После «Группового портрета с дамой» друзья неожиданно попросили меня чуть подробнее написать о моих встречах со знаменитостями, а я что – я не против…
Но тут же стала размышлять над самим феноменом подобных встреч: какова их роль в моей жизни, в чём их ценность (если есть таковая), зачем фиксировать своё и чужое внимание на них, да и нужно ли это вообще? Однако я поняла, что размышляю, конечно, не о встречах, так сказать, судьбоносных (о них упоминалось здесь в «Групповом портрете с дамой»), а именно о случайных, кратких по времени, летучих, особого значения для жизни не имеющих. Это как если бы вы стали очевидцем извержения вулкана или игр китообразных в океане и потом рассказывали бы об увиденном знакомым, довольно слушая их ахи (порою, впрочем, преувеличенные), наблюдая их улыбки, мгновенный румянец и блеск глаз.
Если всё сказанное суммировать, то напрашиваются два вывода: людям безусловно нравятся новые впечатления и ощущения – пусть даже испытанные другими, а в отношении известных персон, встреченных «живьём», действует ещё и искусительный фактор «замочной скважины», что как раз и используют, причём без всякой меры, разные массмедиа…
В 63-м к нам в Мурманск нагрянул Фидель Кастро, и нас, школьников – дело неслыханное! – отпустили с уроков встречать знаменитого кубинского бородача. На тротуарах вдоль главной улицы Ленина выстроились плотными тёмными вереницами мурманчане. Кастро проехал в каком-то метре от меня; чёрные глаза, белоснежная улыбка, борода воронова крыла - всё было так нездешне, так экзотично! Команданте широко улыбался, приветственно махал рукой, но горожане как были, так и остались угрюмыми и даже как бы непримиримо-суровыми.
Помню своё тогдашнее чувство ужасной неловкости, ощущение, что всё это как-то неправильно, но ведь никто нам не объяснил, а главное – н е п р е д п и с а л радоваться, улыбаться и махать, такие уж были времена. Хотя… тут я подумала, что если северным корейцам сегодня не предпишут улыбаться какому-нибудь иностранному гостю, они точно улыбаться не станут. У тоталитаризма ведь сходные приметы.
В тот день было хоть и солнечно, но ветрено, промозгло и очень холодно. В Мурманске при ветреной погоде с залива вечно летят и безжалостно впиваются в тебя иголки солёной морской воды. По нашей бедности я всегда была худо одета, всегда дико мёрзла, после физкультуры на лыжах обязательно заболевала дней на десять: ещё бы – одна кофточка с начёсом, дырявые чулки, бывало, что обходилась и без варежек… Одежды вечно было так мало, что в студенческие годы мы с подружками даже давали одежонкам особые названия: «бостонское чаепитие», «сивый мерин», «двадцать шесть бакинских комиссаров»…
Как видите, я отвлеклась от темы – и да, собираюсь отвлекаться здесь и впредь. Бывает, читаю современных философов – у них через строчку уход в сторону и вообще сплошные отвлечения, иной раз просто откровенный поток сознания! Диву даёшься, что теперь это громко называется философией, надо же… Это вам не какие-нибудь железно структурированные, строго последовательные, спелёнутые, закованные в параграфы Кант, Гегель заодно с Фихте, Шеллингом и тем же Марксом… и зачем только мы их изучали, как подумаешь!.. Хотя, наверное, зачем-то нужно было, пусть себе копошатся среди потайных нейронов в мозгу. Ну, а если современным философам можно без меры отвлекаться, то мне и подавно простительно…
Пока обдумывала этот текст, случился эпический захват меня детскими воспоминаниями.
Тесная на расхлюстанной земле мурманская барахолка, внизу, в грязи, безногие инвалиды войны на своих самодельных тележках с корявыми чурками для отталкивания. Завистливые разговоры о ком-то, доставшем целый отрез бостона. Американские консервы по лендлизу с удивительным ключиком по краю; внутри, правда, невкусное подобие колбасного фарша…
Мы с мамой и бабушкой живём на страшно холодном чердаке в маленьком доме, к которому ведут деревянные мостки, так как кругом болото. Рядом с нами узкая комнатка, где обитают Шумиловы – мать и дочь, моя ровесница, а также подселённая к ним толстая и, кажется, умственно отсталая дева Наталья, она родом из Барнаула; название этого города у меня ассоциируется с ярчайшими сарафанами и цветастыми юбками, как на картинах Филиппа Малявина.
Под тишайшими Шумиловыми на первом этаже громогласные пьянчуги - что забавно, по фамилии Смирновы, с целым выводком орущих детей. Рядом с ними Богомоловы – высокие, темноволосые и одинаково длиннолицые мать с двумя сыновьями, крайне молчаливые, всегда хмурые; в комнате у них полусумрак, венские стулья на тёмных половиках… К дому примыкает горкомхоз, по его двору громоздятся обтянутые красным ситцем гробы… За домом маленький огород, там даже растёт лук-порей; поскольку вокруг только болото, гранит сопок да бедные цветочки-пушки, на лук смотрю недоумевая, завороженно – как на чудо из чудес.
Помню день, когда умер вождь. Запомнила потому, что опухшая от слёз мама, опасливо оглядываясь, шепталась с соседями, надо ли им всем идти на улицу Сталина или лучше уж остаться дома…
Я очень любила свою бабушку Машу, уютную, полную, бровастую, очень добрую, и вдруг она засобиралась обратно к себе, в казахстанский Уральск. Я было разрыдалась от горя, но плакала вообще-то недолго, и взрослые, вздыхая, говорили:
- Вот дети – поплачут чуть и тут же, глядишь, успокоятся…
А у меня, пятилетней, созрел план. В день бабушкиного отъезда я связала в узелок платьишко, засунула его под пальтецо и потопала со всеми на вокзал. В суматохе проводов влезла в вагон, в какое-то пустое купе, поезд тронулся, я махала в окошко маме и дяде Павлу; потрясённые, бледные, они метались по перрону, но было поздно… Спустя минуту пришла в бабушкино купе, бабушка дремала, очнувшись, стала креститься:
- Свят, свят!..
Жили потом с бабушкой у тёти Симы в посёлке Тёплом близ речки Чаган; с тех пор так и вижу себя словно с высоты – как крошечная белокурая (по-деревенски «сивая») бреду в красных трусишках вверх по дороге от речки; только что насиделась до озноба в воде и вот уже чуть ли не потрескиваю и не полыхаю от испепеляющей летней казахстанской жары…
Делаем с подружками непременные «секретики» в земле, ходим смотреть, как верблюды у пекарни лижут валуны из каменной соли. Играю в готовку с кукольной посудой, устраиваю пожар – в одно мгновение сгорает стог сена, огонь перекидывается на крышу соседского дома; тётя Сима, бывшая учительница, не ругается, а наоборот просит всех:
- Ничего не говорите, не пугайте ребёнка!
Речка Чаган чистоты необычайной, хрустальной – тогдашней, теперь уж заповедной. (Как и прежняя мурманская река Кола, из которой наберёшь в кружку воду и пьёшь, наслаждаясь, с крупным кусковым сахаром, как чай). На дне Чагана гладкий золотой песок, там и сям вспыхивающий от солнечных выстрелов, а в песке уютно проживают большие и маленькие ракушки… О песке я потом ещё скажу несколько слов.
После девятого класса я была в лагере труда и отдыха под Адлером, и наставники повезли нас в Сочи на представление Московского цирка. Мне досталось место в первом ряду, это был сплошной стресс, так как буквально в пяти сантиметрах от моего лица по барьеру мерно колыхались многотонные сооружения - исполинские слоны!
В ходе представления начались репризы клоунов Юрия Никулина и Михаила Румянцева-Карандаша, явно рассчитанные на детский сеанс и, по правде говоря, туповатые, где главным образом фигурировали разные подножки и пинки под зад. Взлелеянная на высокой литературной классике, я взирала на всё это с откровенным презрением. Не знаю, было ли причиной то, что я ни разу даже не улыбнулась, но ко мне подбежал Никулин и… назначил вечером свидание! Я вспыхнула, пролепетав, что всего лишь школьница, Никулин возразил:
- Ну и что?
Думаю, мэтр просто пошутил, настаивать на свидании не стал, зато перед всем гигантским собранием принялся разыгрывать мизансцены, будто я - его девушка, он испрашивает у меня разрешение на очередной «смертельный номер», на всякий случай словно бы прощаясь со мною навеки… Когда на тебя смотрят тысячи зрителей – это ещё пострашней слонов будет! Ребята же из нашего лагеря шутя предлагали мне никогда теперь не мыть правую руку, которую многократно пожимала советская знаменитость…
На обратном пути нас завезли в Гагру – на пляж. Плескалась в море рядом с какими-то плотными седоватыми господами, один из которых шумно радовался: «Пьясек, пьясек!» Догадалась, что иноземец нашёл на дне кружочек песка (в Гагре же повсюду противные большие круглые скользкие камни, если кто помнит), поскорей откочевала к счастливчикам; оказалось, они из Братиславы.
- Так вы словаки! – сказала я, и толстяки приятно удивились, что я отличаю их от чехов…
Вскоре уснула на пляже мёртвым сном; в лагере нас будили затемно, в четыре утра, чтоб работать на полях по холодку, мы дико уставали, а тут ещё и поездка в цирк плюс я заболевала бронхитом от почти что ночных поездок высоко в горы, в деревню Ермоловку. Там мы собирали сливы с таких древних высоченных деревьев, с которых, кажется, никто до нас и не думал собирать. Наши парни наверху трясли ветви, ягоды со стуком падали на расстеленный внизу брезент, другие пацаны внизу сражались с чрезвычайно вёрткими худыми пятнистыми свиньями, рвущимися к сливам; свинкам эта пожива частенько удавалась.
Уже смеркалось, когда я в одиночестве очнулась на гагринском пляже. Где все наши и куда бежать? Инстинктивно понеслась наверх по белокаменным лестницам, запыхавшись взлетела на площадку, а там наши грузовики, злые однокашники, растерянные воспитатели, но никто, впрочем, не сказал мне ни слова упрёка…
В школе мне дали поручение пригласить к нам приехавшего в Мурманск суперзнаменитого в ту пору поэта Роберта Рождественского. После поэтического вечера поднялась на сцену, отмахнула занавес, а там какой-то дурак-осветитель включил синий свет, и Роберт Рождественский, и так, по правде, не блиставший красотой, показался мне настоящим страшилищем, и хотя он приветливо обратился: «Девочка, что тебе? Иди сюда, не стесняйся!», я покраснела, запятилась и в сильнейшей панике убежала со сцены.
В школе соврала, что Рождественский отказался прийти, все удивились, зная, что это не в его привычках. Но что поделать! Детская впечатлительность, детские непознаваемые страхи – должно быть, это как-то объясняет моё поведение. Так, однажды лет в десять меня объял настоящий пароксизм ужаса от фразы «обгорелый труп» (при этом я даже не знала, что это такое - труп), чуть позже – от чёрного размытого пятна в конце какого-то безобидного в сущности рассказа; я просто билась в истерике и потом в страхе боялась даже взглянуть в сторону этой книжки. Будучи абитуриенткой уже, сидела в комнате университетского общежития, и вдруг вошёл высокий африканец, всего-то искал свою сковородку, а я в это мгновение от ужаса хотела выпрыгнуть из окна четвёртого этажа…
В московском метро ехала в одном вагоне с известными актёрами – то с Георгием Тараторкиным, то с Владимиром Рецептером. Оба специально забились в самые отдалённые уголки и погрузили лица в мохеровые шарфы, чем – вот незадача! - как раз и привлекали к себе внимание окружающих. Актриса Наталья Селезнёва в роскошной шубе, напротив, очень громко, сильно акая по-московски, общалась с подругой на улице Горького; я, сразу узнав её по голосу, обернулась и подробно рассмотрела: цветущая, гламурно-обложечная… но зачем же такая громогласная?
На гастролях с университетским академическим хором в Великом Новгороде жили в одной гостинице и пели на одной сцене со знаменитым Иваном Семёновичем Козловским, причём он солировал вместе с малюсенькой девочкой, обходясь с нею подчёркнуто почтительно и галантно. Козловский встречался нам в городе то тут, то там, и всякий раз раскланивался, приветливо улыбаясь, но молча – профессионально берёг голос на холоде. Великий тенор являл собою образчик настоящего аристократа-интеллигента прежних веков; казалось, можно было просто обойти его кругом и тут же перенять частицу его благородства и душевной чистоты.
Я вот упоминала Уральск – в нём я родилась. Прилетев в город совсем уже взрослой, поняла, что совсем иначе представляла здешнюю землю – не фигурально, а физически, то есть просто почву: она оказалась не бурой с песчаным налётом, а глинистой и красноватой, почти как на африканских фотографиях. Но гладкий золотистый, можно сказать, ласковый песок на дне Чагана запомнился во всех подробностях. Ещё бы: ведь в Чагане я тонула.
Двоюродная сестра Таня стояла на прибрежном песке, потом к ней приблизился какой-то дядька. Таня не хотела купаться, а я плескалась вовсю, пятилась, пятилась от берега и вдруг ухнула на глубину, а плавать я ещё не умела. Не знаю, сколько раз я выбарахтывалась наверх, но всякий раз мне являлась одна и та же картина: яркий, безмятежный, радостный летний день, ветви плакучих ив, птичий щебет, бледное лицо Тани с вытаращенными глазами, дядька-сердечник, оседающий на песок… На высоком противоположном берегу мама рубится в карты с какими-то троюродными братьями, все оглушительно хохочут…
Тем временем, обессилев, я сижу на дне, надо мной колеблется стекловидная нежно-салатовая, пронизанная солнцем масса воды… Я понимаю, что смогу выбраться наверх в самый последний раз, а потом неизбежно умру. Таня и случайный дядька в полном ступоре молчат, как вдруг мама внезапно оглядывается, а я именно в этот момент выныриваю; мама прямо с высоты прыгает в воду, я увлекаю её на дно, но кто-то из братьев вытаскивает нас обеих на прибрежный песок… Потом ещё много дней мне чудилось, что сижу я не в кухне с крашеными стенами, а на дне Чагана, и кругом прозрачная кисейная нежно-салатовая вода…
По характерному голосу вычислила Кирилла Лаврова в Ялте в магазинной толчее; он увлечённо что-то втолковывал друзьям. В Ялту с мамой и сестрёнкой наведались из Фрунзенского, где ютились на тесной веранде домика, битком набитого отдыхающими «дикарями». Там была куча студенток из МАИ, которые, думая, что я скорее всего какая-нибудь продавщица, дивились моей продвинутости, так как я то и дело сновала в поселковую библиотеку, принося оттуда увесистые стопы книг; москвичек поразило, что я на четвёртом курсе филфака.
В Ялте мама купила большую сумку восхитительных груш; её постоянный девиз был: «Раз - да досыта!» Кажется, мы всё-таки помыли груши под рукомойником возле дощатой столовки, а потом их – янтарных, истекающих медовым соком – поглотили все до единой, сидя на травке в каком-то сквере.
Следующим вечером у себя во Фрунзенском, сунув рублёвик дежурному, проникли в парк здешнего санатория Министерства обороны. Санаторий представлял собой гигантский объект, к морю туда не пускали, и мы обычно километра два тащились вокруг санатория по жаре на свой дикий пляж. Ну, а тем вечером в санаторном парке мы немало повеселились, поскольку на каждой встреченной лужайке кружком стояли пациенты, в середине – врачи, и все они почему-то громко талдычили про… холерный вибрион! Сейчас бы это назвали странноватым флешмобом, а тогда мы просто решили, что все санаторные постояльцы, похоже, в одночасье спятили.
Однако ранним утром мы проснулись от дикого ора радиоточки, которая призывала всех отдыхающих не паниковать, но всё же немедленно убираться из Крыма, ибо в Ялте обнаружилась холера! Наши соседи, топоча, бегали туда и сюда, собирая вещи и причитая, а пятилетний москвич Митя кричал:
- Бабушка, поедем скорее – ведь все пропадём!
Знакомая девушка предложила довезти нас до симферопольского вокзала; мы вопросительно смотрели на маму, которая лежала, молча держась за сердце, но к вечеру твёрдо заявила, что мы остаёмся. Нам рассказывали потом, что поездов из Симферополя решительно не хватало, и беженцы-отдыхающие по неделе и больше ночевали в уличных канавах… Наш же дальнейший отдых был отчасти гротесковым: в доме, посёлке и на пляже никого, из окон столовой к обеду высовывались поварихи и кричали нам:
- Только вас и ждём, давно бы уже домой ушли!
Я чаще всего читала, сидя на высокой скале, время от времени бросая взгляд на мреющие на жаре подбои воздушных потоков над морем, отмечая непрерывную игру света в разрывах облаков, нежных волнующихся красок воды за пенным прибоем…
В Дзинтари (Юрмала) в кафе неожиданно вошёл высокий, с лицом шафранного цвета (говорили, здесь, в Прибалтике, он лечил больную печень) Василий Лановой. Воспитанные прибалты немедленно отвернулись, будто бы поглощённые своими делами, и только мы – я, моя сестра Ниночка и подруга Людка - по-девичьи круглощёкие, стали пунцовыми, как помидоры; Лановой, взглянув на нас, недоумённо поднял брови. В двухтысячных на Пушкинском празднике в Бернове встретила Ланового во второй раз, брала у него интервью; актёр приятно удивил своей эрудицией и утончённостью.
Он много наизусть читал и стихи, и прозу Пушкина, а потом говорил мне:
- Ахматова, Цветаева, другие поэты – возьмите Блока, Гумилёва, возьмите любого другого крупного поэта, они обязательно… не то чтобы это был долг, это был зов – обязательно сказать несколько слов об Александре Сергеевиче, приобщиться к великому дару со стороны Бога. И мне кажется, в сердцевине этих обращений – это то, что именно поэты, каждый из них, находят в нём. Для меня в Пушкине человечность, мудрость, весёлость, жизнелюбие поразительное, хулиганство замечательное – всё вместе.
- Белинский говорил, что Пушкину присущ инстинкт истины. Как вы понимаете это выражение?
- Это подсознание, это необходимейший элемент любого творчества – подсознание. Сюда входят и инстинкт истины, и инстинкт сохранения, и инстинкт продолжения рода, это первейшие, вообще определяющие жизнь человека инстинкты. У Александра Сергеевича это было развито в полной мере, он великий творец, он не мог бы быть творцом без этих инстинктов…
Худрук Академического оркестра народных инструментов ВГТРК Николай Некрасов в перерыве отдыхал среди оркестрантских стульев и инструментов, рядом стояла бутылка воды и лежал початый румяный пирожок. Он сказал:
- Говорят, что нет ничего хуже говорящего дирижёра; дирижёр должен говорить руками. Пальчиками. Вот я и стараюсь своими руками передать то настроение, которое вызывают у меня в душе слова Александра Сергеевича, и хочу, чтобы музыка приблизилась к тем совершенным стихам, которые присутствуют в том или ином сочинении…
Встречалась – по работе на радио – и со всемирно известным пианистом Николаем Петровым. Дело было перед концертом, меня провели в небольшой филармонический холл, где Петров отдыхал, по-домашнему сбросив тесные концертные туфли. Маэстро был ничуть не спесивым, искренним и открытым – так, делился, постепенно вскипая, возмущением относительно некоторых молодых самонадеянных музыкантов: никакого уважения к композиторам, под предлогом «индивидуальной трактовки» искажают композиторский замысел, а ведь в нотах всё написано – до последнего значка…
Не так давно возле Тверской филармонии поздоровалась с актрисой и депутатом Госдумы Еленой Драпеко; она удивилась, но тоже поздоровалась, обдав меня изысканным ароматом французских духов. В молодые годы иные из знакомых находили внешнее сходство между мной и Драпеко - в роли Лизы Бричкиной в фильме «… А зори здесь тихие». Один поклонник – в честь меня, а не Драпеко - повесил журнальный снимок Лизы Бричкиной над своей кроватью, чем немало удивил своих домашних…
И ещё о песке, точнее о супесчаной почве, которая у нас здесь, на окраине Твери. Соседки ругали меня за отсутствие компостной кучи на огороде, и тогда я выкопала прямоугольную траншею и месяца три-четыре сбрасывала туда растительные отходы, слегка присыпая их землицей. Следующей весной я радостно пришла откопать сколько-нибудь готового компоста для своих истощённых грядок… и что же я узрела? Один тёмный, тяжёлый, сыроватый песок! Только песок, песок и песок на всю глубину, больше ничего… Поневоле поверишь Кобо Абэ («Женщина в песках»), что среди песка нужно быть только голым и сухим, а иначе он тебя разъест, искалечит и пожрёт…
Как-то у своих московских друзей, кинодраматургов Валерия Фрида и Юлия Дунского, целый вечер общалась с режиссёром Яковом Сегелем и его женой Лилией Алёшниковой; последняя была приятно удивлена, что я отлично помню фильмы с её участием. Сегель, недавно купивший автомобиль, с жаром неофита рассказывал о повадках своего «Москвича». Вообще же приглашение Якова Сегеля в гости имело особо важное значение – то был акт примирения после довольно длительной размолвки из-за какой-то неприятной истории. Сегель начал было возвращаться к причине размолвки, но Валерик, резко рубанув воздух рукой, дал понять: не надо, забыто, быльём поросло. Сегель заметно обрадовался, ведь всё окружение моих друзей знало: у них самым грозным неодобрением было "мы его (её) не любим" …
В 2002-м на восьмидесятилетии Валерия Фрида (к сожалению, к тому времени уже покойного) в его однокомнатной квартирке собрался чуть не весь «Мосфильм», а с прекрасной актрисой Верой Алентовой и побеседовали, и сфотографировались вместе. Алентова припозднилась, приехала прямо со спектакля, проголодалась, и вот её тогдашний ужин: немного свежей капустки, ломтик сыра (без хлеба!), глоток минералки и всё. Друзья пояснили, что Вера на жёсткой диете, восхищались её волей. Тогда, ещё до огорчительной пластики, актриса была великолепна: ясный взор, свежая кожа, тонкая талия, высокая грудь…
Про общение со знаменитым Евгением Матвеевым я уже писала здесь - в тексте «Тем летом». У Валерия Фрида беседовали с кинорежиссёрами Будимиром Метальниковым (у меня есть его фото с полароида) и Сергеем Микаэляном. С последним мои друзья прорабатывали сценарий фильма «Вдовы». Микаэлян, невысокий, круглый, лысоватый, румяный, очень симпатичный, без конца шутил - уверял, в частности, что будто бы мать родную готов продать за… спелый астраханский арбуз, и действительно вышел из квартиры и вскоре вернулся с большим арбузом в авоське. Сели за стол, и вдруг режиссёр со сценаристом принялись чопорно есть арбуз с помощью ножа и вилки, аристократично смахивая на тарелку семечки зубцом вилки; увидев такое безобразие и даже, можно сказать, святотатство, я по уши вгрызлась в арбузный полумесяц; сотрапезники тактично этого не заметили…
Однажды в самолёте моим соседом по креслу оказался, как чуть позже выяснилось, певец, композитор и музыкант Анатолий Днепров; я, правда, понятия не имела, кто он такой (не люблю попсу), Днепров принял это известие с тихой покорной обречённостью. Лицо его – чугунного оттенка с набрякшими подглазьями – увы, выдавало в нём любителя возлияний…
Посреди площади в Твери узрела московского телеведущего Павла Любимцева; если помните, он вёл передачи о животных и в одной из передач - краснощёкий, задыхающийся от счастья - прижимал к груди охапку роскошных подосиновиков, найденных на каком-то полярном острове, чем мне особенно и запомнился. Подошла к нему, попросила дать интервью для радио, Любимцев начал:
- А где же…
Имел в виду магнитофон с микрофоном, а вот они – миниатюрные в полиэтиленовом пакете, заряженные, на изготовку, рояль в кустах. Любимцев рассказал, что ведёт на канале «Домашний» передачу «Городские путешествия», со съёмочной группой много ездит по России, был также в Киеве, Тбилиси, Дубае. Теперь вот на очереди Тверь, которую великий драматург А.Н.Островский назвал «коридором» между Москвой и Санкт-Петербургом. Это, говорил Любимцев, город провинциальный, но со столичной статью; будут в передаче и слова о сокрушительном пожаре 1863-го года, и о перестройке города по распоряжению Екатерины Великой…
Открытием для меня стало то, что вообще-то Любимцев по профессии актёр-чтец, преподаёт в театральном училище имени Щукина…
Незаметно с микрофоном в руках подкралась в нашем Заксобрании к телеведущему Глебу Пьяных, который добывал у одного депутата подробности какого-то скандала (помните же Глебушкины «скандалы, интриги, расследования»?); депутат говорил уклончиво, гладко, ничего скандального, не подкопаешься. Но меня больше всего поразил внешний вид Пьяных, точнее его безупречный брэндовый костюм (одна знакомая говорила о таких «аж дрожит!»), на фоне которого все парадно одетые местные депутаты враз слиняли и уничтожились, словно напялили на себя какие-то дешёвые люстриновые лапсердаки… Прошу прощения за обывательское наблюдение моё, но говорю же - впечатления здесь самые эскизные и легкомысленные!
Дважды встречалась с бывшим ведущим знаменитого «Взгляда», а ныне депутатом Госдумы Михаилом Маркеловым; в 91-м он во «Взгляде» даже показывал мою запись о ГКЧП в нашем казахстанском городе N.
В Москве на демократическом съезде общалась с Эдуардом Шеварднадзе, Александром Яковлевым, Гавриилом Поповым, Анатолием Собчаком, Аркадием Вольским. Все отцы-учредители Движения демреформ расписались на моём делегатском мандате, а с Шеварднадзе вообще случился весьма забавный эпизод.
Распорядители велели мне идти в зал гостиницы «Россия» за какими-то документами к съезду. В зале было темно и пусто, лишь на сцене за столом президиума сидел седой Шеварднадзе; увидев меня, заулыбался, я принялась озираться, не веря, что улыбка обращена именно ко мне, но никого больше не было. Поднявшись на сцену, поздоровалась, приняла на руки стопу бумаг, как вдруг Шеварднадзе, продолжая лукаво улыбаться, так неожиданно и крепко стиснул мою руку под бумагами, что я подскочила на месте и залилась краской смущения. Ох, уж эти вечнозелёные грузины, всё-то им неймётся!
В тверском Доме печати устроили встречу журналистов с Михаилом Горбачевым. Собственно, журналистов была жалкая кучка, меньше десятка, собрались в убогой, пыльной аудитории с обшарпанными столами; декорация, что и говорить, никак не подходящая для бывшего Президента СССР. Я со своим микрофоном устроилась за одним столом с Михаилом Сергеевичем, который, как обычно, пустился в рассуждения о жестокой необходимости той давней «перестройки». Но чем Горбачёв действительно поразил, так это… своей необозримой телесной массивностью, я так и сказала коллегам в редакции, вернувшись со встречи.
- Каков же тогда был Ельцин!.. – дружно вскричали они.
Жириновскому в холле телестудии передала письменную просьбу одной немолодой тверитянки, бывшей жительницы Алма-Аты, то есть землячки Владимира Вольфовича. Стояло знойное лето, Вольфович был в тонкой белой рубашке с коротким рукавом, он засунул свёрнутый толстый конверт в кармашек, тот смешно оттопырился. Пока беседовали, приветливый Жириновский то и дело ободряюще похлопывал меня по плечу. Рассказывая об этом одному кандидату в депутаты нашего Заксобрания, я хвалила Жириновского: дескать, молодец, знает как важен подобный тактильный контакт с избирателями. Пока говорила, местный кандидат стеснительно, а от этого крайне неловко тут же взялся похлопывать меня по плечу; я чуть не засмеялась в голос.
Приезд в город Сергея Миронова, тогда, кажется, спикера Сената, сопровождался перекрытием центральных улиц, стремительным проездом эскорта с мигалками. Эскорт загнал нас с каким-то мужчиной под тёмную арку; мужчина, красный от ярости, возглашал:
- Вот кто этот Миронов? Кто он вообще такой?!
Здание филармонии, где была встреча, наводнили рослые охранники. Один из них, нахмурившись, спросил:
- Что это у вас в сумке?
- Пластиковая бомба, что же ещё! – беспечно ответствовала я.
- Шуточки у вас!.. – рявкнул детина и вытряс сумку на прилавок гардероба.
После всего Миронов с челядью вышел к прессе; будучи крошечным, и помощников, видимо, неслучайно набрал таких же низеньких. И вдруг к группе мироновцев вышла довольно высокая - по контрасту с остальными - бывшая «мисс Вселенная» Оксана Фёдорова, озарила всех ослепительной улыбкой красавицы, отчего мироновцы как будто стали ещё ниже и неказистее… Расчёт на то, что нанятая - на манер красоток на выставках авто – Фёдорова визуально выделит и возвысит группу спикера, явно не оправдался.
Довольно часто к нам в город приезжал видный думец (ныне глава Дагестана) Владимир Васильев, избиравшийся от Тверской области, любил давать длинные пресс-конференции. Мы, журналюги, откровенно тяготились этим: Васильев, как птица-говорун, не знал меры в речах, за один раз наговаривал целую кассету. Речи эти невыносимо разрастались за счёт ассоциативных, а то и случайных вставок, отступлений, промежуточных выводов, но главное – в речах решительно не было ни малейших намёков на смысловую новизну, которую справедливо ждёшь от деятелей подобного ранга. Позже в своих редакциях мы растерянно глядели на безразмерные записи, не зная, что же выбрать для цитирования…
Пока же Васильев, возвышаясь над нами, вещал своим характерным шелестящим, как бы притушенным голосом, я с интересом разглядывала его видимый речевой аппарат, то есть губы, зубы и дёсны. Они поражали – как бы это сказать? – своей нетронутой, беспорочной девственностью и чистотой, словно этих бледных составляющих никогда в жизни не касалась ни одна даже молекула табака, алкоголя, кофе, крепкого чая или чего-то подобного! То есть если они и жили, то в каком-то ином, незамутнённом запредельном мире…
Приятное разнообразие в череду встреч привнесли как-то британские парламентарии – все как на подбор высокие, худощавые, лысоватые, лет за пятьдесят, в своём роде как бы чистые образчики почтенных англосаксов. Кто-то из прессы попросил рассказать, как строится работа их Парламента, на что один из гостей, заведя взор к потолку, нарочито скучным голосом пробубнил:
- Так как мы являемся членами британского Парламента, то мы не имеем ни малейшего понятия о том, как работает британский Парламент…
Подобно Остапу Бендеру, я единственная оценила шутку (обожаю английский юмор!) и от души расхохоталась.
Как-то я подумала, что, может быть, пыль – это отчасти бывший песок, почему нет? В один из дней я увидела на пыльной дороге, ведущей к дачам, множество спутанных птичьих следов крестиками; должно быть, птиц привлекло перевозимое ближним фермером зерно. Внезапно мне представилось, что я – почти недвижимая - лежу на смертном одре и, плача, думаю, что всё бы отдала, лишь бы хоть раз ещё увидеть эти птичьи крестики в пыли… И тогда я написала вот такой ямбический стишок-порошок:
лежим в полях мы на погостах
простые русские ноли
и птицы крестики нам ставят
в пыли
Но в «порошковой» группе во ВКонтакте стишок особого успеха не имел: там ценится только юмор, а он у меня никак не проглядывался…
Встречи в Твери с послами разных государств меня сначала озадачили, затем расстроили и даже ошарашили. Германский посол, приехавший во Ржев с членами организации, заботящейся о захоронениях соотечественников, погибших во время Второй мировой, почему-то первым делом кинулся здороваться за руку… со мной! Так же было и с бывшим нашим губернатором Платовым: он в пустом зале ринулся приветствовать меня (а я только приехала в Тверь), и тогда вся его челядь, смущаясь и недоумевая, принялась делать то же самое; думаю, меня просто принимали за кого-то другого, а у нас в редакции происходящее со мной всех отчаянно веселило…
Вообще-то от послов ждёшь непременных пышных преамбул о дружбе (само собой, нерушимой), сотрудничестве (плодотворном, а как же?), о культурных связях (конечно, разносторонних) и тому подобное, но все, кого я видела, тут же, не сходя с места, начинали рекламировать те или иные бизнес-корпорации своих стран, разрисовывать их предложения, буквально размещать их заказы! Создавалось вполне обоснованное подозрение, что послы проплачены этими самыми корпорациями. Наглядно представал и звериный оскал глобалистики, которая добралась уже до внешнеполитических ведомств разных государств, да и до президентов тоже, что мы все и наблюдаем в последнее время.
Весьма любопытным с этой точки зрения было и выступление на Тверском вагонзаводе тогдашнего российского премьер-министра Михаила Фрадкова. При выходе к прессе он оказался от меня буквально в нескольких сантиметрах; поразило его как бы навсегда отмытое – до младенческой розоватой белизны – лицо, лишённое самых малейших указаний на возраст данной особы. Сразу думаешь: как и чем вообще питаются, что пьют эти «верхние»?
Кстати, бывший мурманский губернатор рассказывал моей сестре, как они в Мурманске сидели в ближнем кругу с Горбачёвым, и вдруг Михаила Сергеевича позвали к телефону, он ушёл и больше не вернулся, оставив стакан с недопитым чаем. Наверное, многие помнят, как во время разных речей Горбачёву то и дело подносили стакан какого-то, по-видимому, травяного буроватого чая с добавлением чего-то белого вроде молока. А тогда в Мурманске местные решили рискнуть и отпить из президентского стакана, и, как уверял экс-губернатор, случилось чудо: в голове моментально прояснилось, зрение стало острее раза в два, накатил небывалый прилив энергии…
Ну ладно, вернусь к Фрадкову. Вокруг него в конференц-зале собралось всё руководство вагонзавода, и говорил он долго. Я внимательно слушала (и конспектировала) речь на заводе, а потом и компьютерную запись той же речи. У Фрадкова обнаружились основательные знания о производственном процессе, технологических тонкостях, о поставках комплектующих и сбыте готовой продукции, но он выпытывал малейшие подробности, копал всё глубже и глубже – как будто завтра должен приступить к работе генеральным или уже является требовательным председателем совета директоров либо акционеров.
Меня, ей-богу, не оставляло впечатление, что это по меньшей мере допрос и одновременно сбор разведданных – особенно когда Фрадков стал допытываться у заводского руководства, есть ли какие-то намётки по выходу с продукцией на зарубежные рынки, а может, внутри завода имеются какие-либо конструкторские, инженерные, технологические озарения или даже открытия – желательно бы уже «в железе». Заводские, покраснев и потупившись, отвечали односложно, либо отнекивались или вовсе отмалчивались – держались, словом, как партизаны.
Могут сказать, что всё в норме, так и должен работать Председатель Правительства, но вскоре в городе стали поговаривать, что Фрадков приезжал не просто так, что на завод хотел «сесть» кто-то из самых «верхних», но тверские не поддались, и сначала на них в Кремле злились, а потом просто основали для себя сходный завод в другой области…
И опять я в Бернове, у Пушкина. Остановила известнейшего искусствоведа и телеведущего Святослава Бэлзу:
- Некоторые исследователи говорят, что Пушкин словно бы наложил идеологическую матрицу на русский народ и эта матрица в нём растворилась. Согласны ли вы с этим утверждением или у вас другое какое-то суждение?
- Вот эти современные термины, "матрицы" там всякие... к Пушкину неприменимы. Все эти штучки придумываются в нашем веке, в общем, для самоутверждения, а Пушкин с высоты своего пьедестала может только посмеиваться, потому что Пушкину присуще подлинное, а не мнимое величие, и правильнее сказано было, что Пушкин унёс с собой в могилу некую тайну, которую все писатели последующие русские пытаются разгадать, и не только писатели, а вообще все деятели культуры, потому что Пушкин оказал благотворное воздействие на все виды искусства отечественного, и мы вправе гордиться тем, что Пушкин стоит на втором месте в мире после Шекспира по числу воплощённых в музыке текстов и стихов…
Пушкин – действительно гений мирообъемлющий, он выносит всё – даже нашу неумеренную, может быть, неумелую любовь к нему (навязывание в школе, бронзы многопудье, хрестоматийный глянец), Пушкин над всем этим смеясь торжествует… Пушкин действительно пришелец какой-то, можно сказать; это, может быть, какое-то знамение свыше, и мечтали классики, что Пушкин - это русский человек в том развитии, каким будет человек через двести лет, но вот двести лет уже прошло, но мы всё ещё не доросли до Пушкина…
Ну вот и подходит к концу это моё весьма пёстрое, практически лоскутное повествование, и я подумала, что, возможно, правы современные философы, тоже вроде бы сваливая в одну кучу вещи значительные и мелкие, монохромные и разноцветные, из самых отдалённых друг от друга областей и ответвлений человеческого знания. Что ж, и подобная «игра в бисер» может если не указывать, то хотя бы нащупывать пути дальнейшего развития человеческого ума и человечества в целом.
А может, это синергетика, которая мне давно интуитивно нравится. Википедия пишет: «Синергетика — междисциплинарное направление науки, объясняющее образование и самоорганизацию моделей и структур в открытых системах, далеких от термодинамического равновесия». Вот и я постоянно твержу, что мир спасёт не красота, а метафора, но тоже непременно красивая, хотя и сложная, конечно.
Всё непросто в нашем мире – хотя бы эта иллюстрация, которую я предпослала к данному тексту. На ней привычный нам песок, но при 250-кратном увеличении, да-да, самый простой песок, но каждая песчинка являет собой отдельную субстанцию – цветную, загадочную, непостижимую, и совсем иной смысл приобретает для меня суждение о том, что жизнь проходит, как песок, сквозь пальцы…
2019 г.