многочисленные рытвины, сухие и заполненные водой. Ветер уже не трепал косу, и стало жарко в шерстяной кофте поверх форменного платья.
А лес звенел, заглушая негромкий рокот мотора переливами птичьих трелей! Воздух полнился запахом мокрого песка и прелой травы, молодой листвы и невидимых от дороги ландышей!.. Послеобеденное солнце припекало по-летнему, и я почувствовала струйки пота на спине и в подмышках, остро захотелось раздеться… И здесь мотоцикл остановился у поваленного дерева, окружённого молодой поросль. Аня спрыгнула с сидения и шагнула к лежащему стволу, а мотор вновь взревел, и мотоцикл, отъехав ещё немного, повернул на тропинку с канавой по краю…
Я удивлённо оглянулась, но решив, что Нюшке надо «в кустики», успокоилась; осталось лишь удивление, что остановка была без просьбы, словно не в первый раз… Но и за цветами Рыбины, наверное, приезжали сюда не впервой!

Мотоцикл остановился, и мотор умолк. Я неловко вылезла из коляски, не забыв сказать «Спасибо» и постеснявшись снять кофту. Достала свою коробку, Нюшкина корзинка осталась внутри, обошла железного коня и уже собралась перепрыгнуть сухую канаву, как вдруг!.. Совершенно неожиданно рыбий брат схватил меня за косу и потянул назад! Наверное, испугался, что я оступлюсь… Дурак, за косу-то зачем!
Но мужик притянул меня к себе и… Я уже знала этот отвратительно-слащавый взгляд – когда-то отец смотрел на меня так же… И дышал так же!.. И сердце моё скатилось куда-то в пятки, а тело одеревенело от отвращения и страха.
– Поцелуй меня! Даром не катаю…– мерзкое лицо придвинулось, и я упёрлась руками мужику в грудь, стараясь отшатнуться! А он схватил меня за волосы на затылке и ртом впился в губы… Так целуются только в кино! И поцелуй оказался гадким – мокрым и вонючим! Табаком и гнилыми зубами! «Как у кошки под хвостом!» – мелькнуло в моей голове… И здесь!..

Свободной рукой он накинул мне на шею… ремень! Кожаный, до этого торчащий из бокового кармана его куртки. Ремень моментально стянулся петлёй, и я сразу же задохнулась!.. Перед глазами вспыхнули звёзды и поплыли радужные круги! «Я – рыбина!» – мелькнуло в голове! Я, действительно, почувствовала себя рыбой, выброшенной на берег…
– Снимай трусы!.. – душитель прошептал мне на ухо, – Живо!..
И я, уронив «цветочную» коробку и  болтаясь, как собачонка на поводке, стала снимать…
«Это уже было!.. Было… Нет, тогда мне завязывал глаза… И потому я ничего не видела!..» – закрутилась карусель в мозгу; и сразу же всплыл Оле-Лукое с золотым пенсне и словами: «Главное – выжить! Любой страх преодолим, любой ужас конечен! За полночью всегда наступает рассвет…»
А душитель резко развернул меня и, повалив поперёк мотоцикла, так что я потеряла опору и провалилась руками в коляску, воткнул!.. Я поняла, что такое казнь «сажать на кол»! Но ему этого было мало, он вгонял кол всё глубже и глубже, покачиваясь из стороны в сторону!.. А я задыхалась и не могла издать ни звука! Но вот затих, впечатав меня в железо… И вдруг рванул мои внутренности наружу, а шею – назад! Я выпрямилась и… стала падать, но ремень удержал на весу. Стоя на ногах, ничего не видя и не слыша, одеревенев от боли и ужаса, я покачивалась, пока через голову не была снята петля… И тогда, не в силах сделать шаг и потеряв равновесие, упала… в канаву!..

Я слышала хруст веток и чувствовала царапины по лицу и голым ногам… И откуда-то сверху разочарованное:
– Так я и не первый!..
– У неё отец пе**фил, – незнакомое слово произнесла Нюшка. Так она была рядом!
– Как я? – Рыбин-брат рассмеялся нехорошим смехом, – Он что, свою дочь е**т? Вот урод!.. Ну что, девчонки, курну да и поедем, али ландыши нужны?
– Вылезай! Что, как хрюшка, завалилась! – Рыбина явно издевалась надо мной.
А я, и впрямь, чувствовала себя свиньёй в дерьме на бойне! На губах – вонь от мерзких усов и гнилых зубов, на ногах – вонючая слизь, саднили царапины и страшно болел низ живота! Эта боль ползла всё выше и выше, заставляя сжаться в комок и зажмурить глаза...
– А ну её! Здесь рейсовый ходит – сама доберётся, – в голосе Нюшки звучала тревога.
– Как хозяйка скажет! – мужик был весел, – Но заплачу я тебе лишь половину, раз не девочка!
– Да ты мне ещё за Люську должен!..
Продолжение разговора двух приятелей я уже не слышала, мотор взревел, и мотоцикл покатил дальше по тропинке… А я так и лежала, скрючившись и не понимая, как умудрилась сама… напроситься…

Сколько времени прошло – не знаю. Солнце померкло, и лесная сырость накрыла меня. От стыда, страха и боли бил озноб!.. С трудом, на четвереньках я выползла на тропинку и, не оглядываясь, покачиваясь и неловко ступая, пошла к дороге… Лишь выйдя на шоссе, заметила, что потеряла туфлю и трусы, но возвращаться за ними было выше моих сил...
Оказалось, что конечная остановка автобуса совсем рядом – возле кладбищенской решётки. Рейсовый обогнал меня и остановился, поджидая… Но я не могла ускорить шаг! Еле забралась по ступенькам и только здесь сообразила, что у меня нет денег, а из ценностей – лишь домашний ключ на верёвочке, на истерзанной шее…
В пустом автобусе я не смогла сесть, но не могла и стоять… Примостилась на маленьком сидении на подвёрнутые под себя ноги, прислонив голову к холодному оконному стеклу… Ко мне подошла билетёрша, с кожаной сумкой для мелочи и рулончиками билетов на груди… Вот сейчас спросит… Но женщина, молча, скинула с себя распахнутую куртку и накрыла ею меня. Теплее не стало, но я словно спряталась от всего мира под полог, пахнущий кошкой, прокисшей сметаной и, еле уловимо, духами «Серебристый ландыш». Билетёрша своей широкой спиной закрывала меня от входящих и выходящих людей, но вот склонилась и на ухо прошептала:
– Следующая остановка – поликлиника, пойдёшь?..
Я не сразу поняла о чём речь, но догадавшись, подумала: «Кому и что буду объяснять! Как сама…», и качнула головой «нет».
– До дома доберёшься? – в голосе незнакомой женщины звучало сочувствие, и я вспомнила Оле-Лукое…

«Милый доктор, я выжила! Выжила… А теперь, ваши слова, «проблему разбить на кусочки!»… Первый – добраться незаметно до дома. Второй – чтобы дома не заметили. Третий… О третьем подумаю, когда справлюсь с первыми двумя!.. И не плакать... Плакать лишь в церкви… Уйти бы туда навсегда! Там никто не тронет и ни о чём не спросит!.. Но… и священники – мужики! И все они… Все, кто ближе вытянутой руки! Но я же научилась соизмерять настроение матери и длину её рук, значит научусь...» И здесь я вспомнила про ландыши, и слёзы сами брызнули из глаз! Но я не плакала, не всхлипывала и не рыдала. Просто в моей голове открылись два крана, и из них хлынула солёная, затекающая в нос и рот, жидкость...

*  *  *  *  *

Дома ещё никого не было... Струдом забравшись в ванную, я долго сидела, скрючившись и дрожа под струёй из крана, не в силах стоять под душем, и, брезгуя лечь в воду, которую сразу же испачкала бы собой... Когда наконец-то перестали стучать зубы, выбралась и натянула спортивный костюм, а туфлю, замаранное школьное платье, кофту с веточками, застрявшими в шерстинках, нижнюю рубашку в слизи и крови увязала в половую тряпку узлом. Затолкала его на дно помойного ведра, а сверху присыпала картофельными очистками, вялыми листьями капусты и комками газет... Туда же пошли так и не ожившие ландыши… Только теперь, словно до этого наказывая себя болью, выпила таблетки – горсть обезболивающего и аскорбинки. Пожалела, что нет маленьких таблеточек «дорогого доктора»… Их бы я тоже выпила горсть, чтобы уснуть и забыть не только сегодняшний день, а всю мою незадавшуюся шестнадцатилетнюю жизнь!  В спортивном костюме, с шарфом на шее, как при ангине, забралась в постель, скинув подушку на пол, и накрылась одеялом с головой...

Проснулась я среди ночи… От хлопка! Лежала в темноте, замерев от страха… Прислушивалась… Не дышит ли кто-то рядом!.. Отец уже давно в темноте не приходил ко мне, и я успела забыть… Забыть что?! В груди похолодело, хотя только что было жарко, заныл низ живота и ухо, захотелось завыть по-звериному… Хлопок!
Так это – рама незакрытого окна! Сквозняк… За окном – шелест ветвей, усыпанных ещё мелкой остро пахнущей листвой… Хлопок! Словно глухой выстрел!.. И, словно выстрел, отозвалось в голове: «Никогда! Никогда ты не выйдешь замуж…». Я лежала в темноте, распахнув глаза, и вчерашний вечер кинолентой закружился передо мной...

Вот я ковыряюсь в тарелке, не в силах есть. Мать замечает ссадину на моей руке и отправляет помазать её йодом. Я послушно, даже с радостью, выхожу из-за стола и отправляюсь в ванную. Бурой остро пахнущей ваткой смазываю царапины на запястье и на ногах, задрав штанины треников выше колен, задумалась на секунду – можно ли йодом мазать… И здесь входит мать! Она берёт ватку из моих руку и прикладывает к ранке у виска, чуть ниже… И отвернув шарф, вскрикивает!.. Я смотрю на себя в зеркало – из-под шарфа выглядывает синеющая полоса…
Шея опоясана уже чернеющим синяком!.. С одинаковым выражением неподдельного ужаса мы с мамой смотрим на него через зеркало… И слёзы, словно крупные горошины, покатились по моим щекам… Я рассказала всё! Теряя голос и переходя на сип… А мама, сидя на крышке унитаза, слушала меня, не перебивая; и я не могла понять, что она думает, что чувствует... Я ничего не могла понять! Потому, что вновь была в трясущейся коляске мотоцикла, вновь вдыхала запах бензина, стараясь руками найти опору, вновь скрючившись лежала в прошлогодней траве, пропахшего ландышами леса... И здесь, отец распахнул дверь!..

Пока я сбивчиво, сдавленным голосом рассказывала маме о своём несчастье, Колька понёс мусор во двор. Но из ведра не хотел выпадать мой узел, застрявший на дне! Его брат и принёс домой, а отец развернул на полу кухни…
Не смея выйти из ванной, прислонившись спиной к кафельной стене между дверью и стиральной машиной, я прислушивалась к спору родителей, стараясь понять – там ли Колька… Внезапно дверь распахнулась, и брат позвал меня странным голосом; я сразу же поняла – он всё знает!
Отец стоял у окна, мать сидела на табурете, а на полу между ними и мной лежала грязная тряпка с моей одеждой... И в гробовой тишине, я даже не дышала, мать произнесла ту фразу: «Все узнают. Ты никогда, никогда не выйдешь замуж!»…
И я качнула головой, словно подтверждая её слова, а сама подумала: «Как она может такое терпеть? А другие!.. Зачем?!»

И вдруг отец крикнул: «Колька неси ремень!». Я отшатнулась! Меня ремнём не били уже пару лет, и вот опять!.. Прижалась спиной к холодильнику, в надежде провалиться сквозь металл!.. Расторопный Колька влетел в кухню со своим брючным ремнём, словно стоял за дверью на изготовке, и протянул его отцу, с любопытством глядя на меня. А отец повертел ремень в руках, не ударил и не замахнулся, хотя я, сжавшись в комок, ждала этого, и протянул ремень мне: «Покажи!».
Я поняла, что он хочет. Как фокусник под пристальным взглядом любопытных глаз, продела кожаную полоску сквозь пряжку. Металлический язычок попала в дырочку и застопорил движение полосы, я отогнула его в сторону и полоса заскользила легко… И здесь!..
Неожиданно для самой себя!.. Я накинула! Ременную петлю на голову брата и, дёрнув за конец, затянула петлю на его шее!.. Брат поперхнулся, а моя голова мотнулась в сторону!.. Это отец ударил кулаком прямо в ухо! И в голове моментально загудело, как внутри церковного колокола!!! 

Вновь хлопок!.. На этот раз – с дребезжанием стекла. За окном собирается гроза! Первая в этом году майская гроза... Я с трудом выкарабкалась из-под одеяла, споткнулась о подушку, что со вчерашнего дня так и лежит на полу, и закрыла оконную раму на шпингалет. Подумала, что балконная дверь, обычно на ночь оставляемая открытой, может не удержаться на подпорке... Надо закрыть.
В тёмной гостиной уже пахло дождём. Кружевная штора белым крылом то поднималась, то опускалась, словно что-то пряча за собой или приглашая в полёт… Осторожно ступая по ковру, я обошла стол, остановившись босая на холодном паркете, протянула руку… Штора увернулась! И поднырнув под её парус, я вышла на балкон...
За спиною дрожала дверь, позвякивая стеклом. На уровне глаз мотались макушки берёз, словно те собирались вырвать корни и улететь с ветром в неведомую даль!.. Ещё беззвучные сполохи молний освещали полнеба! В их мертвящем свете бурые, сизые и лиловые тучи клубились почти на крышах домов… Странный жалобный стон наполнил всё пространство!.. Ветер это был или моя Душа выла в кипящее небо, моля о помощи?!
Я взобралась на табурет, стоящий на балконе, и оказалась совершенно одна между миром боли и рвущимся куда-то вдаль небом!.. Раскинула руки и подумала: «Всё!!!»…

И на мой стон ветер принёс: «Почему – всё?! Главное – выжить. И ты выжила! Что случилось в лесу, много лет происходило и в родительском доме! Никто и никогда не защитит тебя от страха и боли, кроме тебя самой! Жизнь – голограмма, её можно изменить!!!» И мне захотелось крикнуть в мудрое небо: «Как?!»… Но здесь кто-то схватил меня за колени и сдёрнул с моего трамплина!.. Я упала на мать, вставшую закрыть дверь. А сверху громыхнуло так!.. Что наш балкон, весь дом, и весь мир содрогнулись!!!
Мать крепко держала меня в цепких руках, я бессильно старалась вырваться, лёжа на ней; а сверху хлестали тугие струи дождя, смешиваясь со слезами!..

*  *  *  *  *

На следующий день к нам вновь пришёл «дорогой доктор» со своими волшебными пилюлями и разговорами, но теперь уже не доверительно рядышком, на диване, а только через стол. Я стала болезненно соизмерять расстояние до любого собеседника с длинною его рук…
Мать купила справки, освободившую нас с братом от занятий до конца учебного года. Синяки на лице и шее сходили долго, ещё дольше восстанавливался голос. У Кольки синяка не было, и мальчишка целыми днями мотался где-то на своём велике...
О произошедшем в семье не вспоминали, и я была рада новому табу. Мои изгаженные вещи были выброшены. Выброшен был и флакончик «Серебристого ландыша», маминых любимых духов. Лишь соседский подъезд напоминал о старательно забываемом! Но мысли о том, что не одну меня возила Рыбина «за цветами», почему-то успокаивали. Я догадалась, почему Зойка неожиданно перевелась в другую школу... Меня переводить не стали.
Нюшка пропала. Оказалось, ей вновь грозил «второй год», и мать решила, что дочери десятилетка не нужна – пора работать! Сплетничали, что вместо этого Рыбина-младшая вышла замуж, но известий о свадьбе не было, и не могло быть – раз невесте нет восемнадцати!.. Вместо «яблоко от яблони…», пошла поговорка «рыба от рыбы не далеко плавает»… Но рыбы и впрямь плавают косяками!..
Благодаря Оле-Лукое, многое со временем стало забытым кошмаром... А вот аромат ландыша так и остался, на всю жизнь, ассоциацией не весны и чисты, а грязи, с болью и унижением…