Реалии деревенской жизни в начале ХХ века
Часть 2.
(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2019/04/05/768)
Ну, что ж, после рассказа о некоторых подробностях жизни «благородных» классов, перейдем к рассказы о жизни в обычных русских деревнях, в конце XIX-го, начале ХХ- го века.
К этому времени некоторые любознательные деревенские парни выучились грамоте, а кое-кто из них даже оставил нам свои воспоминания о том, как им на самом деле жилось в «России, которую мы потеряли».
Сейчас ведь, благодаря сочинениям нынешних псевдомонархистов, многие думают, что в дореволюционной деревне была «не жизнь, а праздник».
«Справные хозяева» (тогдашние кулаки) по-христиански заботливо помогали своим небогатым односельчанам, а середняки с бедняками жили счастливо, славили «батюшку царя», и еженедельно непременно парились в собственных банях, которые, в отличие от «завшивленной Западной Европы», непременно имелись в каждом крестьянском хозяйстве, чуть ли не с XVI-го века.
(Сейчас имеется множество подобных публикаций).
Отчего-то их авторам не приходит в голову простой вопрос: откуда было бедным крестьянам брать дрова для протопки такого количества бань?!
Дело в том, что «ничейных» лесов на территории средней полосы европейской части России практически не было. Все леса принадлежали либо казне, либо монастырям, или помещикам, либо были «расписаны» по окрестным деревням.
Просто так рубить дрова в чужих лесах было просто невозможно. За этим пристально следили их владельцы и нарушители могли за это поплатиться штрафом, а то и жизнью и здоровьем.
Вот что писал об этом Сергей Есенин:
«Село, значит, наше — Радово,
Дворов, почитай, два ста.
Тому, кто его оглядывал,
Приятственны наши места.
Богаты мы лесом и водью,
Есть пастбища, есть поля
И по всему угодью
Рассажены тополя.
Мы в важные очень не лезем,
Но все же нам счастье дано.
Дворы у нас крыты железом,
У каждого сад и гумно.
У каждого крашены ставни,
По праздникам мясо и квас…
С соседней деревни Криуши
Косились на нас мужики.
Житье у них было плохое,
Почти вся деревня вскачь
Пахала одной сохою
На паре заезженных кляч.
Каких уж тут ждать обилий, —
Была бы душа жива.
Украдкой они рубили
Из нашего леса дрова.
Однажды мы их застали...
Они в топоры, мы тож.
От звона и скрежета стали
По телу катилась дрожь.
В скандале убийством пахнет.
И в нашу и в их вину
Вдруг кто-то из них как ахнет! —
И сразу убил старшину».
(«Анна Снегина»).
Поэма эта, во многом, автобиографическая.
С. Есенин, как признак зажиточности своего села приводит пример то, что «у каждого крашены ставни», дворы «крыты железом», а по праздникам (!) крестьяне имели «мясо и квас»!
Но завидя, что их соседи из бедного села, украдкой, рубят дрова в их лесу, бросились на них «в топоры»!
Конечно же, можно сказать, что это «художественное преувеличение», вымысел Сергея Есенина, а на самом деле крестьянская жизнь была прекрасной.
Давайте же посмотрим, ЧТО вспоминал о своей деревенской жизни обычный русский крестьянин Д.И. Подшивалов, написавший книгу «Воспоминания кавалергарда». На первой странице его книги стоит типографский штамп: «Дозволено цензурою. Москва, 16 декабря -1903 года», так что можно не сомневаться, что приведенные в книге примеры прошли самую строгую проверку царской цензуры.
Д.И. Подшивалов вспоминает:
«Осенью 1890 года настало для меня время отбывания воинской повинности.
Солдатчина,— как обыкновенно выражаются в народе, — меня не страшила, как многих, но наоборот, я ожидал ея с удовольствием, даже с нетерпением.
На солдатчину я смотрел как на избавительницу от того непосильного деревенского гнета, который давил меня с раннего детства…
Родился я в крестьянской семье (близ города Боровска). Занятия моих родителей были развозная торговля и огородничество. В ранний период моего возраста, наша семья существовала сносно.
Отец вел совершенно трезвую жизнь…пользовался уважением; был грамотен, любил политику и до мозга костей был патриотом, восторгавшимся всяким русским приобретением, как будто это касалось его лично…
Грамоте я выучился в Рощенском сельском народном училище, и то благодаря собственному настоянию».
Обратите внимание на его оценку деревенской жизни: «непосильный деревенский гнет, который давил его с раннего детства»!!! А ведь отец его был сравнительно обеспеченным человеком, имел «свой бизнес» (развозную торговлю), не пил и любил свою жену и детей.
Казалось бы – радоваться надо, а не печалиться о «непосильном деревенском гнете»…
Интересна и оценка Подшивалова отношения к грамотности в тогдашней русской деревне:
«Читать было нечего; у нас в доме, кроме маленького Евангелия и старинного растрепанного псалтиря, никаких книг не было, а известно, что если каких предметов не видишь и о них не слышишь, то приобретать их и в голову не придет.
К тому же, у нас в деревне (да у нас ли только?) самый процесс чтения считался делом предосудительным!
Увидеть деревенского парня с книжкой в руке, казалось также неблаговидным и неуместным, как с гармоникой на пашне...
Царство мрака было вечной силой, и мы — обыкновенные люди должны были этому подчиняться...»
«Царством мрака» была, для Подшивалова, та крестьянская жизнь.
Даже удивительно, что царская цензура пропустила такие нелицеприятные оценки деревенской действительности, не правда ли?!
Отметим и почти поголовную неграмотность крестьянства той поры. Сам процесс чтения для большинства крестьян тогда был каким-то баловством, пустой тратой времени, делом «неблаговидным и неуместным».
(Для сравнения, императорская Япония, которая еще в 1860-х годах была отсталой феодальной страной, где самураи в своих войнах еще использовали лук и стрелы, после «революции Мэйдзи» совершила мощный рывок во всех отраслях народной жизни, и уже к началу Русско-японской войны практически все сельское население Японии было грамотным. И этот фактор тоже сыграл немалую роль в победоносном, для Японии, исходе той войны).
Однако период относительно благополучной жизни, для семьи Подшивалова, вскоре закончился:
«Пожар в 1885 году уничтожил наш дом и все имущество и тем довершил наше разорение; мы остались без всяких средств. Такого удара, как пожар, организм отца не мог выдержать: он вскоре заболел и в марте следующего 1886 года умер, оставив мне в наследство недостроенную избу, лошадь в пять рублей, с телегой о трех колесах, и 50 рублей недоимки.
Получив такое „наследство", я должен был принять все хозяйство, вступить равноправным членом общества и действовать, т. е. кормить себя, мать старуху, совершенно беспомощную и разбитую горем, платить исправно подати и недоимку.
Денег ни гроша, помощи ни откуда, и ни к чему не подготовленный, и мне 17 лет, задача ведения хозяйства казалась для меня неразрешимой.
Тем не менее, крепостная зависимость общин удерживала меня дома, т. е. попросту староста не давал мне паспорта, прежде чем я не внесу за год вперед податей и недоимку, и я волей-не-волей принужден был „раздувать кадило"...»
Обратите внимание, что формально «освобожденный» от крепостной зависимости крестьянин не мог просто так уехать из своей деревни на все 4 стороны.
Для этого ему нужно было получить разрешение от деревенского старосты, который и выдавал соответствующий «паспорт», по своему усмотрению.
Иначе говоря, крестьянин, желавший выехать из деревни, был полностью во власти таких вот старост. Кому-то могли выдать паспорт просто «за красивые глаза», а от кого-то могли потребовать определенных услуг, или денег за это.
От 17-ти летнего Д.И. Подшивалова, к примеру, «христолюбивый» староста, перед выдачей ему паспорта, требовал выплаты всех недоимок и податей ЗА ГОД ВПЕРЕД!!!
Надо понимать, что ничего похожего на современный типографский паспорт, с фотографиями, водяными знаками и красивыми печатями, тогда, разумеется, не выдавали.
На деле «паспортом» тогда была обычная справка о том, что ее владелец «уволен» в различные города и селения Российской империи. В ней мог быть указан и срок этого «увольнения». (Фото такой справки в иллюстрации к этой главе).
(Как тут не вспомнить события, случившиеся в другой, глухой, таежной русской деревне Герасимовке, спустя почти полвека после этого.
Там тоже такой же сельский староста (в новой эпохе получивший новое наименование «председатель сельсовета») Трофим Морозов активно торговал подобными справками, позволявшими «уволиться» из деревни (и колхоза).
Его сын, Алексей Морозов (младший брат убиенных Павлика и Федора Морозовых) рассказывал об этом «бизнесе» своего бати:
«Привезли ссыльных поселенцев осенью тридцатого года. Вы думаете, отец их жалел? Ничуть.
Он мать нашу, сыновей своих не жалел, не то что чужих. Любил одного себя да водку.
И с переселенцев за бланки с печатью три шкуры сдирал. Последнее ему отдавали: деньги, сало, мясо...»
Вот за торговлю этими бланками Трофима Морозова и посадили, вместе с пятью другими председателями сельсоветов, промышлявшими в округе тем же самым.
Не правда ли, «приятным во всех отношениях» был этот председатель сельсовета?!
В дополнение к этому портрету Т. Морозова следует присовокупить то, что он бросил молодую жену с четырьмя детьми, и на глазах всей деревни, начал жить с другой бабой.
Для нравов и обычаев русской деревни начала 30-х годов ХХ века, оказаться брошенной мужем женщиной - это был такой срам, что хоть в омут. Пожалуй, еще страшнее было другое: как ей было прокормить пять едоков «мал мала меньше»?
И пришлось этим едокам “ходить в куски”, как говорят на Урале, то бишь побираться.
Впоследствии, Алексей Морозов рассказывал: “История Павлика — это трагедия семьи, которую отец растоптал и предал”. Да, именно так: не сын предал отца, а отец предал всю большую семью, и в том числе старшего сына. И сделал он это задолго до того, как Павел хоть что-то предпринял против него.
В «перестроечные» годы, зарезанный родным дедом и двоюродным братом Данилой, Павлик Морозов стал объектом ненависти всей «либеральной» общественности.
О нем писали с такой злобой и уверенностью в своей правоте, «словно не его, юного мальчика, вместе с малолетним братом, предали лютой смерти здоровенные мужики, а он, вооружившись ножом, зарезал в лесу немощного старца да еще разбогател на этом или сделал карьеру».
Те, кто желает ознакомиться с подробностями этой трагедии, случившейся в сентябре 1932 года, могут прочитать очень горькую и правдивую статью В. Бушина “ОН ВСЕ УВИДИТ, ЭТОТ МАЛЬЧИК...”.
Вот что он в ней утверждает:
«Никаких доказательств, что Павел сказал о служебном корыстном жульничестве отца работнику райкома или милиции, нет. И нет ни слова о доносе в материалах как суда над Трофимом Морозовым с его подельниками по обвинению их в торговле справками, так и суда над убийцами братьев, — ни в показаниях подсудимых и свидетелей, ни в других приобщенных документах.
А есть заявления такого рода: “Сергей Морозов был сердит на внука, ругал его за то, что он давал показания против отца на суде”... “На суде сын Трофима Морозова, Павел, подтвердил, что видел в доме чужие вещи”... “Мой свекор ненавидел нас с Павликом за то, что он на суде дал показания против Трофима...” и т. д.
Да, именно так: дал на суде показания против отца, а точнее сказать, по причине малолетства, будучи допрошен в присутствии матери и учительницы, Павел лишь подтвердил то, что в качестве свидетельницы показала мать.
И никак иначе он поступить не мог.
Надо думать, что, как это водится всегда, его предупредили, и он знал об ответственности за ложные показания.
И вот мать уже дала правдивые показания.
Значит, если Павел захотел бы выгородить родимого негодяя, то, во-первых, он скорее всего был бы легко уличен в неправде, а главное, ему пришлось бы выбирать между ненавистным отцом и любимой матерью, которую он ложными показаниями мог поставить под удар.
Синклит сердцеведов ныне твердит: вот и должен был во имя отца-страдальца поставить под удар мать! Слава Богу, мальчик поступил по-своему: встал на сторону несчастной, опозоренной отцом матери. В этом весь его грех. Судите его, сердцеведы!..»)
Вернемся же, после этого отступления от непосредственной темы повествования, к событиям, происходившим в обычной русской деревне, в 1886 году.
Д.И. Подшивалов так рассказывает о своей жизни после смерти отца:
«Общество, в лице старосты, в виду круговой поруки, было озабочено тем, чтобы я не затягивал податей и по возможности выплачивал недоимку; поэтому староста всегда преследовать меня, как тень; повезу ли на базар продавать сено—он уже там, около меня, и после продажи сейчас же отбирал деньги; продам ли капусту, он тут как тут; а осенью, для лучшего поощрения к платежу, общество, также в лице старосты и понятых, отбирало у меня,—впрочем не у одного меня,—все, что находилось лишнего в доме; а так как лишнего кроме старого самовара у нас ничего не было, то забирались в волость последние колеса,—после чего мне невольно приходилось сидеть сложа руки и ждать зимы.
Колеса эти из волости обыкновенно куда-то исчезали.
Протестовать против такого страшного и всемогущего,—как мне казалось, человека, как староста, и в голову не могло прийти; ведь в перспективе рисовалась „темная", а то и розги, — слово, которое иногда улавливало мое ухо».
Напомню, что телесные наказания (порка розгами) были тогда ОБЫЧНЫМ и привычным делом. Запросто могли и в «темную» засадить, на неопределенный срок, должника для его «вразумления».
Как видим, «всемогущий» староста не слишком-то «чикался» с Подшиваловым, отбирая у него, прямо на базаре, вырученные деньги и «конфискуя» из его дома все, что считал «лишним» (колеса от телеги).
Еще раз подчеркнем, что рассказывать обо всех этих безобразиях было официально «дозволено» царской цензурой.
Ничего предосудительного тут цензоры не видели.
Продолжим его рассказ:
«Мне тогда казалось, что нигде нет такой несправедливости, как в крестьянском обществе, и нигде нет такого холодного равнодушия—в лучшем случае, и ненависти—в худшем, как среди общественников друг к другу.
Каждый член общества видит в своем собрате конкурента на тот кусок хлеба, который выдан ему судьбою не разрезанным, и естественно, что животная природа человека, которая более резко выражается в грубом и неразвитом крестьянине, заставляешь одних, более сильных, отнимать этот кусок у других, более слабых, в результате чего появляются кулаки—мироеды и забитые михрютки».
Подчеркнем этот важный момент: крестьянину Подшивалову «казалось, что нигде нет такой несправедливости, как в крестьянском обществе и нигде нет такого холодного равнодушия»!!! Убийственная характеристика, не правда ли?!
Должно быть изрядно он «хлебнул шилом патоки» в родной деревне и среде односельчан.
Обратите внимание и на его определение тамошних богатеев: «кулаки—мироеды»!!!
А нам-то либеральные публицисты, последние 30 лет, рассказывают, что никаких «кулаков» при царе-батюшке в деревнях не было, (это их лично Сталин придумал), а имелись только трудолюбивые «справные хозяева», которых ненавидела вечно пьяная и ленивая голытьба.
Да и считались «кулаками» вовсе не те крестьяне, что тяжким трудом добывал свое благополучие, а те, кто использовал для своего обогащения батрацкий труд своих соседей-бедняков, нередко обманывая и откровенно эксплуатируя их.
Как мы неоднократно увидим, в дореволюционное время термин «кулак-мироед» был общеупотребительным и привычным делом и быть «кулаком» считалось позорным и зазорным делом.
Вот что тот же Сергей Есенин, в поэме «Анна Снегина», пишет об этом:
«Не слышно собачьего лая,
Здесь нечего, видно, стеречь —
У каждого хата гнилая,
А в хате ухваты да печь.
Гляжу, на крыльце у Прона
Горластый мужицкий галдеж.
Толкуют о новых законах,
О ценах на скот и рожь.
«Здорово, друзья!»
«Э, охотник!
Здорово, здорово!
Садись!
Послушай-ка ты, беззаботник,
Про нашу крестьянскую жисть.
Что нового в Питере слышно?
С министрами, чай, ведь знаком?
Недаром, едрит твою в дышло,
Воспитан ты был кулаком.
Но все ж мы тебя не порочим.
Ты — свойский, мужицкий, наш,
Бахвалишься славой не очень
И сердце свое не продашь».
Как видим, даже, с симпатией относящиеся к Есенину крестьяне, не удержались от того, чтобы мимоходом попрекнуть его тем, что он «воспитан был кулаком».
А вот что писал о родной ему крестьянской среде Д.И. Подшивалов:
«Теперь же я думаю, что общество, своим патриархальным управлением, создало немало преступников. Всякий, кто не любит считаться с своею совестью и прибегающий к возбудительным напиткам, попал в тиски к своим милым товарищам—общественникам, не может поручиться за то, чтобы он не сделался вредителем общества, т. е. преступником.
И так продолжалось три года моего хозяйничанья; три года я страдал, изнемогая в борьбе за существование, изнемогая под тяжестью крестьянского хозяйства; наконец, не выдержал и за год до солдатчины я решил покинуть деревню и идти в Москву, поставив себе целью отдохнуть и набраться сил для предстоящей военной службы.
Я продал лошадь, сбрую и кое-какую хозяйственную утварь и, набрав рублей 20, внес их старосте в уплату податей и взамен получил полугодовой паспорт.
Мать скрепя сердце согласилась на мое решение покинуть ее одну в деревне…»
Как видим, молодой парень буквально «изнемогал» под тяжестью своего крестьянского хозяйства и сумел каким-то образом «договориться» со своим старостой, чтобы тот выдал ему долгожданный «паспорт».
Скорее всего, это удалось ему сделать при помощи старинного способа – «подношения», или взятки.
Так, или иначе, но Подшивалову удалось вырваться из своей деревни в Москву:
«На другой день по прибытии в Москву, благодаря рекомендации земляков, я поступил на должность. Правда, должность эта была очень маленькая, но все-таки жизнь в Москве сильно повлияла на мое развитие.
Я быстро получил там пробуждениe в физическом и умственном отношении.
Отсутствиe заботы о хлебе, страха от сельских властей и то, что я постоянно был сыт — способствовали развиться во мне другим наклонностям: я полюбил чтение,—благо книги попадались там на каждом шагу,— все свободное время посвящал обозрению музеев, посещению театров, и разных достопримечательностей.
Род моей службы способствовал посещению Императорских театров, почти ежедневно, — хотя на сцену приходилось смотреть из-за кулис, в дырочку, проверченную в полотне пальцем Ечкинскими кучерами, которые возили артистов и администрацией театров пускались за кулисы греться,—но все-таки наслаждение я получал полное…»
Через год «вольной» московской жизни Подшивалова призвали в армию, в самый прославленный в России лейб-гвардии Кавалергардский полк. Служил он очень хорошо, хотя начало его службы было непростым:
«В пути по железной дороге нас набивали в вагоны, как „сельдей в бочки", к тому же в нашей партии быль один новобранец, сын богатого трактирщика, не жалевший денег на попойку, и благодаря ему, всю дорогу производилась пьяная оргия, что для некоторых из нас, непьющих, было невыносимо…
Было около 12 часов ночи. Мы со всеми своими пожитками: с сундуками, узлами и узелочками взошли на верх.
Казарма внутри была слабо освещена керосиновыми лампочками. Она состояла из нескольких огромных зал; вдоль стен и посредине, во всю длину, тянулись нары, которые тонули в полумраке слабо освещенных казарм…»
Отметим, что даже в 1890 году, в казармах знаменитейшего и прославленного Кавалергардского полка, в Петербурге (!!!) не было электрического освещения! Солдаты спали вповалку на нарах. Подушек, одеял и постельного белья в то время солдатам «не полагалось». Укрывались шинелями.
Тем не менее, повторюсь, служил Д.И. Подшивалов очень хорошо, освоил новейшую тогда специальность телеграфиста, получил несколько наградных часов от командования и остался жить в Петербурге.
Вот что он написал об этом:
«В мою бытность в полку я замечал, что почти все без исключения унтер-офицеры после службы оставались в Петербурге или уезжали на службу в имения своих офицеров. Не возвращались на родину даже и такие, которые имели у себя в деревне сравнительно обеспеченное и благоустроенное хозяйство.
Очевидно, деревенская жизнь с ее грязью и тяжелыми, и неуверенными, трудами, не притягивает своих воспитанников! Последние, нанюхавшись городской жизни, где не так трудно, но чисто и сравнительно сытно, с легкими, сердцами изменяют своей воспитательнице — деревне. По этому можно заключить, что деревня ежегодно теряет большой процент своих лучших членов.
Под влиянием жалости к деревне, у меня впились было мысль вернуться на родину н послужить ей там...
Но эту, правда идеальную, по не имеющую практического значения мысль я принужден быль скоро оставить: кроме того, что мы не имели, никаких средств для ведения хозяйства —было сомнительно, чтобы приобретенные мною знания на военной службе могло принести фактическую пользу деревне.
Если предположить, что я стал, бы проповедовать о тех, путях, который ведут к благополучию сельской жизни, то мне все равно не поверили бы и осмеяли — ибо «нет пророка в своем отечестве», — и очень возможно, что деревенская тина опять меня засосала-бы и заглушила.
Если не поддаваться этой тине и барахтаться, то ради защиты своей шкуры пришлось бы гнуть в эту тину других и сделаться так называемыми „кулаком".
Кулачество же, как известно, осуждается высшими общественным мнением и не безосновательно, так как оно не облегчает жизни другими, более слабыми элементам, а еще более запутывает их в тину...
Вот на этой оценке Д.И. Подшивалова роли кулачества в тогдашней русской деревне мы и закончим рассказ о нем.
Однако читатель может сделать предположение о том, что этот крестьянин Подшивалов был просто «неудачником», или лентяем, (пьяницей-то он уж точно не был) и все его рассказы – лишь воспоминания «лузера» (как сейчас стало модно выражаться).
Давайте же посмотрим, как тогда жилось в других русских деревнях.
Для этого в нашем распоряжении имеются фундаментальные социологические исследования Андрея Ивановича Шингарева «Вымирающая деревня: Опыт санитарно-экономического исследования двух селений Воронежского уезда».
Это исследование А.И. Шингарева было дважды опубликовано: в 1901году в Саратове, и в 1907 году в Петербурге.
Надо бы сказать несколько слов о самом А.И. Шингареве.
Это был знаменитый общественно-политический и государственный деятель, один их лидеров Конституционно-демократической партии, крупнейший специалист в области земства, государственного хозяйства и бюджета, врач общей практики, публицист. Он избирался членом Государственной Думы II-IVсозывов, а при Временном правительстве был министром земледелия, а затем – финансов.
Для того, чтобы составить свое исследование «Вымирающая деревня: Опыт санитарно-экономического исследования двух селений Воронежского уезда», он, вместе с группой своих товарищей, несколько месяцев прожил в этих деревнях, побеседовал с их жителями, и детально изучил условия их жизни, крестьянского труда, нравы, привычки, статистику рождаемости, заболеваний и смертности и т.д.
Думаю, что очень многим современным «продвинутым» выпускникам «ВШЭ» и прочих новомодных социологических ВУЗов стоило бы поучиться у А.И. Шингарева добросовестности и дотошности при подготовке своих исследований.
Вот, что сам А.И. Шингарев, в качестве предисловия, писал о состоянии русской деревни в начале ХХ века:
«Благодаря содействию редакции «Саратовской Земской Недели» я имел возможность осенью 1901 года опубликовать санитарное исследование двух селений Воронежского уезда.
Открывшаяся при их изучении тяжёлая картина резкого санитарного неблагополучия, соединённого с поразительной экономической несостоятельностью населения, дала мне тогда основание применить к ним определение вымирающих деревень.
Вместе с тем они не являлись, однако, чем-либо особенно исключительным, выдающимся среди остальных деревень и селений Воронежского уезда и вообще чернозёмной полосы, не представляли собою чего-либо единичного, обособленного.
Картина физической и материальной немощи населения, к тому же стоящего очень невысоко в культурно-бытовом отношении, почти безграмотного, забитого и лишённого стойкой самодеятельности, была тем более тяжка, что она являлась как бы характеристикой общего положения сельского населения обширного района России, в данном случае лишь весьма резко выразившегося в силу особо неблагоприятных земельных условий.
Состоявшиеся вскоре по окончании моей работы заседания Воронежского уездного комитета по выяснению нужд сельскохозяйственной промышленности, в которых и на мою долю выпала честь участвовать, вполне подтвердили типичность обследованных мною селений…
Типичность положения описанных мною деревень была отмечена в то время и многими органами нашей печати, весьма сочувственно отнёсшейся к моей работе.
В наиболее обстоятельных отзывах было указано на тесную зависимость такого состояния наших селений с общими условиями русской жизни, отмечен резкий контраст между показным блестящим финансовым состоянием Русской империи и прогрессирующим разорением крестьянских масс бесправных и обездоленных».
Как ни удивительно, но эта тяжелая картина «физической и материальной немощи населения» была ТИПИЧНОЙ для населения в общем-то благодатной (по климату) черноземной (!!!) полосы сельскохозяйственных угодий царской России начала ХХ века!
Чего стоит одна лишь его оценка прогрессирующего разорения «крестьянских масс бесправных и обездоленных»!!!
Можно смело предположить, что в куда более обширных территориях нечерноземных, степных, северных, или засушливых районов России жизнь основной массы крестьянского населения, как минимум, была не лучше.
«Мне хотелось …вновь воскресить в памяти общества картины деревенской нужды, хотелось вновь напомнить, как живётся этому великому русскому страстотерпцу, этому серому безграмотному и безответному люду, сотни тысяч сынов которого гибли тогда в далёкой стране на чуждых, залитых кровью полях Манчжурии.
Мне хотелось хотя бы чисто фактическим материалом, голосом сухих и мёртвых цифр, напомнить о живых и страдающих людях, очертить, в какие невыносимые условия существования поставлены эти люди у себя дома, в своей убогой хате, со своей удручающей темнотой, показать, как гнетуща эта мертвящая действительность их родного села», - подчеркивал А.И. Шингарев.
В своем предисловии к изданию 1907 года он подчеркивал:
«Очерк, в ряде фактов и цифр, рисует, как протекает жизнь крестьян, лишённых земли, осевших на «нищенском» даровом наделе в эпоху освобождения их от крепостной зависимости, как тяжело отражаются на их благосостоянии и здоровье социальные ошибки великой освободительной эпохи, каким неустойчивым фундаментом в государственном строительстве являются эти представители «нижнего пласта народного хозяйства.
Прошедшие со времени составления очерка шесть лет не изменили в этом пласте ничего в сторону уменьшения остроты нужды.
Наоборот, с несомненностью можно утверждать, что произошло только ухудшение, и даже серьёзное ухудшение. Минувшая разорительная война, неурожаи, захватывавшие последние два года многие губернии, а в том числе и Воронежскую, плохое состояние государственного хозяйства и резкое вздорожание продуктов первейшей необходимости, при упадке каких-либо заработков, не могли ничего другого дать, как лишь ещё большее увеличение крестьянской нужды.
Сказались все эти влияния и в описываемых мною несчастных Ново-Животинном и Моховатке.
Население здесь по-прежнему стоит на той последней грани existenz-minimum’а, после которого начинается уже неуклонное его вымирание. Я сохраняю для очерка это название в виду его определённости и краткости. В нём нет, как может убедиться всякий, кто пожелает ознакомиться с цифрами, ничего преувеличенного и неправильного».
Итак, в следующей главе мы перейдем к рассмотрению непосредственно примеров крестьянской жизни, из этого исследования А.И. Шингарева.
На фото: один из вариантов крестьянских "паспортов". Обратите внимание на штамп. Выдавался он "на срок не более года".
Продолжение:http://www.proza.ru/2019/04/12/547