Последние дни размышляю о Бродском Иосифе. Заново знакомясь с ним, как с «не поэтом» - эпизоды биографии, фотографии, воспоминания очевидцев. Акцент на американскую жизнь гения. Или не гения? И почему меня вдруг пробило на подобные изыскания? Должно быть, произведенное Джозефом впечатление: вырезка из его видео-рассуждений о поэзии Мандельштама и Ахматовой. Разбирается дядя, имеет слух. А еще похож на Майкла Кейна в очках. Очки Бродскому идут чрезвычайно – увеличивается интеллектуальная мощь, «внесловесная выразительность», возникает доверие к тому, что слышишь.
Очки… Прибор для усиления способностей. Несложный предмет, обладающий подвижным свойством живого существа («идут» или «не идут») или слаженного механизма (очки «заводят», как мартышка из басни Крылова) …
О чем это? Вот и мне, когда я читал стихи Бродского было непонятно, о чем он пишет? Очень сложный поэт, от которого быстро устаешь и приходишь в недоумение, почему такая жесткая компоновка, такие громоздкие конструкции, бросающие, тем не менее, четкие тени рифмы. Почему нельзя выражать себя легче и изящней? По-другому, проще, ясней. Используя те же слова. Русские слова, ведь Бродский поэт «русский». Поэт русскоязычный.
Проще Бродский не мог. А заодно и не хотел. Причем, «не мог» прежде нежелания. Поэтому (вдруг-каламбур) такая затейливая кладка: острые углы, выступы, ниши… Не дворцы, а башни Эшера.
Значит дело не словах, а в мышлении (способность пользоваться словами), в его основе или принципе. Совершенно не русском. И Набоков русскоязычный, а не русский. Но в отличие от Бродского, творческое мышление Набокова формировалось и загустевало в среде (духовной утробе) английской, а не еврейской. А так они очень похожи. Не только затейливостью слога и рисунком биографий. Даже внешне, когда Бродский без очков – усталость от собственного ума, рассеянная, безадресная брезгливость, дистанцированность от всего, что не входит в круг творческого рассмотрения. В чем-то Бродский - карикатура Набокова, в чем-то Набоков копирует Бродского. В ином временном срезе, естественно.
- Значит, – думал я, стоя на балконе для курения, - схема мозгов у Бродского и Набокова спаяна по-другому. Не по-нашему. Плохо это или нет? Ни хорошо, ни плохо.
- Что значит «по-нашему»? – продолжал думать я, который раз окидывая рассеянным взглядом улицу. Мокрую от дождя, покрытую движущимися автомобилями. И сумерки, как летом…
В этот момент, мое невнимательное к внешним деталям внимание было привлечено звуком. Так тормозит машина – ехала и вдруг стала шипеть колесами, уже схваченными в тиски колодок. Но по инерции ее тащит вперед, а вперед нельзя. Впереди возник человек.
Машина не новая: черная, нечто среднее между «Волгой» и «Мерседесом», а человек перебегал дорогу. Я никогда до этого не был свидетелем наезда. И вот пришлось. Но, слава богу, наполовину, потому что роковой момент и место встречи были закрыты стоящим у обочины фургоном. Машина замерла, и я видел половину ее черного, наконец-то обездвиженного корпуса. А что за фургоном: раздавлен или просто «сбит»? Дергается в конвульсиях или в обмороке? Сколько костей сломано?
Стою в страшном волнении, забыв (и не забыв) о мышлении Бродского. И жду, когда вспыхнет аварийка, и невидимый мне водитель бросится к распростертому…
Был такой куплет у Барыкина: «Двадцать ноль-три. Манекены из витрин смотрят вслед…». Именно так - время 20:03. Еще у него было «Я буду долго гнать велосипед…»
Секунда, две, пять… Аварийка не зажглась, из-за фургона выскочил человек (судя по стройности, молодой) и завершил незаконное пересечение проезжей части. После чего поспешил смыться с глаз. Моих и манекенов из песни Барыкина. Ведя под уздцы велосипед, с хромающим задним колесом. По-велосипедному - с «восьмеркой». По факту – с восьмерищей.
А машина уехала. Без разборок и вызова полиции… Я тоже покинул место происшествия.
Возвращаюсь к «нашей», русской схеме мозгов. Но надо ли?