Выбранные дорогами

 
               
          

                Выбранные дорогами

               



        Настоящая   рукопись — род персональных заметок –  как-то   пришла на мой  электронный адрес,  приложенная  к пустому сообщению. Большая  ее часть написана  от имени программиста и математика Константина Сергеева, однако  присутствуют и пояснительные   ремарки  его подруги  Жанны,  набранные  курсивом; трудно    сказать,  из-за чего –  то ли  Жанна   прокомментировала  уже готовый текст, то ли  вклад  одного из них –   плод фантазии  другого.  Ряд деталей повествования свидетельствует  о том, что Сергеев  вряд ли написал все в одиночку, а друзья, которым я дал  почитать рукопись, сошлись во мнении, что назвать   сочинителем всего текста Жанну тоже   невозможно –   рассуждения об  аналитической теории чисел и общий  тон высказываний Константина, порой граничащих с мизогинией,    по их мнению,  исключают авторство женщины. Аргументы по-моему не  слишком убедительные: что могло помешать  Жанне   скопировать терминологию   с сетевых  источников? –  сказать же что-либо определенное по содержанию научной  части я не в состоянии по недостаточному знакомству с предметом. В пользу героини говорят многократные упоминания ее занятий литературой.  Знакомый профессор математики заверил меня, что рассуждения о задаче Римана  соответствуют   по крайней мере усвоенному  курсу анализа  технического вуза; но  в таком случае Жанна могла воспользоваться консультацией кого-нибудь,  такой вуз окончившего.  Что же касается мизогинии –  все мы порой говорим вещи, с которыми не согласны.

 Возможно, впрочем, что повествование выдумано от начала до конца кем-то третьим, и никого из  упомянутых в тексте лиц просто  не существовало в природе. Тогда  автором мог быть каждый – вплоть до меня самого.

      Как бы то ни было, сочинители, даже  количество которых неясно, не говоря уж об именах,    предпочли остаться в неизвестности;  поисковики «Яндекс» и «Гугл» не нашли  буквальных совпадений, а попытки связаться с пославшими мейл   не  дали  результата. Я размещаю здесь  текст в его первозданном виде:  авторские  права на что-либо,  сложнее  телесериала,  в наше время почти не имеют смысла...                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                               


Примечание:  В сетевом варианте реплики Жанны обозначены строчкой их букв Ж:

ЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖ











     Les martyrs,  cher ami, doivent choisir d etre oublies, railles ou utilises. Quant a etre compris, jamais.
                A.Camus, La chute

    Мученики, дорогой друг, могут рассчитывать на то, что их забудут, используют, или высмеют. Но что поймут – ни в коем случае. 

                А.Камю «Падение





Часть первая

НЕДОВОЛЬНЫЙ


    Сегодня исполнилось пять лет с тех пор, как я не выхожу из дома. 18 октября... Обычно я не запоминаю дат, но всегда есть исключения.  Нет, я здоров – во всяком случае физически, насколько можно оставаться в порядке, не покидая помещения. У меня велотренажер для кардиотренировок и небольшая перекладина для подтягивания над дверью в спальне. И гиря на полтора пуда.  Примерно сорок минут в день я вращаю педали, подтягиваюсь на турнике и тягаю гирю с целью сжечь 600 килокалорий и поддержать мышечную массу. А также периодически замеряю   частоту пульса и артериальное давление посредством специального приборчика с манжетой. Профессионалы измеряют давление со стетоскопом, но я полагаю, что освоить стетоскоп было не так просто – я не был бы уверен, что снимаю показания должным образом. Аппарат же дает некую, вероятно, слишком оптимистическую, иллюзию точности.   Давление непостоянно – оно колеблется от 110 на 65 до 130 на 80, но практически никогда не переваливает за критическую отметку 135 на 85 – только если я вдруг перенервничаю либо приболею – и то и другое случается нечасто – заражаться мне особенно негде – разве что на лестничной площадке, где я выбрасываю мусор. А нервничать мне тоже особенно не о чем. На всякий случай у меня лежит пачка бета-блокаторов — ей, по правде сказать, уже года три, и съедено совсем немного.   После измерения давления я взвешиваюсь. При росте 180 см мне нужно поддерживать вес в районе 74 кг: если превышаю порог, то увеличиваю норму сжигания калорий и уменьшаю потребление углеводов. Для моего возраста и образа жизни я прекрасно сохранился. 
           Здоров ли я психически? Психическая норма –    вещь тонкая, при современных методах исследования отклонений психиатры не обнаруживают отклонений разве что у самих себя, хотя, как известно, психиатр во многих случаях – потенциальный клиент своего же заведения... Но, полагаю, что и с точки зрения психиатрии я не особенно выбиваюсь. Во всяком случае, не настолько, чтобы обращаться к специалистам. Я не слышу голосов, не бью головой о стены и не предполагаю, что нахожусь под колпаком у инопланетян – чего же боле?               
            Продукты я раз в неделю заказываю на дом из ближайшего супермаркета. С хлебобулочными это   нерационально: хлеб черствеет, а льготная доставка начинается с девятисот рублей. Поэтому насущного я выпекаю самостоятельно.  Для этого прогрессом и японцами изобретена электрическая машинка: устройство перемешивает муку с водой и дрожжами, дает тесту подойти, а затем жарит продукт до хрустящей корочки. Я люблю отщипнуть корочку от свежевыпеченного хлеба — это одна из неброских радостей моего существования.   Еще у меня есть сладкая парочка: кофеварка и кофемолка; исходный материал я приобретаю без кофеина в зернах...В том, чтобы пить кофе без сахара, отмечал Флобер, есть особый шик, свидетельствующий о знакомстве с Востоком...   В зернах, кажется, выходит вкуснее, хотя это, должно быть, больше самовнушение, чем факт реальной жизни. Алкоголь на дом по закону не приносят, хотя, конечно, найдется достаточное количество желающих   сделать вам незаконно; однако я вполне обхожусь...  Точно так же в супермаркете заказывается одежда, из которой мне необходимы лишь белье, футболки, тренировочные штаны и свитер-другой на случай перебоев в отоплении.  За пять лет я единственный раз сменил шлепанцы. Стиральная машина решает вопрос личной гигиены – постирушки я устраиваю дважды в месяц, не пренебрегая глажкой, но это, разумеется, необязательно – кого   может волновать моя мятая одежда?   Весь процесс занимает около часа.  Коммунальные платежи производятся через интернет... При наличии онлайновых библиотек, прочитать что-либо обычно можно бесплатно; если бесплатного нет, то скачиваю в электронном виде. На самый крайний случай существует опция доставки на дом.    
       Вас, возможно, заинтересует на какие шиши я покупаю кофемолки и скороварки – секрета здесь никакого нет: удаленная работа, программирование. Кодинг…  Деньги-товар... Если вам нужен алгоритм – милости просим. Перетрем по “Скайпу” (есть еще хорошее словечко «обкашлять»), я скажу берусь, или нет.  Обычно звонок ко мне случается в предпоследний день Помпеи: сроки поджимают, софт барахлит, джуниоры тупят, надо вчера... Расценки соответствуют насущности темы и возможностям заказчика... Современный вариант Спинозы, шлифующего линзы...  Иногда мне предлагают более-менее постоянное место, либо участие в проекте с перспективами. Такие предложения летят в мусор – к чему? Если поделить сумму на моей карточке на месячные расходы получится в районе тысячи – черт побери, это восемьдесят лет с гаком – неужели я проживу еще столько? 

**
               

                Если ты хочешь научиться не любить человечество - начни с себя.
                Посмотри в зеркало. На свое отвисшее пузо. Если у тебя нет отвисшего пуза, сравни себя со Шварцнеггером времен “Мистера Олимпия”.  Ты слаб. Не сможешь выполнить мастерского норматива. Если даже и сможешь, что тебе это даст кроме проблем со здоровьем?  Ты видел, что делает с участниками Тур де Франс? Вены толщиной с палец на ногах узника Аушвица.   Почитай, как после Париж-Рубе – классика –  55 км по брусчатке на гоночных велосипедах –  полная дистанция   259км, один отправляется в лучший мир просто от перегрузки, а другой ломает в завале позвоночник.  Профессиональный велоспорт, братишка. Называется “бонк”, когда не поел вовремя, и уровень глюкозы в крови падает настолько, что уже вообще ничего не соображаешь. Ощущение словно ловишь белочку мокрой простыней. Никогда не пробовал?  Это тебе кажется, что есть время завязать, закодироваться, собрать волю в кулак и все будет путем. У тебя нет воли –  никогда не было и никогда не будет. В противном случае ты бы не был таким неудачником.    
                Ты глуп. Ты не знаешь иностранных языков. Если знаешь один, то не знаешь пяти. Если знаешь пять, не знаешь четырнадцати, как Шлиман. Если знаешь четырнадцать, то ты либо больной, либо маньяк и тебе место в кунсткамере, а не среди нормальных людей... Ты не был отличником в школе. Если был, то это случилось из-за того, что зубрил, или тебя чморили родители, либо по совокупности обоих факторов. Ты не понимаешь теорию струн, а если понимаешь, то не можешь решить задачу Римана о нулях дзета-функции. Ну и что, что никто не может – это не делает тебя умнее.
                Ты беден. Тебе платят гроши – и ты будешь получать их до пенсии, а на пенсии и того меньше, коли вообще доживешь. Если ты зарабатываешь больше, чем 99 процентов населения России –  столько получает негр в США. Если больше, чем 99 процентов жителей США, Дерипаска с Абрамовичем смеются в голос.  Тебя никто не станет любить, потому что у тебя нет денег, а если станут, значит кому-то понадобились даже твои копейки. Элитные шлюхи никогда не будут твоими.  Если ты их все-таки купишь, они   продадут тебя, как только представится возможность, ибо шлюхи.  Всех денег ты все равно не заработаешь, а если заработаешь, то твое лицо зарастёт поросячьей мордой. Посмотри на фотографии списка “Форбса” и содрогнись, если ты еще способен содрогаться. Почитай про Рокфеллера, который шесть раз пересаживал себе чужое сердце пока наконец не сдох в возрасте 102 года...
                Начни с себя. Вставая с утра, повторяй, какое ты дерьмо. Не забывай делать это, трясясь на работу в общественном транспорте. Если у тебя есть машина, продай ее, положи деньги на счет и понаблюдай, как кровно заработанное утекает из-за инфляции. Тогда ты поймешь, какая мразь банкиры и как они с правительством отсасывают друг другу, запрещая тебе быть чем-то иным, чем шестеренкой производительско-потребительского механизма. Тебя заставят жить в долг, чтобы ты крутился хомяком в колесе, обогащая власть и ее прислужников.  Ты будешь дышать дымом со свалки и есть пальмовое масло под видом сливочного. Гопники у подъезда тебе вломят за то, что им можно.  Телевизор станет промывать твои мозги словно прямую кишку. Тебе запретят Телеграм, Твиттер и Амазон и потащат на Лубянку, потому что проходил в штанах мимо митинга Навального.   Если ты раскрутишься, начнешь кормиться в “Азбуке вкуса”, жить на Рублевке и есть заплесневелое в Куршевеле, тебе подкинут чемодан с купюрами и посадят лет на десять, а под твой “Мерседес” подложат бомбу. Ты думаешь, можно уехать в Америку и жить там? Подожди маленько – они конфискуют твои тугрики за связь с русской мафией, а потом и доллар накроется исламской тюбетейкой...         
                Начни с себя – и постепенно ты поймешь, что привилегированных нет.  Все несчастны – каждый по-своему:  Иванов и Дерипаска, принцы и нищие, продавщицы из “Пятерочки”, модели Инстаграма, космонавты и Высоцкий, Окуждава  и Децл. Все вокруг продают себя и других, лгут, делают подлости, пресмыкаются и в конце пятого акта умирают – как все, ничем не лучше и не хуже. Природа сотворила всех из одной и той же обезьяны, мы выдавлены из одного тюбика.   
            Начни с себя – и ты избавишься от одиночества...               

**
         
      Да, я знаю   ваши разговоры.   “ Мир таков, каким ты его видишь...  Выйди из зоны комфорта...   Приложи усилия...”.  Газеты, телевизор, психотерапевты личностного роста, гуру - кенгуру - вся эта накипь...   
            Но давайте конкретный, сермяжный примерчик. Живут, скажем, двадцать мужиков. Не пьют, не курят, занимаются спортом. Двое бегают быстрее остальных. А теперь все двадцать начали прикладывать усилия. Пыхтят. Воруют друг у друга методики и диеты. Объединяются в коллективы. Ломают конкурентов. Все улучшили результаты, но все равно есть двое лучших... Колют анаболики. Одиннадцать сочиняют бумагу   в антидопинговый комитет, первых двоих лишают звания. Обвиняемые говорит, что ширяются все, а наказывают только их, а им отвечают: “Это вы их заставляли, но они раскаялись и больше не будут!” Осталось восемнадцать, двое все равно впереди. Третий умирает на дистанции, седьмого хватил инсульт, стал калекой. Пятнадцатый в депрессии, прекратил тренировки...  Один за другим конкуренты сходят.    Наконец, на татами только А и Б. Им надо выяснить, кто же лучший.   Приглашают друг друга в кафешку перетереть. А сыпет Б полоний в молочный коктейль; Б мажет А  “Новичком” ручку автомобиля. А умирает через полчаса, Б через полтора месяца...
             Так случится в реальной жизни, если все действительно начнут прикладывать усилия.   Все могут быть первыми лишь на острове с Робинзоном пока там не очутился Пятница.   Сказочка насчет усилий живет потому, что успешным слабО признать реальную причину: им повезло – с генами, с родителями, с обстоятельствами... Даже если он выиграл в лотерею, то начнет тебе заливать, что у него была стратегия, он просто хороший игрок в лотерею и в целом заслужил, потому что работал и стремился: бери с него пример и тоже выиграешь. Он начнет впаривать тебе, что слово «удача» изобрели лузеры… Само собой –  слово «тупость» они тоже изобрели…    
              “Прими себя какой ты есть!” –   говорят они. Я принимаю себя какой есть – дерьмо... Ленивый, тупой, слабый, трусливый... Я принимаю других какие они есть – не сильно лучше. И дальше? 
            “Поставь себе цель и стремись к ее осуществлению,” – говорят они. Какую цель? Я, возможно, могу заработать в два раза больше – но не хочу.  Я хочу решить задачу Римана, но не могу.   Я не способен изменить этот гребаный мир – это никому еще не удавалось – я здесь инфинитезимален, я имею смысл лишь в интеграле истории после умножения на бесконечно малую, dx... Он плох, этот мир – в нем   три четверти населения страдают от голода, а четверть от обжорства; в этом мире врут и воруют, а хорошо исполненная   работа – скорее исключение – но все по привычке делают вид, что ничего такого не происходит, а все мы прекрасные люди в душе. Ребята, кого вы обманываете? Зачем лжете самим себе? Если воздерживаться от называния дерьма дерьмом, оно, по-вашему, напоит окружающую атмосферу амброзией?  Вам что, действительно легче считать себя героями комиксов вопреки фактам? Вы начинаете что-то блеять по поводу того, какие вы внутри хорошие, только снаружи это незаметно. “Все видят, как грешит, но никто, как кается”. Он совращает детишек и кается... А потом опять совращает, и снова кается ...  Святой ты наш...
             Вы тащите эту страну из одного несчастья в другое; вы никак не можете решить что вам собственно надо – жить по совести или как все, демократии и свободы слова, ОМОНа с Роскомнадзором,  или севрюги с хреном; за тридцать  лет Америка с Европой мутируют    у вас из Содома с Гоморрой в    сияющий  город  на холме, а затем обратно в Гоморру и Содом. Вы по пятому разу переименовываете улицы и переписываете гимны; вы идете за Борисом не износив   сапог, которыми вчера били по почкам диссидентов и крестите то место, где недавно носили удостоверение почетного чекиста. У вас вечно великое прошлое и великое будущее, но никогда не бывает сносного настоящего... Кто это должен разгребать? Я?
   
**
            Если учительница вызывает тебя к доске, потому что не может решить задачку из учебника по математике, значит кому-то их вас двоих в этой школе не место.  Система искалечила меня там – в школе. Я был отличником, и это не имело в моих глазах никакой цены: мне легко давалось. Точнее, мое отличие имело в моих глазах отрицательную цену.  Меня прогнули.  Ну да – слегка... Пять часиков зевания в школе, час за домашкой...  Селин утверждал, что в задний проход туго идет лишь первый сантиметр, а после как по маслу…Гинеколог, он лучше знает…   
         Единожды прогнувшись, ты попадаешь в замкнутый круг. Презираешь   тех, кто говорит, что надо учиться хорошо и ненавидишь себя за то, что учишься хорошо – но отстреливать тебя никакой Печорин не станет...
             И книги – слишком много книг. Это отрава – печатное слово. Там полно свинца от литер, и его не видно. Сплошь когнитивный диссонанс – почитав Ницше, слушать Васяна с соседней парты и Марь Иванну у доски.    И – молчать.  Ибо говорить с Васяном и Марь Иванной за Ницше тоскливо, как осенний дождь и бесплодно, как смоковница. Все равно что пускать бомжа ляпать твой паркет грязными ботинками...  Следующим кругом ты презираешь себя за то, что читаешь Ницше, и ненавидишь других за то, что они его не читают. Ты даешь томик лучшему приятелю – под предлогом обмена... “Ну как?” Он потерял. Забыл в метро. – “Извини, получилось... Не в обиде?” – “Бывает... Не бери в голову...”    Они оставляют тебя в одиночестве, черт побери – эти сволочи. Они не могут решить долбаную задачку из несчастного учебника по математике, говорят: “ мне бы твои способности!” У них ничего внутри не хлопает от лучших   книг – они читают непонятно кого и неясно зачем.   У меня нет способностей – я дерьмо – я такой же, как все! Вам просто лень, гады – вы притворяетесь с неизвестной мне целью, что не можете решить это фуфло... Вы притворяетесь, что вам интересна эта хрень, которую вы слушаете, что вам интересно шлепать по пухлому   заду визжащих   девок, отсасывать пивасик, зарабатывать бабки...
        Мне не нужно ваше уважение - просто оставьте меня в покое...  Я терпеть не могу случайно полученные грамоты и свои фотографии отличника на сайте школы.  Я хочу промолчать, раз меня не спрашивают – решайте сами – отсидеться на задней парте, прикинуться – поговорить о футболе, черт побери – не потому, что меня сильно занимает как двадцать два бугая пихают надутую газом оболочку   – просто за компанию, ребята... Тишина...    
         
 **

        Я их долго не понимал – людей. Возможно, потому что они перманентно врут, и нужно некоторое время чтобы в этом разобраться.  Возможно, я и сейчас их не понимаю – мне только кажется... Они как коровы – не белые и не черные – в пятнах – никогда не знаешь, на каком пятне окажешься. Раньше я думал, что белых пятен больше, теперь думаю, что больше черного, но в каждом конкретном случае предугадать довольно трудно. А жизнь, увы, составлена из конкретных случаев, не из концепций...

**

        Женщины...  Ты ей нужен не как одна лошадь нужна другой лошади – а как конь нужен всаднику – чтобы на нем ездить. Ты ей нужен сильный.  Она хочет направлять тебя к новым свершениям и барьерам   - чтобы ты всех обскакал, чтобы тобой можно было гордиться перед подругами, чтобы все видели какая она красивая и на каком превосходном скакуне. И она уверена, что тебе доставляет удовольствие таскать ее на себе – такую изящную и ценную – прямо статуэтка мейсенского фарфора.   Она будет тебе говорить ровно то, что ты хочешь услышать - в глубине души ей все равно. Ей надо убедить тебя, что она единственная, кто тебя понимает, кто точно знает, что тебе нужно: а нужно тебе прежде всего быть достойным ее... (Почему бы ей не быть достойной тебя?  Почему бы ей не научиться тому, что умеешь ты?)
          Она – богиня, а ты – смерд. Счастье смерда состоит в том, чтобы служить Богине... Осыпать ее лепестками гиацинтов, устраивать процессию шутов чтобы она не скучала, делать ей подношения... И не забывай, что без Богини ты ничто – предмет, лишенный сути, нечто аморфное без свойств, оскопленный самец...
            Ведь ей не нужен кто попало – ей нужен кто-то лучшее ее, тот, кто более ловок, более умел. – “Но мне тоже хочется кого-то лучше меня...” – “Не забывайся, смерд! Тебе не положено. Богиня тут я... “
         Она ловко рулит ситуацию. Она ставит тебе в вину то, что ей приходится работать, она ставит тебе в вину что  не умеет занять себя сама,  и ты ее плохо развлекаешь,  она ставят тебе в вину не то, что ты не обогнал ее, а то, что ты не обогнал соседа, она заявляет тебе, что ты ее не уважаешь и ей от этого больно, словно  можно заставить себя кого-то уважать как можно себя заставить вставать вовремя или  не есть сладкого... 
        Моя проблема в отношениях с женщинами в том, что я начинал распускать руки –  я пытался понять, что у них внутри. “Не трогай идолов,” - писал Флобер в «Госпоже Бовари» – “позолота остается на пальцах...”  Им не нужно тебя понимать – только владеть.  Им не нужно чтобы ты их понимал – только чтобы любил.   

**

        Gro;er Dichter и Geheimrat Гете в свое время изрекал с занудной немецкой обстоятельностью –  восемь “дас” гуськом – что ругать окружающее не есть достойное занятие для возвышенной натуры; но напротив, возвышенная натура должна занимать конгениальное место. Возглавлять.  “Скромны только негодники...” “Когда я имел несчастье находиться в оппозиции...”,”В Англии я был бы лордом...”, “Заслужить  родиться...” 
            Гроссер дихтер не удосужился родиться при фюрере – лишь при курфюрстах и тайных советниках –  но обязана ли возвышенная натура занимать достойное место в третьем рейхе? Или все-таки западло?
            Конфуций решает обозначенную проблему ловким финтом: “В правильном государстве стыдно не иметь; в неправильном стыдно иметь...” Но вначале, господин учитель, не мешало бы доказать, что правильное государство вообще существует – и какие вообще критерии? Оно что, государство, тебе говорит: “Извини, браток, я получилось так себе – думали, как лучше, вышло как всегда... Мама не хотела, папа не старался...   Ты мне случаем не поможешь исправиться? -  хотя бы в морду плюнь, только по половому органу не бей...  “ А может, правильное государство – это Поднебесная: плодит нищету и дым, закрывает интернет и всех лаоваев зовет варварами? Так, конечно, шикарное рассуждение – раз я преуспел, то государство хорошее и я хороший, а если нет – то государство плохое, а я не виноват и все равно хороший.  Все довольны. Недаром китайское правительство обожало   Конфуция.
       А вот еще мистер Кеннеди, мир праху: “Не спрашивай, что страна может сделать для тебя, спрашивай, что ты можешь сделать для страны!” Страна мне, а я - стране...  По-вашему, господин президент, мы равны? Страна может заморить меня голодом, отправить на войну, сгноить в тюрьме – а я могу это сделать для нее? Я песчинка: я одна такая на 150 миллионов вас. И вы теперь на голубом глазу заявляете, что я обязан. Простите, ребята – разве не вы меня учили в школе насчет социализма и к борьбе за дело коммунистической партии, и гнобили, если я что-то вякал против,  а теперь оказывается, что все это фуфло, а коммунизм – заблуждение;  а что вы мне сломали жизнь,  оставили  без  компаса, карты,   руля и ветрил  –  так  это виноват  я сам... Вы мне задуваете насчет того, что сейчас-то вы все точно знаете – нашли дурака. Тому, кто обмишурил его однажды, вторично поверит только отвергнутый природой и обществом микроцефал. Вы ведь те же самые, ребята – вы плавно отъехали из парткомов в правления акционерных обществ, а с кафедр научного атеизма   на радио “Радонеж” –  с одного гостелевидения на другое, просто раньше вы твердили: “Слава КПСС!”, а теперь: “Иисус воскрес!”  И вы мне заявляете: “ты нас сначала люби и нам верь, а потом, возможно, мы исправимся.” К чему вам исправляться, если я и так на вас работаю?
 
**

     Принц, а вы знаете, что ваша мама – шлюха, и кувыркается в свои сорок с лишним с дядей, отравившим вашего отца? А ваша любовница Офелия – мелкая тупая соска – вся в папу –  и дает вам исключительно в силу вашей должности?  Приятели по университету Розенкранц с Гильденстерном – человеческий отброс, сдадут за копейки, как макулатуру в ларек. Из вашего окружения один лишь Горацио не продемонстрировал во время пьесы, что он – полная скотина; возможно еще Йорик с бесконечными шутками, который стал черепом...
            Вы думали прирезать дядю, принц? Установить справедливость? Но ради   справедливости надо не забыть и родительницу: если бы она не сдала Гамлета-старшего, который теперь роет кротом фундамент Эльсинора, Клавдий вряд ли начал бы заниматься заливкой яда по ушам; Гертруда должна была если не знать, то догадываться: если не прямая соучастница, то с молчаливого согласия –    закрыла глазки, умыла ладошки, включила дурочку...  Ваша мама – мразь, принц, но что вам остается делать?  Вы ведь понимаете, что даже укокошив дядю, отправив серийную вдову в монастырь и усевшись целлюлитом на датский трон, вы абсолютно ничего не измените в краю Полониев.  Ваше человеколюбие может состоять лишь в том, чтобы уехать на ПМЖ к Йорику ... Пост сдал, пост принял…  Выхода у вас нет; наследнику   по должности назначено работать костоправом вывихнутого века – на то она и трагедия –  но я?  Мне же никто не запрещает жить тихо, меня не выдвигали, я могу с чистой совестью притворяться, что никто, звать никак, рюсски мал-мал   не понимай, нашел зернышек поклевать, прозрачен как молодая текила... От меня не фонит... Сижу на галерке, получаю удовольствие. Чем занимаются персонажи - мне не жарко, не холодно. Конечно, в притворстве мало чего хорошего, но мимикрия – самый невинный тип лжи. Врожденный... Слиться с лепестком...
            
**

       Я слышу тихий щелчок - вы меня кладете в умственный ящичек с надписью: “только я хороший, остальные плохие: знаем эту песенку”...  Заблуждаетесь, уважаемые – я тоже дерьмо. Мое единственное отличие состоит в том, что не питаю иллюзий.  Такое непитание иллюзий есть серьезный порок само по себе – за это Господь наказал Хама. Парень назвал  алкаша   алкашом; что нализался его родной папочка имеет к делу опосредованное отношение – мажор пострадал за правду. Господь   ясно дал понять: есть вещи поважнее, чем корректность описания и приверженность истине. Впрочем, Всевышний отметил в другом месте: “Правда сделает вас свободными...” Если подумать, одно другому не противоречит – Хам сказал правду, Хам стал свободен, Хам получил по заслугам от людей и Главного...
       Вы, господа, не разрешаете себе даже минимальной свободы – рассуждать и позволять другим это делать. Ваше первое движение – заткнуть соседу рот, как только он скажет хоть что-нибудь, над чем имеет смысл подумать.  Вам дали интернет чтобы   говорить спокойно – вы немедленно понасажали туда модераторов, цензоров, роботов спецслужб и платных пропагандистов. Вы задавили пространство рекламой: овощерезок, соковыжималок, компьютерных игр, любви к родине, средств для похудания, курсов пикапа, бытовой электроники и духовных скреп, больше напоминающих скреперы – чего только нет; и в голос требуете повторного  промывания мозгов и закрутить гайки потверже... Родные, не пугайтесь – вам пойдут навстречу. Спасут от порнографии, антисемитизма, сексизма и мачизма, от необходимости слышать то, чего вы не понимаете, и знать то, чего вам не положено... “Стучите, и вам откроют...”       
          Траектория Хама начинается не с того, что он бесчестит папашу, а с момента осознания собственной гнусности, понимания истины о самом себе. “Неужели я один такой?”  – вопрошает он. “Неужели один я забываю заповеди Божьи, не молюсь вовремя, вожделею жену ближнего и ее осла, страдаю избыточным весом  и мастурбацией? “ И каким облегчением для хама служит то обстоятельство, что его заслуженный предок, которого все вокруг ставят ему пример, которого Господь лично выбрал из миллионов чтобы построить Ковчег и спасти каждой твари по паре ( исключая хитрых и плотоядных  динозавров ) – что этот великий человек нализался  словно  дремучая  свинья и валяется в шалаше в непотребном виде...
            Но следом за облегчением наступает отчаяние. “Если не он, то кто?” - вопрошает Хам. “Кто научит меня истинному пути? Кто меня просветит и наставит? Откроет мне правду? Почему вы не лучше меня, сволочи!“ 
               

**

        В “Падении” Камю описывается, при сходном конечном результате, обратная эволюция. Герой, парижский адвокат Кламанс, считает себя Д Артаньяном, а окружающих – совсем напротив. Но в один прекрасный день, в процессе променада по набережной, наш образцовый гражданин замечает периферийным зрением женщину, которая кидается в мутную воду под мостом Мирабо – и господин Кламанс мирно идет дальше. Он не лезет в поток чтобы не простужаться. Совершенно нормальная, между прочим, реакция – я бы тоже не полез, и у меня пудовая отмазка: я скверно плаваю.  Да и вообще... Спасение утопающих – дело не боярское – на то есть профессионалы... Но героя Камю подобное мелкое обстоятельство совершенно расстроило и подкосило, ему настал   Zusammenbruch, он сдулся как резиновая женщина, осознав, что он такой же хлам... В результате товарищ бежит в толерастические Нидерланды, глушит шмаль по   кофешопам и обращает избранных на предмет того, насколько страшно жить... 
        Мой же процесс можно даже, полагаю, назвать подъемом: от представления что я свинья, а остальные – ангелы, к осознанию, что гомо вообще – нечто вроде гибрида свиньи и ангела, при всей странности такого объекта с биологической точки зрения.
            (Штрих - пунктиром: Верлен, пишущий нежные стихи о любви той, на которой он женится потому, что после проституток хочется невинного существа; а невинное существо оказывается в придачу несообразительным как пробка...  И вот существо беременно, а под руку подворачивается Рембо – не тот, который первая кровь, но тоже супер. И они бегут с автором проалкоголенного   судна и сезона в аду   от  невинной  в Бельгию, и там между ними вышла ссора, и Верлен стреляет, из пронзенной руки кровь алым струится потоком, и “мои тюрьмы”, и “мои больницы”; и Рембо завязывает с силлаботоникой, едет в Африку зарабатывать денежку и  умирает  в Марселе, который не Пруст,  на  заре славы от кишечной инфекции, оставив единственное фото для Википедии;   Верлен же,    poete maudit,   тянет  абсент из тысячи репродукций и немытого  стакана.  “ Такова моя теория” – сказал он: ”l homme состоит  из двух существ – un cochon et un ange... ” “Свинья и ангел...” )

**
         
               Отступая немного в сторону –  то, что после Пушкина французы оказались в русской литературе под немцами, мне кажется –  прискорбный факт. В Достоевском нет ничего французского, он вылитый пруссак: тяжелый, многословный, набожный, пиво под сосиски... Хотя, похоже, предпочитал чай...Чтобы все умерли, а он мог свой чай пить… Но, без сомнения, не пунша пламень голубой...  Весь реализм просто и реализм социалистический – от Радищева до Солженицына – у нас   не насмехаются, но клеймят, не рассказывают, но возглашают, стоят в позах и сугубо, исконно мыслят. Литература ковыляет по болоту на ходулях, подобная ходячему замку из мультфильма Миядзяки: кладбищенски смурная.    Ницше, который голышом фоткался в компании Лу Саломе и своего друга Пауля Ре ( вариант: эмансипированная  Лу стегает кнутом парочку, запряженную в повозку наподобие двух ослов), тщетно пытался убежать от германской серьезности – в конце концов серьезность   нагнала его в образе воли к власти и утащила в сумасшедший дом...   В “Антимемуарах” Мальро описывается    крестный путь Фридриха в швейцарскую клинику: двое знакомых сопровождали пророка в вагоне третьего класса, неподалеку   итальянская колхозница перевозила домашнюю птицу.  Фридрих вел себя преимущественно тихо, но в туннеле вдруг запел... Что именно, история не сохранила – казус Вагнера? – Лоэнгрин - Парсифаль – Вотан, колыбельную? -  собственное сочинение? Курица из корзинки наблюдала за картиной… Сопровождающий был родственником Мальро: европейская культура место узкое, семейное - туннель...


**


              Книги – фармакология от жизни. Счастливые люди не пишут хороших книг. Они их и  не читают тоже. Книги - наркотик.  Подсаживаясь, приходится увеличивать дозу... Побочек, правда, меньше для физического здоровья, чем от более традиционных средств, но мозги тоже рушит на раз. Начитавшийся в большинстве случаев потерян для общества. Есть, конечно, монстры иммунитета, которым чтение безопасно - они составляют коллекции в подарочных переплетах, расставляют по полочкам, знают все ответы на все вопросы – кто виноват, что делать и почем скумбрия...   
               
             Иногда я думаю, что меня вообще тут держит: лень, трусость, мазохизм?  Книжная наркомания?  Или интерес к балагану?

        Для чего я это пишу? Никому ведь не интересно знать, что ты думаешь – каждый уверен, что думать-то он может не хуже... “Всякий недоволен своей памятью и доволен собственным умом” говорил кто-то из Лфрошфуко-Шамфор-Лабрюйеров. Не помню кто именно, но ведь это   и   подтверждает тезис.
    
   
**

          Вероятно, этот мир столь плох из-за того, что в нем царят женские ценности. Если бы люди предпочитали умирать, а не быть секс-куклой в гареме тирана. Если бы они ценили правду чуть выше иллюзии. Если бы занимались наукой, а не изготовлением и демонстрацией окружающим разнообразного   шмотья и побрякушек... Женские ценности – быть счастливее, любимее и успешнее – ведут к деградации. Единственная по-настоящему мужская – быть лучше себя вчерашнего. Одна из училок жаловалась моей маме: “Ваш сын никогда не поднимает руку – и отвечает правильно, когда спрашивают. Зачем быть умным, если об этом никто не знает?” Это типично бабье рассуждение. Они становятся кем-то для других – не для себя, они управляют другими – не собой. В одиночку они – ничто: нереализованная функция деторождения,  катализатор мужской энергии в отсутствие    собственно реагента... Потому они так стараются убедить мужчину, что его ценность тоже определяется обществом в целом и его женской половиной в особенности. Это неверно: ценность мужчины определяется прежде всего тем, сколько одиночества он способен перенести.   

**

       Понемногу я пришел к идее избавления от вещей. Вещи не только решают проблемы, но и создают. Кофеварка, стиральная машина, и хлебопечка –они нужны? Хлеб можно печь и в духовке, хотя это более хлопотно. Стирать в тазу... Это дольше, но у меня 16 часов бодрствования в день, и их нужно на что-то употребить. Еще в позапрошлом веке для простейших вещей наподобие отопления, освещения и перевозки грузов требовалось неимоверное количество работы. Надо было наколоть дрова, поднять пешком  на этаж, протопить печь, убрать золу... Рубахи шила белошвейка, батистовый носовой платок имело смысл украсть,  чтобы потом продать, и героев Диккенса за украденный носовой платок могли  вздернуть на виселице, даже если им было 13... Должно быть,  поэтому раньше люди были счастливее – им, кроме happy few, немногих избранных, надо было непрерывно барахтаться просто чтобы не утонуть. Кроме прочего, в 19 веке не жили столько, как сейчас: сифилис и чахотка косили население как газонокосилка лужайку, детишки мерли словно мухи от любой инфекции, забыть вздохнуть было плевым делом, и никто по такой ерунде особенно не парился – поплакали и успокоились…    Лишние люди было аристократическая болезнь наподобие подагры: сейчас это демократично словно СПИД – плюнь с балкона и попадешь в лишнего человека. Когда у тебя есть пособие по безработице, бесплатная медицина, карточки на еду, работающая мама – отчего не стать лишним? Я, конечно, прекрасно сознаю, что в моей обличительно - лежачей  позе нет ничего особенного – таких как я двенадцать на дюжину по три копейки в базарный день – продавливатели  диванов, озиратели потолков, обличители из угла: имя нам легион... Само количество биомассы запретило индивидуальность: мы продукт конвейерного  производства: читаем и слышим  одно и то же про быть самим собой и проявлять инакость... Наша инакость – устроить флешмоб по стрижке кота с последующим обриванием налысо...

      Вероятно, в возвращении к базовым навыкам есть некое достоинство...

       Вчера я попытался заштопать носок вместо того, чтобы выкинуть и заказать новый.  От мамы остался пластмассовый грибок (с тех времен, когда пластик еще именовался пластмассой), наперсток, иголка с широким ушком и нитки для штопки. Я прилежно произвел полагающиеся операции – сначала надо проложить нити в одном направлении, цепляя их за края носочной раны; затем изготовить подобие дерюжной ткани, последовательно пропуская нить перпендикулярно и последовательно под и над нитями основы. Идеальный результат, если верить интернету, напоминает герб Хорватии. Идеала у меня, разумеется, не вышло. Я надел починенный носок, пару раз прошелся по комнате: тот немедленно порвался снова. Возможно, синтетические носки в принципе не предназначены к штопке, либо я где-то нарушил технологию. Взяв маникюрные ножницы, проделал еще дырку и принялся опять. Основа, уток – еще одна неудача. Третья попытка вышла успешнее, но предмет одежды пришел в окончательную негодность, и я выкинул его в мусорное ведро. Остался еще один для тренировок, но я решил, что покамест с меня достаточно.   

 **
             И все-таки: здоровый, образованный мужик, способный хорошо зарабатывать, пять лет   сидит безвылазно в двухкомнатной квартире на седьмом этаже панельной девятиэтажки спального района Питера. Зачем? Что его подвигло? Какая череда событий? Который по счету вал Айвазовского вынес на пустынный пляж этот обломок ракушки? Что ищет он в краю родном…?
             Мы обычно не понимаем мотивов собственных поступков: теория, которая складывается у нас в головах по большей части не имеет особенной связи с реальностью. Заинтересованное лицо даже может заявить, что ему “так захотелось”. Но почему захотелось именно запереться на 32 квадратных метрах жилплощади со стандартными коммунальными удобствами и интернетом? Можно ли списать этот факт на проявление внутренней  свободы, на которую индивидуум, согласно Сартру, обречен – либо  Жан-Поль – балаболка, и слушать надо энциклопедиста  Дидро, утверждавшего  (см. «Жак-фаталист”), что все наши поступки вплоть до почесывания пятки, с момента Большого Взрыва вписаны в Большую книгу судеб и столь же неотвратимы, как движения светил по небосводу? Кстати, не далее, чем вчера, я приобщился посредством сети  интернет к опыту некого блогера, заснувшего в ночи на пленэре. Когда его разбудил залетный жук, имярек   увидел, что созвездие Ориона передвинулось относительно своего прежнего положения. Из школьной программы он знал, что Земля крутится, и потому видимое положение светил на небосводе меняется со временем, но до того ему как-то не приходило в голову, что учебник астрономии может иметь отношение к действительному положению вещей... 
          Кант разграничивал – даже противопоставлял  -  звездное небо над головой и моральный закон внутри : “ Der bestirnte Himmel ;ber mir, und das moralische Gesetz in mir” -  но может быть, разница не  настолько велика... Кстати, это “bestirnte Himmel”  - “озвездленное небо” отдает  мало уместной в философском сочинении поэзией... Или только для моего русского уха, а немцу – затертый оборот?
      
          Так вот, мое сидение в 32 квадратных метрах – результат моего произвола, либо же стечение обстоятельств места и времени; причуда, судьба, сумасшествие или рок?   

**
          Хорошие читатели вырастают из несчастных детей...
          Мне подумалось, что любая попытка анализа должна начинаться с детства – и стал припоминать что же помню оттуда. Меня немного удивило, что в моей памяти почти не осталось моментов счастья, или хотя бы довольства: лишь унижения, в основном – глядя из моего теперешнего опыта –   мнимые; моменты, когда я сказал или сделал глупость, сдрейфил, или повел себя неподобающим образом – или просто было не по себе. Вроде ушедшего от остановки автобуса – потому что я не ускорил шаг, полагая, что подойду вовремя, а водитель решил, что я иду мимо... Из всего лета мне запомнился лишь этот пригородный автобус – дело было на каком-то асфальтовом шоссе – я возвращался из библиотеки с книгами. Был виноват шофер, или я?  Почувствовал ли я, что мне указывают, насколько я плохой и как недостоин, чтобы ради меня останавливали транспортное средство? Должен ли я был размахивать конечностями, кричать дурным голосом изо рта и всячески умолять шофера чтобы тот разрешил мне сесть? Мне трудно восстановить мои тогдашние эмоции – но от этого мелкого происшествия у меня явно осталось чувство обиды не то на враждебный мир, не то на себя, ничтожностью которого так откровенно и бессердечно пренебрегают.      
           Ковыряясь в памяти о  детстве, я неизменно  нахожу  лишь  что-то неловкое, непорядочное,  нечистое... Например, я вспоминаю рассказ моего приятеля про то, как его мама, проснувшись ночью ошибочно выпила воды из стакана, в котором покоилась вставная челюсть отца  – и каков  был от этого скандал поутру...Само происшествие могло бы показаться забавным, но то, что приятель рассказывает сходные  вещи о своих родителях вовсе  не представлялось мне чем-то   достойным похвалы.  У приятеля были специфические родители: они хранили в шкафу порножурнал, бывший тогда немалой редкостью. Во всяком случае, у себя   дома я подобного не находил – максимум был одинокий том медицинской энциклопедии с парой мелких фотографий детородных органов для иллюстрации какой-то болезненной гадости.   Приятель, обнаружив издание, устроил общественный просмотр – нас было трое второклассников, мы уже могли достичь некого легкого подобия эрекции... Я в то время не мог определить страну, но мне почему-то кажется, что это были скандинавы — датчане, или шведы.  Фотографии оттенка сепии повергли меня в легкий ступор - я не очень понимал, что именно дяди и тети там делают, но их поведение определенно представлялось плодом буржуазного разложения. Приятель тыкал пальцем в снабженную мощными выпуклостями   даму с обильной телесной растительностью, по его мнению, дама походила на нашу классную руководительницу – сходство   не казалось мне очевидным, но возражать я не стал...

             Копание в детской памяти наполняет меня лишь ощущением более или менее лёгкого стыда и боли. Это, конечно, странно — неужели я ни разу не был доволен жизнью? Сама прерывистость пунктира унижений, дурных поступков и угрызений совести, порой за пустяки, по поводу которых нормальный человек вовсе не раздирает себе одежд, говорит мне, что в моем восприятии мира что-то не так. Я, например, слышал рассказ одного гражданина без комплексов про то, как они в количестве эн человек пошли в ресторан — каждый понадеялся, что у остальных достаточно ресурсов для оплаты счета. Рассказчик, который зарабатывал преподаванием не то кун-фу, не то у-шу,  с удовольствием описывал, как они драпали от разъяренного персонала. Я вполне сочувствую разъярению персонала — за съеденное и выпитое вычтут с них... Я также понимаю психически здорового гражданина, которому происшедшее кажется скорее милой шуткой, чем проявлением более свинской, чем ангельской половины  гомо сапиенса — особенно принимая во внимание что поимка ему лично вряд ли грозила ввиду неплохой физической подготовки –  но не думаю, что мне бы доставило удовольствие рассказывать подобный эпизод, случись он со мной.    
          Моя память очень несовершенна — я удивляюсь, что при стольких дырявых нейронах без проблем читаю на нескольких иностранных языках и демонстрирую, судя по тесту в интернете, словарный запас, недоступный подавляющему большинству опрошенных … Словарный запас   неудивителен при количестве проглоченных мной печатных знаков — но языки так просто в черепную коробку не залезают...  Вероятно, память   удерживает то, что мне нужно, но отбираю нужное не я. Я бы с большим удовольствием запоминал, к примеру, математические формулы — но их я помню обычно лишь тогда, когда могу вывести сам. В таких обстоятельствах, вовсе не странно, что прошлое представляется мне пунктирным, но почему там до определенного времени живет лишь негатив?   
       
**
 
     Книги были разрывом в цепи — они были нейтральны. В них не было позитива или негатива — в них была тихая красота гербария. Недаром книга, подобие растения, снабжена листами... Кстати, по-французски страница — «паж». Шамфор упоминает, что владелец театра, куда придворные мальчики проходили бесплатно, жаловался: «заметьте, что множество страниц — это том». Кто его знает, почему мне из пухлого  томика Шамфора запомнились лишь несколько анекдотов — этот в том числе...И еще один, про девочку из хорошей семьи, удивлявшуюся, что у служанки, как и у нее, пять пальцев... Написав фразу, я нашел  –  для сверки –  точную цитату в интернете и перечитал несколько страниц. Французы из Национальной библиотеки, слава Богу,  роскошно сканируют старые издания, а не гонят с опечатками  в стандартный текстовой файл,  как жмоты  из «Проекта Гутенберг»... Кое-что из этих десяти страниц я смутно помнил, а в остальном не обнаружил  ничего для себя нового... Одно утверждение — что любое общепринятое мнение является глупостью именно в силу того, что его поддерживает большинство  –   я даже выписал  в свое время  в предназначенный для цитат блокнотик — теперь оно представляется мне банальностью (кстати, именно эту цитату из Шамфора я позднее  обнаружил и у Флобера).  Если бы я сегодня увидел эти слова впервые, то не обратил бы на них внимания.  Возможно, прочитанное запоминается лишь однажды — все, что я уже знаю, или то, чего я еще не понимаю, просто проскальзывает мимо сознания, не оставляя в нем борозды...

          Книги при удачном стечении обстоятельств вводили меня в легкое оцепенение свойственное, вероятно, меломану при сто восемнадцатом прослушивании Walkuerenritt, или курильщику опиума наедине со своей трубкой. Фраза Диккенса или Киплинга могла сделать мой день. «It was the best of times, it was the worst of times...»  или «For the race is run by one and one  and never by two and two.» Или «Then look around, and choose thy ground, and have thy rest...» — это уже Байрон.
        Как-то, в еще добайроновские времена, я зачитал отцу казавшийся мне особенно смешным отрывок из Джанни Родари. Тот не разделил моего энтузиазма — он, не поднимаясь с дивана, назвал отрывок глупостью. Думаю, он мог бы проявить немного больше педагогического такта по отношению к шестилетнему... С тех пор мои чтения стали моим персональным пороком — я в основном утратил привычку с кем-либо их обсуждать...

**

     Тому, кто лично не сталкивался с опытом наркотического чтения, полагаю, тяжело его себе представить. Меня чисто умозрительно привлекают и иные формы опьянения: алкоголем, опиумом, дельта-тетрагидроканнабинолом, или лизергиновой кислотой - но я не знаю их о щ у щ е н и й.  Спиртное действует на мой организм лишь угнетающе, незаконных средств я никогда не пробовал, но неизменно интересовался старателями органики: Де Квинси, Бодлер, Уоллес, Венечка Ерофеев, Баян Ширянов, малолетняя героинщица Кристина  Ф. с вокзала Зоо в Берлине...И просто тихие алкаши наподобие Ремарка...  Их описания опьянений   неконкретны и размыты:  «я просто  почувствовал себя хорошо», «меня словно ударили доской по затылку»... Свидетельства  сводятся в основном  к констатации сопутствующих  обстоятельств: «сварили винт», «вмазался», «украл»,  «постоянно чешется», «и немедленно выпил», «спрятал  между труб». Яснее всего в их описаниях   выходят боль, деградация и обреченность: можно подумать, что люди связываются с искусственным раем лишь для того, чтобы как можно скорее оказаться во вполне естественной преисподней, откуда нет спасения. Наркоманка из Зоо, сбежавшая от зависимости на 20 лет спокойно говорит, что героин никого не выпускает, и она на каком-то повороте судьбы, влюбившись в товарища по несчастью, снова взяла в руки шприц. Уоллес лезет  в петлю после отказа от антидепрессантов...   Пользователь ясно помнит лишь моменты страдания — ломку, посаженную печень, вздутый водянкой живот, комнату с замызганным    матрацем...Последствия...  Само опьянение — это пустота, цезура, промежуток. Море спокойствия в архипелаге боли.   Но наркотик — общая причина и моря, и архипелага.         
       Возможно, мне только казалось, что чтением я убегал от страдания, а не порождал его? Не напоминает ли на самом деле книжный лист зазубренную ладонь каннабиса? 

 **
   
      Я пытаюсь вспомнить родителей, и понимаю, что на самом деле знаю о них чрезвычайно мало. Я не знаю о них и тысячной доли того, что знаю о себе. Макака в зоопарке имеет примерно такое же представление о тех, кто ее кормит и чистит ее клетку: те рядом, но принадлежат к некой параллельной реальности. Они — хозяева... Люди, конечно, могут быть привязаны к зверьку, но всегда останутся инородными объектами в его мире.
      Глядя назад, мне кажется, что отец временами пытался пошатнуть разделявшую нас стену отчуждения. К примеру, он пару раз водил меня играть в футбол на баскетбольную площадку. Площадка принадлежала соседнему ПТУ, официально вход был на проржавевшем висячем замке, но желающий проникал внутрь через дыру в металлической сетке ограждения. Надо было закатить мяч в промежуток между двумя стойками забора — один держал оборону, второй старался обмануть его финтами, после роли менялись. Бессмысленность этого занятия меня утомляла, хотя я и не был слабаком. Мама, обеспокоенная моими частыми простудами, записала меня в секцию — два или три раза в неделю я делал разминку, а потом мы начинали что-нибудь вроде стометровок, или прыжков в длину, или кросса.  В конце занятия полагался круг-другой трусцой по стадиону...  Через несколько лет занятий в любую погоду я действительно избавился от частых насморков и ангин: более того, я мог пробежать кросс лучше всех в школе. Но спорт меня не привлекал: отсутствие по большому счету амбиций и трудолюбия соединялись во мне с боязнью навредить организму чересчур усердными тренировками –  к университету я забросил атлетику окончательно. Тем не менее,  привычка к регулярным упражнениям  осталась: без  часа-другого в неделю  бега, велосипеда или тренажеров   я чувствую  себя заметно хуже, и хотя ни в одном виде спорта  не поднимался выше результатов первого разряда, само ощущение, что я могу обогнать в беге или   на велосипеде 99 человек из взятых наугад  ста всегда придавало  мне  дополнительную  степень уверенности в себе.
         
  **

      Прискорбная черта нашего времени — почти повсеместное отсутствие стиля. Что неудивительно, ибо стиль суть – индивидуальность, в крайнем случае — школа; он — отличие, а в эпоху торжества массы любое отличие наказуемо. Стиль вырождается даже в музее, где его топчут копыта   экскурсионных групп  –  то, как выглядят теперь окрестности Лувра — это тихий мелкобуржуазный ужас : пожалуй, единственное место, где реликт можно порой обнаружить — запыленные прилавки букинистических лавок: там еще можно откопать первое издание Франсуазы Саган, либо томик «Цветов зла» circa 1910 depot legal со штампиком какой-нибудь провинциальной французской библиотеки или дарственной надписью; артефакты,  малопонятно каким  историческим пылесосом  закинутые   в страну постперестройки времен постмодерна и торжества постправды, и все еще хранящие смутное «нечто» отдельности, непохожести, начисто утерянное, к примеру, в голливудских фильмах или сериях фэнтези про попаданок. Современные книги внутри выглядят так же одинаково, как современные автомобили или смартфоны: они разнятся лишь торговой маркой, да и сами эмблемы обманчивы: когда «Мерседес» не стесняется ставить на свои авто моторы от купленного им «Рено», а почти вся начинка «Порше» состоит из продукции «Фольксвагена»... Как из ценовой категории машины можно почти точно угадать ее размеры, набор опций и время разгона до «сотни», так  из заглавия голливудского фильма можно определить  его сюжет:  я перестал ходить в кино когда научился произносить  ударную реплику за две секунды до ее произнесения — пока  персонаж  держит  паузу. Точно так же и теперешние книги —создается  ощущение, что их клепают на конвейере  - они одинаковы вплоть до опечаток и ляпов: греки в них обыкновенно носят римские тоги, а героиня  либо обретает любовь, если это  стандартный женский роман, либо после многочисленных перепихов  пребывает  в депрессии от невозможности высокое чувство обрести (и тогда   это  «серьезная литература»); герой же неизменно пьет и сношается, а  в свободное время попадает в психушку. Вариант: изложение «Википедии». Вариант: нечто душеспасительное с парой постельных сцен. Вариант...   

      Серега, мой одноклассник, как-то поделился со мной мыслью, что его утомляют  сочинения, в которых нет  автомобиля — полагаю, его литературные вкусы не отличались изысканностью, он с надрывом цитировал  стих некой дамы, и был очень удивлен, когда я предсказал ему последнюю строчку четверостишия, отталкиваясь от трех  услышанных —  ему было непросто поверить, что я подобное  если и читал, то разве  по ошибке... Так вот, Серега, не умевший существовать вне современности, под конец 90-х  вышел из окна собственной квартиры имея в виду  никогда больше туда (как в квартиру, так и в современность) не возвращаться... Возможно, то что я еще жив  - следствие моего  неумения  жить в теперешнем: я неизменно  относился с  подозрением к текстам, на которые авторские права еще не истекли. Французы времен империи были мне гораздо ближе, чем покорители космоса. Вероятно, они так и остаются мне ближе — я их в чем-то лучше понимаю, чем современников; они уже ничем не способны разочаровать?      

**

           Я узнал, что отец изменяет маме, будучи в девятом классе. Невовремя вернулся...Они были так заняты, что сразу меня не услышали: кроме прочего, на проигрывателе, включенном погромче, крутилась добытая на черном рынке пластинка «Роллинг стоунз» - возможно, из-за желания не привлекать внимания соседей — в советских дома массовой постройки 70-х годов экономили на   звукоизоляции. Партнерша не была красива на мой вкус — неуклюжий полустертый макияж, дряблый живот, развернутые буквой Х ноги с красными коленями: просто голая женщина. На вид лет 35. Без особых признаков — как врач в поликлинике - только неодетая.  Мне казалось, я отвлек ее от дела — она смотрела на меня скорее с раздражением, чем со стыдом — словно я лез во что-то, что меня не касалось и вообще вел себя бестактно.
      – Выйди вон, Константин! — сказал отец. –   И закрой дверь.
      Я пошел на кухню и поставил чайник на плиту. За прикрытой дверью говорили вполголоса — слов было не разобрать. Вода вскипела, чайник начал посвистывать. Я сел за кухонный стол лицом к окну и начал пить чай с сушками. Потом хлопнула входная дверь — она ушла. Подошел отец, сел на табуретку напротив. Он сидел, в обвисших трениках и майке, нелепо сгорбившись на табуретке, сложив на коленях узловатые   руки — тесно заставленная кухня в шесть квадратных метров вынуждает к нелепым позам.
        – Понимаешь,  — сказал он. – Жизнь — не такая простая штука...
       Что жизнь не такая простая, я знал достаточно давно. Для меня, во всяком случае. Но мне казалось, что я — скорее исключение из правила, а в целом люди твердо понимают, что надо делать, и что не надо — и вообще взрослым виднее.   
        – Ты уйдешь? —спросил я.
        – Это не так просто... – Он не стал развивать мысль о том, в чем именно заключались сложности.
        – Не так все просто, — повторил он еще раз, и сделал неопределенный жест, насколько позволяло расстояние до стенки. – Ты лучше ничего не говори маме, а? Я, разумеется, не могу настаивать... И мне не хотелось бы пытаться тебя подкупать. Но... Обещаешь?
        – Хорошо — сказал я. – Разбирайтесь сами.  Это вообще-то   не мое дело.
        – Ну и ладно, договорились... – сказал он.
         
        Припоминая, я сказал бы, что у каждого из них — у отца и у мамы, имелась как бы собственная оболочка. Возможно, единственное между ними общее был я, и они не могли меня толком поделить на сферы влияния. Сравнив  дату в свидетельстве об их браке с датой моего рождения, я понял, что скорее всего  послужил дополнительным стимулом для несколько поспешного союза — оба, по обычному заблуждению пар полагали, что расхождения в характерах и интересах со временем сгладятся — но разногласия— подобно  трещине на лобовом стекле   с годами  лишь ветвятся и множатся — пока оно не начинает напоминать  паутину и его не  приходится  менять. Они не читали «Любовь Сванна» (в их время бывшую, впрочем, библиографической редкостью) и не учитывали, что люди имеют привычку жениться на тех, кто совсем не в их вкусе....
          Отец, инженер-электронщик, работал в «ящике» – одной из многочисленных питерских контор, завязанных на армию.  Надо сказать, укрепление обороноспособности родины не казалось никому  в Ленинграде чем-то необычным –  чуть ли не половина городского населения занималась   ультрасекретным: НИИ и НПО с труднопроизносимыми   аббревиатурами стояли на любом углу, порой занимая целые кварталы, допуск давали за любой чих.  На дому  отец подрабатывал, ремонтируя телевизоры и прочие набитые электроникой изделия, стол в углу его с матерью комнаты был без всякого видимого порядка  усеян   транзисторами, радиолампами, сопротивлениями, обмотанными медной проволокой  ферритовыми сердечниками, цилиндриками припоя, кусачками, пинцетами и паяльниками; над мелочевкой на полке громоздились генератор, осциллограф и источники питания. Еще одно  увлечение отца, подержанный «Москвич 412»,  был скорее предметом культа, чем средством передвижения — даже официальный термин для  обозначения владельца  «автолюбитель» как бы  настаивал на отличии взаимосвязи гражданина и техники  от тривиального  «сел-завел-поехал»,  подразумевая некую интимную, душевную, и -  не исключено -  в чем-то эротическую  связь человека с  машиной, симбиоз — они вместе составляли  даже не кентавра, но  некого киборга, подобие только-только появившегося «Терминатора», с той только разницей, что в персонаже Шварцнеггера  механизм находился внутри человека, а в советском автомобиле механизм располагался снаружи.  Полагаю, отец любил автомобиль больше, чем маму: в семье он был Сергеев-первый, «Москвич » –  Сергеев-второй, мама — номер  третий, а я –  четвертый. Папа склонялся к педантизму и перфекционизму, хотя об этом нелегко было догадаться, глядя на заваленный радиодеталями стол; в моем предке была некая ригидность убеждений и привычек — возможно поэтому он и держался за давно исчерпавший себя брак, в лице партнера по которому не находил понимания. Строгий рационалист и агностик, твердо веривший в невозможность потусторонних сил, что бы они из себя не представляли, он отрицал любую трансцендентность и дуализм:    Будды, чупакабры, Магомета с Исусом,  духа саентологии;   мама тайком от него листала  руководства по полулегальному дзену, блекло отпечатанные пятым экземпляром   на раздолбанной машинке, зарегистрированной в КГБ,  либо же воспроизведённые с пленки на маленьких (в целях экономии ) листах фотобумаги — для   чтения приходилось либо сильно напрягать глаза, либо пользоваться лупой. Отец, перемножавший в уме четырехзначные числа и имевший разряд по шахматам, неизменно пускался в сарказмы во время поездок, когда мамина неспособность читать карту и определять стороны света проявлялась во всей красе. Ее непонимание принципов домашней электропроводки – замена предохранителя, фазы и проч.  –  вызывало у него подозрения в саботаже и в желании свалить на него добавочную работу по дому. Он читал мемуары времен первой мировой и знал почти наизусть характеристики английских дредноутов и немецких броненосцев; она держала на ночном столике Валентина Пикуля и «Проклятых королей» Дрюона. По большому счету, им не о чем было говорить –  если включить туда же меня, к девятому классу залезавшего ( мало что там понимая) в Канта, Ибсена, Платона — в доме царили хронический раздрай интересов и перманентное отсутствие общих тем для разговоров. «Уроки выучил?» –  спрашивала мама.  «Почти» –  отзывался я. «Ужинать,» –  говорила она. – «Достала сегодня кур не очень страшных — час стояла... На три дня хватит — бульон, и потушу с черносливом и рисом…» Курица с черносливом и чье-то стояние в очередях абсолютно не интересовали остальную часть ячейки общества. По опыту зная общее безразличие к теме, отец даже не пытался описывать катарсисы охоты на прокладку блока цилиндров. Я не начинал развивать тему обнаруженной мной преемственности между Вольтером и Бернардом Шоу — предки толком не читали ни того, ни другого.   За едой, как правило, царила нарушаемая лишь жеванием тишина. Доев, я шел в свою комнату, ложился на кровать и углублялся в очередной библиотечный том - моя недельная норма составляла 3-4 штуки, в каникулы - 5-6; отец садился за паяльник, мама мыла посуду, потом включала телевизор, по которому отец смотрел лишь футбол, а я вообще почти ничего не смотрел... 

**

         Мои последние школьные годы совпали с разгулом горбачевской перестройки. Ее положительным моментом на мой взгляд было разве что облегчение доступа к запрещенным ранее изданиям, в остальном я не видел никаких преимуществ в смене шила социализма на мыло свободного рынка — к тому времени я твердо усвоил, что люди умирают и несчастны при любом общественном строе. Менять принципы собственности и основы государственного устройства было «их» дело — не мое. Рыба ничего не может сделать с плотиной, которой перегородят реку — она может только приспособиться к переменам экологии, или всплыть кверху брюхом. Из периода мне запомнились в основном сочные — по недавно дозволенному Фрейду — оговорки, наподобие: «Всех противников демократии будем расстреливать на месте», «Хотели как лучше, получилось как всегда», или «Жить будем плохо, но недолго». Мир делился на массу и одиночек. Масса производила себе власть, которую заслуживала — главным образом демагогов, воров, бандитов и насильников — хотя иногда встречались   и просто фанатики; одиночкам оставалось лишь держаться от всего этого дурдома по возможности подальше и находить себе какую-нибудь тихую наркотическую нишу: «Pour n’;tre pas les esclaves martyris;s du Temps, enivrez-vous; enivrez-vous sans cesse! De vin, de po;sie ou de vertu, ; votre guise! ” –   чтобы не стать замученными Временем рабами, опьяняйтесь. Вином, поэзией или добродетелью — выбор за вами...      

**

        Я, как и обещал,  ничего не сказал по поводу папиной любовницы маме, но она  обо всем узнала сама -  сохранение подобных вещей в тайне требует квалификации Джеймса Бонда во вражеском тылу; женщины чувствуют соперницу внутренностями  –  где-то в районе живота –   а когда подозрение уже укоренилось,  любая мелочь — скомканный билет на электричку в кармане предназначенных к  химчистке  брюк, недостаток клубничного  шампуня в упаковке, лобковые  волосы блондинки (или наоборот, брюнетки) в ванной,  невовремя задернутые шторы, презервативы в портфеле,   произнесенное во сне имя «Светочка»,  или наоборот,  «Лидочка» - грозит провалом и переводит догадку  в стадию лобовой атаки «Я все знаю, лучше признайся » –  затем следует смущение, исповедь, покаяние и пенитенция... Мужику нужны железные нервы, для того, чтобы сообщить разгневанной супруге, что «Лидочка» –  это LiD, дейтерид лития-6, необходимый компонент термоядерного боеприпаса…    Разумеется, со мной не делились деталями –  собственно скандалы и разбирательства имели место преимущественно в мое отсутствие, до меня доходили лишь далекие отзвуки грозы и ее зарницы, я видел маму с покрасневшими глазами и отца, ожесточенно уткнувшегося в свои радиодетали над густым канифольным дымом в свете настольной лампы.
           В конце концов родители разошлись. Мама нашла себе спутника жизни в Москве.  Папа съехался с Алевтиной, и это была уже другая женщина, не та, которую я видел у нас.    Иногда я бывал у них дома – из-за семейных праздников, либо по делам. К тому времени я учился в университете, а отец связался с фирмочкой, которая занималась импортом и частично   переделкой под отечественные стандарты видеомагнитофонов, ксероксов и прочего хайтека.  Роль отца в организации была скорее технической: закупкой, сбытом, улаживанием дел с таможней и рэкетом занимались другие люди, собственно и получавшие основную прибыль, но на фоне быстро нищавшей публики его тогдашнему положению можно было лишь позавидовать. Он купил жилплощадь в центре и сменил «Москвич» на подержанный «Пассат» Фольксвагена. Я тоже прирабатывал в отцовской конторе — писал драйверы, переводил с английского документацию, набивал таблицы.          
       Как-то, заявившись к отцу с бумагами, я застал Алевтину одну.  Она была что называется «эффектная»  –  сам термин  подразумевает некое savoir vivre и определённую степень пикантности, потасканности и стервозности — не думаю, что отец в качестве советского инженера ее устроил бы, но слова «малое предприятие», «иномарка», «валюта»  имели в те времена притягательную силу — так наэлектризованная расческа подбирает клочки ваты со стола. Оденьте самца в добротный костюм, снабдите репликой «Ролекса», если на настоящий не хватает (оба, конечно, будут сделаны в том же самом Китае, но на аутентичном будет настоящая, а не фальшивая этикета «swiss made»), поставьте его рядом с люксовым изделием автопрома, либо посадите за столик облюбованного мафией ресторана: желанность экземпляра для противоположного пола возрастет в геометрической прогрессии. Не то, что женщины хотят продаться — во всяком случае, они (кроме самых прожженных экземпляров, которым по жизни никакой миллионер не светит в силу кристальной ясности их намерений) никогда так это не формулируют — даже (и особенно) для себя. Женщинам искренне нравится аура богатства, его запах,  возможность швырнуть в морду халдея пачкой хрустких купюр в обмен на что-то вкусное, яркое, вычурное,  завидное другим: в самой очевидности превосходства лаптя   пятисотевровых банкнот  над мятой тысячерублевкой  нищука есть для них что-то неодолимо  привлекательное. Они влюбляются в носителя тугого кошелька как в обладателя мощного gluteus maximus или pectoralis major, симметричного лица, гладкой кожи, массивного подбородка  –  и делают это от всей души, с упоением и самозабвенно — в противном случае, кого бы они могли обмануть. Богатый получает не просто физическую близость—он обретает восхищение (возможно, наигранное, ведь еще Цицерон писал: «Хоть ты завоюй полмира, супруга все равно будет считать тебя ослом») своим богатством и щедростью, как культурист имеет в активе экстаз официантки Макдональдса, а моложавый профессор — подмокшее белье близорукой студентки.  Женщина обожает быть слабее своей лошади... Конечно, мой отец был лишь пародией на миллионера, но и Алевтина была лишь слабой репликой роскошной штучки («цыпочки», по определению одного моего разбогатевшего приятеля)— ей не хватало размашистости, шика в швырянии деньгами, безбашенности — да и швырять-то было особенно нечего. 
          «Костя,» —сказала она. – «Здравствуй. Проходи. У тебя что, бумаги? Оставь там.» — она показала куда-то в направлении открытого секретера.
          – Здравствуйте!
          – Давай уже на ты — я тебе сколько раз говорила...
          – Извините, мне проще на «вы».
          – Ну, как знаешь... Чай или кофе?
          – Чаю, пожалуйста.   

      Она отвернулась к шкафу чтобы достать печенье — я смотрел на покатую линию ее плеч под синтетическим свитером с узором в виде чешуек китайского дракона. Посередине чешуйки прекращались, уступая место флоральному орнаменту, а к нижней части появлялись снова, чтобы окончательно раствориться в орнаменте, дав место темно-зеленой резинке. Под резинкой начиналась каштановая юбка, а завершающим аккордом были леггинсы — они же, полагаю, лосины  агрессивно-бордовой расцветки и шлепанцы, желтые и мохнатые как два шмеля.

         –  Костя, — сказала она, не оборачиваясь, — я хотела спросить... У тебя есть девушка?
          – Нет.
          – Почему?
          – Девушки меня не любят.
          – Неправда, — сказала она. –  Ты видный парень.
         
          Отсутствие внимания ко мне со стороны девушек действительно было неправдой.  Сказать, что они вешались на меня пачками, было бы преувеличением, но почти всегда существовала одна-другая, делавшая — без какой-либо провокации с моей стороны – комплименты или намеки, иной раз достаточно прозрачные. Началось это с восьмого класса, где длинномерная, нескладная деваха по пять раз на дню оборачивалась из-за своей парты чтобы на меня посмотреть. У меня завязалась с ней та червивая псевдодружба, которая для одного состоит в желании большего, а для другого — в вежливом разрешении с собой общаться, раз противоположная сторона так уж настаивает на общении. Я одалживал ей книжки — не знаю, действительно ли она их читала — полагаю, я интересовал ее заметно сильнее, чем печатная продукция. То, что я вообще (кроме пары отчетливых глупостей) не помню, о чем она мне говорила, может интерпретироваться как результат того, что она не сообщала ничего для меня интересного. Вскоре она начала нарушать отведенное ей в наших отношениях пространство и прислала мне записку, в которой просила что-то вроде свидания — я ничего ей не ответил, на свидание не явился, а записку сжег.  Позднее она никогда не заводила речь об этом инциденте,  так что ее записка осталась   для меня в нечеткой категории чего-то то ли существовавшего, то ли нет — словно этот листок бумаги из школьной тетради с ее крупным, невыразительным  почерком  мне  лишь привиделся. После восьмого класса я перешел в другую школу, и наши встречи прекратились. Я встретил ее случайно лет через десять — она к тому времени успела  выйти замуж, родить дочку, развестись и выйти замуж вторично за мелкой руки бизнесмена; однако  опыт   не удержал ее от попыток  возобновить свои школьные  игры в Онегина с Татьяной.  К тому моменту она знала о жизни (если речь шла не об абстрактной книжной премудрости) куда больше, чем я. Во всяком случае, она твердо знала, чего хотела, и не стеснялась добиваться желаемого — умение, которое я так никогда и не приобрел, и вряд ли приобрету.  Заводить шашни с замужней женщиной, к которой я ничего не чувствовал кроме легкого плотского влечения ( она осталась худой и высокой, но уже не была таким набором костей, как в 15 лет,  ее бритые подмышки вызывали у меня известного рода   напряжение ), и которой я представлялся совсем не тем, чем казался сам себе — было  явным перебором — я снова  уполз  от нее,  как улитка в раковину.      Дурацкий   акт сожжения (словно недостаточно было просто порвать и выбросить листок, если уж меня так беспокоила ее репутация — что вообще смешно) свидетельство – на мой теперешний взгляд – нечистой совести бывшего восьмиклассника. Тогдашний «я» настоятельно желал удалить из сознания все, что противоречило фальшивой официальной версии: «мы с N приятели — не более того».
        Опыт двусмысленности подобной «дружбы» оказался для меня столь малоприятен, что в дальнейшем я склонялся к тому, чтобы вообще не связываться с женщинами, начинавшими первыми проявлять ко мне интерес, не пропуская ближе, отсекать на дальних подступах. В таком образе действий можно при некотором напряжении внутреннего уха услышать мотивы   альтруизма — словно я хотел уберечь их от разочарования; полагаю, однако, что в основе лежал страх перед женской стихией, требовавшей от меня большего, чем я хотел и решался дать.
          Вообще, страх играл чрезмерную роль в моей тогдашней жизни: я не сказал бы, что был слишком пуглив, что ужас перед осами, змеями, высотой или покойниками был во мне особенно силен... Скорее, я был (и в значительной степени остаюсь) попросту излишне  нервным экземпляром,  с обостренной чувствительностью и мнительностью — мне хочется верить, что это обычная черта невротика. Страх рождался скорее от непонимания чужой реакции на мои действия, я не мог уверенно предугадать что можно, а что нельзя в той или иной ситуации. Зачастую мне трудно было понять, что именно от меня хотят  услышать, поэтому я предпочитал  так или иначе молчать — иногда достаточно многословно ( я редко лезу в карман за словом и при желании могу поддерживать разговор в почти любой  компании); я находился в постоянном напряжении от того, что совершу бестактность, что меня не примут таким, какой я на самом деле, что я кого-то шокирую... «Излить душу» перед кем-либо было для меня — при всей моей нездоровой склонности к самоанализу — совершенно немыслимым делом.               
      Однако, вернемся к девушкам.  На начальных курсах университета, я ездил в каникулы прирабатывать на Север. Место представляло из себя специализировавшийся на первобытной лесозаготовке поселок у заваленной плавником реки: пейзаж напоминал декорации «Безумного Макса» в таежной адаптации; комары лютовали как косяк амазонских пираний, их не смущала никакая ДЭТА. Автохтонное население состояло в своем большинстве из бывших зеков (если таковые вообще бывают бывшими), потребление алкоголя per capita и индекс самоубийств во время девятимесячной как беременность зимы били все мыслимые рекорды.
          Я встретил прекрасную даму, когда шел к объекту от общежития, где нас разместили, по немощеной улице. Она, улыбаясь и глядя мне в глаза, двигалась встречным курсом –  не сворачивая и не отводя взгляда –  сближение напоминало сцену из фильма о Второй Мировой, в котором   «Лавочкин» и «Мессершмитт»  яростно стрекочут   пулеметами, а на экране попеременно мелькают сведенные судорогой лица пилотов. За пару метров до коллизии — дрожащий за свою гестаповскую шкуру фашист –  я резко нырнул в сторону и прибавил шагу. Смотреть назад я не стал, поэтому не знаю, обернулась ли она вдогонку. Что общего могло быть у питерского студента и юной жительницы зэковского поселка? Зачем я вообще был ей нужен? Почему среди трех десятков парней она выбрала именно наименее из всех приспособленного к тому, чтобы завалить ее на сене, задрав выше груди платье, и дать постонать от удовольствия — не собиралась же она говорить со мной о Сартре? Не думала же она, что я увезу ее в Питер и на ней женюсь?
         Мне трудно сказать, что в моей внешности обманывало женщин относительно моей истинной сущности беглеца от жизни и книжного наркомана. С того времени, когда смартфоны и соцсети были еще чумой грядущего, осталось не так много моих изображений. Я был неплохо сложен, и занятия спортом, при небольшом весе, вероятно, давали мне некую легкость перемещения в пространстве; мне, в частности, легко удавалось удерживать равновесие — моим развлечением было стоять в вагоне метро ни за что не держась и рывком на пределе легких пробегать вверх стометровку питерского эскалатора.  Но физиономия, при достаточной правильности пропорций, не представляла из себя ничего особенного, кроме, разве что, повышенной нервозности, настороженности перед объективом. Возможно, фотография не передает типичного выражения...Возможно, привычка думать просвечивает как свет настольной лампы из-за штор...   Почему-то, люди, меня не знавшие, были склонны приписывать мне солидный донжуанский список: d'ogni grado, d'ogni forma, d'ogni et;...  -  в этом не было ничего похожего на истину, но я либо вежливо отнекивался, если приписывающее лицо было дамой, либо многозначительно хмыкал, если утверждавший был одного со мной пола.
        Видимо, небольшой и по сути постыдный эпизод в таежном посёлке символичен: я почти неизменно видел в интересующейся мной (и, соответственно заинтересованной   в возможном  сексе со мной)  женщине «чужую» –  личность, с которой у меня очень мало общего; но этот инородный – почти инопланетный –   организм, снабженный малопонятной для меня психикой, ошибочно признавал  во мне «своего» –  того, кто может ему помочь в достижении его, организма, целей и желаний.
       Конечно, мои знакомые по университету не были дочерьми  воров в законе, я даже делал пару попыток сближения с теми, кто, как мне казалось, был способен признать меня как я есть: обычно они  на сближение охотно шли, но в какой-то момент, рано или поздно,   в них  проскакивало желание маленькой зэчки быть заваленной  с раздвинутыми ногами  и  задранным по горло платьем — со мной, или с кем-нибудь другим  — и это меня отпугивало.      
        Во мне не было страха физической близости — из просмотра появившихся тогда в видеосалонах порнографических фильмов я вынес скорее положительную идею о плотской любви, когда та случается по обоюдному согласию и к удовольствию обоих сторон. У меня также не было проблем с потенцией, я, как почти любой одинокий подросток, регулярно занимался самоудовлетворением. Но желание женщины видеть во мне самца, а не только личность немедленно вызывало во мне подозрение, что она хочет во мне видеть исключительно самца; что мной хотят — пользоваться...
 
         Само собой, объяснять сожительнице отца все эти психологические нюансы, которых я сам тогда толком не осознавал, и из которых она бы вынесла единственное логичное заключение что я какой-то больной на голову, совершенно не входило в мои планы, и я прикинулся шлангом.

        —Ну, возможно, не нашел еще ту, которая мне бы подошла.
        —Так и поискал бы...
                Она повернулась ко мне и слегка прищурилась.
         —А стоит оно того? –  спросил я.
       — All you need is love,   –  процитировала она Джона Леннона.
        —But all you get is shit,   –  возразил я.
                Похоже, мое упрямство начало ее раздражать. 
         —Смотри, будешь слишком разборчивым — окажешься один-одинешенек.
         

 Здесь она угадала...

**

           Впервые я услышал о Дзете Римана в курсе теории функций комплексного переменного. Математики бывают двух сортов: геометры и алгебраисты. Для алгебраиста мир состоит   из знаков, для геометра — из фигур; первый обожает порядок, хороший преферансист, зачастую обладает фотографической памятью; второй — более интуитивен, временами (а то и постоянно) делает ошибки в счете, и стремится при первой возможности набросать график или картинку. Само собой, чистый тип достаточно редок, большинство сочетают оба начала в той или иной пропорции. Лично я всегда питал склонность к геометрии, к тому, что можно вообразить в пространстве. Вероятно поэтому, комплексная переменная, живущая на плоскости, среди линий ветвления   и особых точек, была мне как-то особенно близка и понятна. Хотя идея приписать квадратному корню из минус единицы некое обособленное существование могла зародиться только в шизоидном рассудке алгебраиста, именно геометры догадались, что выходя с линии обычных чисел на комплексную плоскость,  мы пускаемся с побережья в океан, а там –  если уметь строить корабли –  можно добраться очень далеко — путь между континентами пролегает по воде.
          Сама дзета появилась в математике до Римана: недлинная строчка математических символов, которой ее можно описать, была известна еще Эйлеру. Петербургский швейцарец указал на связь этой функции с теорией чисел — почти очевидное равенство, еще полстрочки символов, выражение, в котором фигурируют одни простые. У Эйлера дзета влачила блеклую жизнь: уныло убывая до константы на вещественной оси, она стремилась к бесконечности в точке 1, а для значений аргумента меньше одного попросту не имела смысла. Тем не менее, свойства дзеты позволяли элегантное альтернативное доказательство известного еще древним грекам факта бесконечности числа простых чисел, и даже некоторое усиление этого утверждения.   В 1859 году  Риман опубликовал головокружительной лаконичности  работу, сделавшую из  Золушки  принцессу: вывод функции  в комплексную плоскость позволял, кроме пары сочных заявлений наподобие того, что  «расходящаяся сумма 1+2+3+4+.... в некотором роде   равна -1/12», строго  оценить количество простых в заданном  интервале (для наведения окончательной строгости потребовалось еще полвека  — лишь к концу этого отрезка торопливо изложенные (он умер в 40 лет от чахотки ) идеи Римана  проложили дорогу ).  Из выкладок следовала особая роль вертикальной прямой с абсциссой ;: все неочевидные нули дзеты должны были либо лежать точно на этой прямой, либо встречаться симметричными парами. Прикинув положение первого пятка, маэстро предположил, что с половины нули не уходят вообще. За истекшие полтора столетия, несмотря на серьезные усилия крупных и не очень математиков, предположение не было ни доказано, ни опровергнуто. С появлением компьютеров, счет найденным нулям идет на миллиарды: ни одного исключения не нашли, и очень мало кто верит, что подобное вообще когда-либо появится. Доказательства, однако, нет.  Сложность заключается в том, что игры с простыми числами бесследно не проходят: дзета в районе пресловутой прямой ведет себя очень сложным образом, и чем дальше от нуля, тем более она бестолкова и непредсказуема.      
             Сама по себе функция  Римана целиком, полностью и окончательно бесполезна  для народного хозяйства: свойства простых используются разве что в криптографии, да и то, должно быть, в основном   по увлеченности математиков, которым очень хочется хоть куда-то пристроить отнявшие у них столько сил построения об операции деления целых чисел с остатком: природа почти нигде и никого не делит нацело — она слишком для этого умна;  поиск доказательства гипотезы — одно из мало осмысленных человеческих увлечений наподобие выращивания рекордного  кабачка, либо  бега на результат  при наличии лошадей, поездов и самолетов.

**

      Я занялся наукой скорее от безразличия, чем по привязанности: учителя утверждали, что у меня способности, родители настояли на моем переходе   в школу с углубленным изучением физики и математики, а оттуда, после двух лет интенсивной дрессуры, матмех был делом чистой инерции. В жизни надо чем-то заниматься, чтобы жить — писать формулы мне казалось менее тоскливым занятием, чем торговать холодильниками. Хотя я уже не был отличником — принцип минимального усилия был в университете недостаточен – успевал я все равно хорошо.
         В университете я в основном и выучил свои иностранные языки: это открыло мне возможность иного (хотя и не лучшего) взгляда. Советская идеология представляла собой  набор догм, шизофреничность которых в 80-е  была очевидна всем, включая ответственных за их насаждение –  и ответственным она  была видна, в силу их более глубокой информированности, даже яснее, чем гражданину с улицы. Однако я не находил альтернативы и по ту сторону железного занавеса: люди, которым я доверял: Камю, Кафка, Джойс, Оруэлл, Сэлинджер.. в голос твердили, что мир жесток, абсурден и суров –  существует там   общество  потребления,  или нет.
      Между тем, процесс разложения шел своим чередом: население стремительно нищало откуда-то вдруг появились голодные, бездомные, беспризорные, малолетние проститутки, наркоманы, банды рэкетиров, быки в цепях, штанах от «Адидаса», в малиновых пиджаках...
       К концу моего обучения университетские преподаватели один за другим стали перекочевывать на валютные пастбища или уходить в бизнес — уровень падал на глазах. В таких условиях связывать жизнь с университетской карьерой казалось мне делом достаточно бесперспективным; не чувствуя никакой склонности к ведению бизнеса, я окончательно склонился к ремеслу программиста. 

 **
    
        Меня довольно долго занимал вопрос о том, какой уровень неравенства нужен обществу для оптимального функционирования. Социализм рассчитывался   на чересчур разумного (или слишком внушаемого) индивидуума, каналы для жажды власти и богатства были чересчур извилисты, идеологический гнет совершенно беспардонен — строй в целом был недостаточно гуманным.  Термин  «гуманизм», надо сказать, всегда представлялся мне нечетким, как большинство терминов  наук об обществе, но суть, как я понимаю,  состоит в том, чтобы не требовать от гомо  слишком много, по преимуществу  хвалить ближнего (как и себя самого) и  в меру,  без эксцессов, его, ближнего,  использовать. Жить и давать другим. (Мое существование, замечу, антигуманно - я не живу сам и обвиняю других, в том, что они  не следуют моему примеру... ). Но официально  запрещать человеку честолюбие, эгоизм, похоть, лень  — вплоть до стремления к истине — то, чем социализм упорно занимался –    по большому счету  именно антигуманно; неудивительно, что советский человек не выдержал  разрыва теории с действительностью. Капитал, на первый взгляд,  более гибок — он не так зажимает человеческое животное: хочешь драть шкуру с соседа  — если в рамках, то пожалуйста; проституция:  нехорошо, конечно, но также в целом можно (официальное разрешение зависит, правда, от страны); БДСМ — да занимайся на здоровье, только малолетних не трогай;  тебе можно в большой степени быть свиньей при сохранении  внешнего благообразия, и другим не позволяется тыкать тебе твоим свинством в рыло в обмен на то, что никто особенно не тычет в рыло и их тоже.  Но давая свинству волю, мы получаем в конечном итоге заведение, где контингент валяется в грязи и идет под нож мяснику... В лучшем случае, научно организованный мясокомбинат, где парнокопытных стимулируют радоваться жизни поп-музыкой и телевизором   чтобы не снижались привесы...
               

**

          Трудно сказать, почему Алевтина выбрала меня в качестве слушателя: то ли ей казалось, что пробелы моего Erziehung еще могут  быть скорректированы  дидактически, то ли она  нашла в сыне ее сожителя подневольного  собеседника, внимавшего ее  мудрости без возможности  противопоставить собственную; или же   у нее была потребность четче сформулировать свое кредо самой себе, зафиксировав его в устной форме ( не у всех есть   досуг заполнять страницы  буквами )—   не станешь  же ты распинаться  перед стенкой... 
          – Я тебе скажу, Костя — женщина не должна работать. Она должна быть в первую очередь прекрасна» –  при этих словах Алевтина слегка поправила прическу и чуть приподняла уголки губ как бы изображая насколько прекрасна должна быть женщина. – Нести в мир чувства... Прежде всего чувства.... Жизнь такова, какой ты ее видишь. Вот ты, молодой, здоровый, образованный, без вредных привычек; даже можно сказать  симпатичный  — хотя мужику красота не нужна — чуть лучше черта — уже красавец... –   а киснешь... Нашел бы себе девушку –  она бы тебя развлекла, вытащила в люди; сбила бы с тебя немного спеси, обтесала... Тебе двадцать пять,  не пятьдесят два — в твои годы надо радоваться, пить вино, бегать за юбками, делать глупости,  а не сидеть уткнувшись в книги или  компьютер.  Женщина нужна мужчине как раз для этого — чтобы он не превращался в загнанное животное с тоской во взгляде.
        – А кто ее будет кормить, если она не работает, — возразил я.
        – У нее хватит работы и так — на ней домашнее хозяйство, дети; вы, мужики, вечно думаете, что быть красивой очень легко.  Спортзал, эпиляция, маникюр, массаж, диета — ты даже не представляешь сколько усилий надо чтобы оставаться в форме, когда ты уже не такая молодая. А стирка, уборка – носки за вами подбирать — все это время и силы…  Мужчина, если он    не лентяй, не пьяница и не дурак, всегда сумеет заработать себе и семье на достойное существование, и у него останется время на семью тоже. Когда женщина в семье главная, когда она добытчица — это добром не кончается. Вот, Лена Чеботарева занята в бизнесе. Сидит в офисе сутками, ругается с поставщиками, ребенок дома с нянькой... И красивая, и за собой ухаживает, два диплома –    а претендентов   распугивает — никто не хочет иметь под боком бабу, которая умнее его и больше получает. Она же в любой момент скажет ему: «давай до свиданья» , если он перестанет ее удовлетворять...
       
         Я представил себе Леночку Чеботареву, которая крутится как электросчетчик, стараясь купить подешевле,  дабы продать подороже, у  которой время расписано по минутам, и в расписании уделяется час-другой в неделю на чтение сочинений о личностном росте, а также мотивационных;  которая занимается сексом как фитнесом с подающими надежды  коллегами по работе –  преимущественно в нерабочее время,  само собой; и подумал, что тоже вряд ли смог бы ее удовлетворить. Разумеется, выкладывать Алевтине подобные соображения не имело никакого смысла — в  ее системе координат я завидовал Лене и не мог ей простить превосходства ума, характера, доходов и общественного положения — попытка очернить светлый образ бизнесвумен  была бы воспринята лишь как подтверждение тезиса о том, что мужики не переносят представительниц слабого пола, добившихся успеха в порабощенном игрек-хромосомой  мире,  преуспевших  в   вотчине самцов.

       – Ну скажи мне, –  продолжала Алевтина,  – что такого тебе надо от девушки, что никто тебя не устраивает?
        – Мне бы хотелось, чтобы она меня понимала, –  сказал я.
       – А чего в вас, мужиках, такого особенного понимать — она что, правила офсайда освоить не сможет? 
       –  А Хайдеггера с Фуко? –  спросил я. – Теорию Галуа? Доказательство теоремы Ферма?
       –  Так тебе кто нужен, девушка или академик? Если она такая умная, то и выйдет замуж за академика — зачем ты ей сдался...

       В сознании Алевтины забавным образом уживалась идея женского превосходства, или по крайней мере равенства — женщина может в принципе все, что может мужчина, а какие-то вещи и лучше – с идеей, что в каждой конкретной паре мужчина обязан знать, уметь и зарабатывать больше, чем противоположная сторона. Математическая невозможность подобного распределения (если есть двое мужчин ростом 180 и 170 см и две таких же женщины, невозможно составить две пары так, чтобы мужчина всегда был выше) – ее никоим образом не смущала. Аргумент, прозвучи он из моих уст, был бы, по ее мнению, обычной казуистикой самца, который вечно хочет быть прав, и потому выдумывает свою самцовую логику   для оправдания недостаточности собственных усилий в поиске спутницы жизни... Так что я лишь неопределенно хмыкнул, как бы подтверждая свою очевидную   умственную несостоятельность перед лицом девушки-академика.   

           «Саша что-то в последнее время стал больше пить,» – сказала она без всякого перехода. – «Не мог бы ты как-нибудь на него повлиять?»
          
              Отец действительно стал чаще чем следовало прикладываться к бутылке. Дела на фирмочке уже не шли так успешно, как раньше; дело пробуксовывало, конкуренция усилилась, большая рыба подъедала мелкую, западные изготовители  начали   русифицировать программное обеспечение самостоятельно... Отец был знающим инженером, но посредственным  негоциантом: его уверенность в превосходстве рассудка, менторский тон, переполненные техницизмами  речи, неумение вовремя подмаслить и, мягко выражаясь,  наколоть  –  все эти факторы значительно  ограничивали его полезность в сфере бизнеса. Друзья, с которыми он начинал, хотя и  проигрывали ему в знаниях электронщика,  заметно превосходили его в том, что называется    «эмоциональным коэффициентом»; в результате с ходом времени  они превратились в администраторов  и совладельцев, а он остался  наемным служащим с  доходом, непрерывно эволюционирующим   к худшему если не в номинальном, то в реальном исчислении. Сама дружба в этих обстоятельствах несколько размялась и притупилась: между начальниками и подчиненными она имеет оттенки. Отец уже не мог  участвовать в определенных   групповых развлечениях: к примеру, на рыбалке, куда все приезжают на внедорожниках, подержанный седан  был глубоко неуместен, и  друзьям моего отца было бы крайне неловко  объяснять остальным участникам  на каких основаниях  владелец седана производит диссонанс  — так что ему о предстоящем мероприятии просто не говорили, и он узнавал о нем постфактум,  обходными  путями. Кроме прочего, некие договоренности должны оставаться строго между договаривающимися сторонами; знание — сила, информация — деньги. Даже друг, если он знает больше, чем положено, может невовремя сболтнуть, а дать ему в долг   — верный способ потерять как занятую сумму, так и товарища ...     Постепенно сотрудники отца проникались правотой   Рокфеллера-старшего: «Дружба, основанная на бизнесе лучше, чем бизнес, основанный на дружбе», но отец никак не мог оценить не несущую ничего оскорбительного логику такого   положения дел; он позволял себе проявлять неудовольствие, и чуть ли не скатывался в упреки — что лишь усугубляло ситуацию.    
         
       Со своей стороны, Алевтина, подсевшая на достаток, как алкоголик на рюмку,  непрерывно требовала от него приложить добавочные усилия с целью приобрести ту или иную вещь, отправиться на курорт, пообедать в ресторане: нарастающее напряжение в балансе, уменьшение сбережений — вся негативная динамика при практическом отсутствии шансов  как-то ее обратить действовали отцу на нервы — алкоголь  в такой ситуации был способом снятия стресса.   

         – У него трудности на работе, – сказал я.
         – Так пусть найдет другую... Его там просто не ценят. И потом, он всегда слишком хорошо думает о людях... Ему надо быть жестче, уметь отстаивать свои интересы.
          – Вся отрасль сейчас в стагнации. Другую работу найти нелегко. А на фирме его друзья.
         –  Друзья... Они просто сели ему на шею — он тащит на себе всю технику, а эти только загребают выручку и живут припеваючи –  Гомельский вот недавно купил себе новый «Лексус», а тот, с усами...
           – Рябов...
          – Ну да, Рябов, — вечно забываю фамилию, — рассказывает, как мотался по Европам и пил там по кабакам: какие кабаки в Ницце, какие в Гамбурге, какие в Риме — ничего не видел, кроме кабаков; думает, что галерея Уффици находится в Мюнхене...   
         –  А какая разница?  – сказал я. –  Почему не знать музеев Флоренции более предосудительно, чем не знать закона Киргхофа?
          – Флоренция — это культура, — сказала Алевтина.
          – Так и течение тока по цепи, — это тоже культура.
          – Это не та культура — вечно ты лезешь со своими парадоксами...   
          – Понимаете, Алевтина Генриховна, – сказал я. – Я, конечно, могу передать ему, что вы недовольны, что он пьет –  но это ему вряд ли понравится; он говорит: «яйца курицу не учат», привык быть главным...
          –  Что ты все время со мной на вы... Боишься меня что ли... Я не кусаюсь...  Но так дальше продолжаться не может, ему надо брать себя в руки. Он же сопьется такими темпами — он за выходные, пока меня не было — в пятницу вечером начал –  уговорил считай три бутылки дрянного вискаря — большие, по 0.7; в понедельник с утра принимал таблетки от давления...    

       В том, что отец пьет, действительно не было ничего хорошего, но я, при наших едва соприкасавшихся сферах, едва ли мог повлиять на него сильнее, чем любой другой знакомый ему человек. От Алевтины зависело гораздо больше — она была одним из полюсов натяжения, но в ее представлении главным виновником был он сам. Как по мысли отца, мама н е   х о т е л а научится ориентироваться на местности, хотя всем, включая ее саму, от этого стало бы только лучше, и  н е    х о т е л а   признавать отсутствие высшего начала,   так и Алевтина считала, что мой отец  н е  х о ч е т  больше зарабатывать для своего же в первую очередь блага ( она считала,    что делая что-то  хорошее ей, Алевтине,   он делает хорошо главным образом самому себе — потому что в этом и состоит любовь — заботиться о любимом человеке, а любовь — это вообще наилучшее, что может случиться). Поведение Алевтины было эгоистичным и разрушительным  лишь с  внешней –   моей  –  точки зрения; для нее самой оно диктовалось ее собственной,   продиктованной любовью,   заботой  о человеке, который,  к  сожалению, эту  заботу не оправдывает; мою попытку объяснить ей истинное положение дел (вернее,  то что мне представлялось истиной ) она немедленно приписала бы дурному влиянию экс-супруги, либо моей враждебности, возможно имевшей подоплекой мое  желание с ней переспать. Для нее мир состоял не в событиях, скованных цепью причин и следствий, но в сочленении   ее внутренних состояний,  как бы живущих  отдельно одно от другого и от  внешних условий; мечты сбывались или не сбывались, чувства следовали одно за другим, удовольствие сменялось скукой и наоборот, любовники приходили и уходили  –  этой стихии оставалось только отдаться, не особо заботясь о последствиях, и веря, что в конце концов все  сбудется  к лучшему.      
      
**

            Да, функция Римана составляет некую часть моего затворнического существования. Естественно, я не рассчитываю получить серьезные результаты там, где за сто пятьдесят лет потерпели фиаско люди, способности которых не идут ни в какое сравнение с моими. Просто в какой-то момент мне показалось любопытно узнать, о чем, собственно говоря, шум: я прочитал за полдня первоначальную работу на немецком, затем пролистал пару сравнительно недавних книг, в которых описывался прогресс и скачал в интернете десяток-другой статей. Моя цель состояла не столько в том, чтобы усвоить  результаты, сколько в попытке вывести их пригодным  мне образом; так сказать, приспособить под себя — под каждым  формальным доказательством обычно существует некая интуитивная грибница, определенный стиль рассуждений, исходя из которого математик заранее чувствует, может то или иное положение быть верным, или нет. Если подобные грибницы  в чем-то  совпадают у двух людей, им особенно просто  понять друг друга даже при заметной разнице в опыте или способностях; в ином случае читатель либо вынужден переделывать доказательство  (фактически, строить  свое собственное ), либо заучивать чужое, по-настоящему его  не освоив, либо же просто   принимать  на веру. Два последних пути ( к которым и прибегает большинство посредственных ученых ) абсолютно бесперспективны: даже зная все относящиеся к данной области теоремы, не понимающий их индивидуум не обнаружит из них никаких следствий, кроме тривиальных; на самом деле, математика — не столько видимые построения, сколько потайная грибница, из которой они растут  (представители других наук могут потом приходить,  собирать опята  и жарить их  с картошкой).  Дело математика — стать частью этой грибницы, и тогда из него, может быть, что-то вырастет, в противном случае он будет лишь старой теткой в сапогах и облезлом пальто, которая шастает по лесу с гнутым кухонным ножиком...
           Естественно, процесс ознакомления не был быстрым, мне пришлось по дороге подучить некоторые вещи, с которыми я не сталкивался ранее, либо просто подзабыл после вузовского курса; большинство прочитанного, однако, не требовало каких-то особенных знаний –  в целом это занятие стало  для меня  чем-то вроде умственной гимнастики, позволявшей скоротать часок-другой, наподобие ежедневного  раскладывания пасьянса.

**

       В Алевтине я обнаруживал в особенной степени ту женскую –   пластичность — не подберу другого слова, которая позволяла моей школьной знакомой N заигрывать со мной   в   своем  положении матери и супруги (в этой фразе звучит не столько  морализм, сколько порицание негодного образа действий — с моей точки зрения пытающийся засунуть ножницы в розетку поступает плохо  вне зависимости от его мотивации ).   Алевтина никоим образом не пыталась определять как ей положено себя вести, но была уверена, что ведет себя правильно как бы она ни поступила; оправдание же, если оно потребуется, всегда какое-нибудь отыщется: ее ощущения были для нее надежнее гирокомпаса,  сопряженного с ГЛОНАССом.  Возможно, в этом отчасти и таилась ее привлекательность для отца; как рационалист он склонен был считать, что уверенность является скорее признаком особой одаренности в логике, а не показателем наплевательского отношения к таковой. Рационально мыслящий человек, сталкиваясь с плохо поставленными проблемами, составляющими   в жизни большинство, чаще чем надо прислушивается к категоричному высказыванию, на чем бы оно не основывалось. С мамой, которая  была нерешительна, осторожна  и слегка  боязлива, отцу волей-неволей приходилось играть роль знающего и ответственного —  при социализме, когда он мог достаточно ясно  просчитать последствия своих действий, отец был  на коне; но  в ситуации,  где старые ориентиры рушились на глазах, и прежде  надежная  почва начала уходить из-под ног, он запаниковал.
       
      Просматривая мои заметки, я склоняюсь к мысли, что о каждом отдельном человеке думаю заметно лучше, чем об обществе в целом. Стараюсь найти  оправдания, посмотреть на вещи с его точки зрения, влезть в его шкуру...   Мне, например, хочется верить, что Владимир Ильич Ульянов почувствовал бы себя реально нехорошо, если бы ему лично пришлось отправить на встречу с Главным ту сотню попов, которую вождь мирового пролетариата рекомендовал повесить   перед глазами реакционного крестьянства в качестве картины бесклассового общества. Во всяком случае, относительно Гиммлера свидетельства сохранились: глава СС, называвший жену «зайчиком» и входивший в комнату без ботинок чтобы не разбудить канарейку, (если это не поклеп врагов рейха) проявил слабину, когда ему во время профилактической акции зондеркоманды предложили лично избавить нацию от еврейки с ребенком. И глядя на семейную  фотографию, где деформированный кабинетным образом жизни  толстобрюхий и тонконогий очкарик средних лет  с некрасивой супругой (Генрих уже пару лет как спит с секретаршей) и  непримечательной  дочуркой собирают полевые цветы (дата  подписи -  три дня  до начала операции «Барбаросса»), трудно представить себе этого субъекта  во главе садистов Аушвица и Дахау...   Возможно, как ход эскадры определяется самым медленным ее кораблем, ход истории определяется самым гнилым мусором, имеющимся в данное время в данном месте...  Может быть, я должен быть благодарен судьбе, что попал всего лишь под перестройку, а не под вторую мировую,  куда  попали оба  моих деда — и один с нее не вернулся; но почему-то я не считаю возможным благодарить общество за тупые  метания из стороны в сторону, стоившие  жизни миллионам; пусть даже некоторые — возможно, и я в том числе,  в конечном итоге  скорее  выиграли, чем проиграли.   

    Упомянув о точках зрения, мне стало любопытно, что именно Алевтина могла думать обо мне. Вероятно, я проходил в ее сознании просто по категории «странный». Вряд ли она пыталась как-то осмыслить мои странности, найти им систему: она  по опыту  знала, что есть нормальные мужики, которые бегают за юбками, врут, хвастаются –  насчет которых известно и понятно, что от них можно ждать, а есть –   странные,  способные  на непредсказуемые выходки; про таковых, например,  даже неясно, интересуют их вообще женщины, или нет; а если интересуют, то какие и  в каком  смысле, и вообще какой к ним нужен подход. Нормальные относятся либо к многочисленной категории негодных самцов — ленивых, неопрятных, грубых и бедных;  либо к узкой прослойке годных  –  красивых, щедрых  и успешных –  на которых, собственно, и сфокусирован всеобщий  интерес; странные же — это темная лошадка, лотерейный билет вместо купюры определенного   достоинства;  картина начинающего  художника, насчет которой в данный момент  неясно,  будет она через 20 лет стоить миллионы на аукционе Кристи, или  же гроши в антикварной лавке.

      Второе соображение, которое пришло мне в голову: женщины абсолютно не верят в умственную мизогинию – в неприятие женского начала вследствие наблюдений, умозаключений и теорий, но обязательно считают ее следствием детской психологической травмы, неудачной влюбленности, врожденного или приобретенного нарушения психики; с их точки зрения человек не может быть мизогином как веганом –  в силу убеждения во вредности или бесполезности мяса, из нелюбви к страданиям животных, от увлеченности восточной философией, либо по иным рассудочным мотивам;  мизогиния –   с их точки зрения всегда нечто иррациональное, и происходящее исключительно с крайне ущербными типами... Я ненавижу (это слишком сильное слово – ненавижу – скорее это «недоумеваю») не самих женщин, но то, что жизнь делает с ними. И что они делают с жизнью – своей и чужой… Так что я скорее недоумеваю женщин – что бы оно ни значило…            
          
**

             – Алевтина сломала ногу, — сказал отец.
   
   
   Травмы при катании на лыжах с гор случаются гораздо чаще, чем это принято считать —  несколько моих знакомых в то или иное время  травмировались таким образом, хотя питерские горки  невысоки; неудачный подбор креплений тому виной, а кататься с горы в древнем советском приспособлении  со скобой, зажимающей словно тисками  рант  ботинок  –  попросту верх безрассудства.  Алевтина получила довольно сложный перелом голеностопа и уже неделю как находилась в больнице.

     – Аппарат ставить надо, просят дорого...  Либо ждать кто его знает сколько времени.   У меня нет сейчас... Пошел к Гомельскому спросить матпомощь, и знаешь, что он мне сказал? 

       Ответ Гомельского казался мне достаточно предсказуемым: «Мне очень жаль, что твоя гнедая сломала ногу, Боб…». Хотя я постеснялся изложить мысль в подобной форме, отец справедливо воспринял молчание с моей стороны как знак корректной оценки ситуации.

     – А ведь мы с ним в студенческие годы  раз подрались вместе и схлопотали пятнадцать суток... –  он повторял  историю, которую я от него уже несколько раз слышал: пятнадцать суток административного ареста, единственное столкновение  с законом в его жизни,  были для интеллигентного  отца  чем-то вроде почетной грамоты. В его тоне, скорее чем злоба или раздражение, звучало недоумение; действия Гомельского противоречили одному из его незыблемых   с советской поры   принципов: «Товарищам надо помогать», каковой принцип под влиянием теперешних  жизненных обстоятельств постепенно  мутировал  на западный манер : «Каждый за себя,  один бог за всех». Он не просил у меня решения или поддержки, скорее делился недоумением по поводу того, как странно оборачивается жизнь.
      
         – Тебе сколько надо? –  спросил я.
         – А у тебя есть?
         – Поднакопилось, — неопределенно отозвался я.

        Мне хочется думать, что моя привычка тратить меньше, чем зарабатываю, происходит лишь частично от примитивного –  и в целом едва ли похвального –   страха остаться без средств; вторая, и как мне кажется, более важная составляющая — нежелание заводить себе в жизни лишние трудности. Для наркомана вообще характерно пренебрежение всем, что выходит за рамки его порока: он добывает деньги  лишь на дозу, остальное не представляет для него особенного интереса, хуже того, его отвлекает. Как бы то ни было, любая трата вне привычной рутины вызывает у меня долгие колебания по поводу ее необходимости: если мне нужен велосипед, я неделями копаюсь в интернете, сравнивая практически одинаковые характеристики и решая, могу ли я себе позволить карбон (могу),  или все же гонять на углепластике мне не к лицу, и углепластик все же ломок при ударах и дорог, и не лучше ли  выбрать алюминий, который таки дешевле, хотя и на пару килограмм тяжелее (и зачем мне особенная легкость, если не лазить по горам, к тому же проще сбросить собственный вес, а не вес велосипеда ), и нужна ли мне задняя звездочка на десять передач, или хватит девяти... В сходных обстоятельствах Алевтина просто  пошла бы в магазин и купила самое дорогое, на что у нее хватило бы денег: какой-нибудь навороченный карбон минимально дозволенного  тур-де-франсовского веса 15 футов с аэродинамическими колесами и  титановой  кассетой  — а потом въехала бы на всем  карбоне в дорожную рытвину, приобретя  перелом ключицы и  сотрясение мозга, а также раскурочив в дымину аэродинамическое колесо вкупе с передней вилкой, тормозом и  креплением заднего переключателя, которое профи  недвусмысленно зовут  «петухом»...  Чисто рассудочно, мне трудно не признать правоту Алевтины — зачем довольствоваться вторым сортом, когда доступен первый — даже если соотношение цена/качество настойчиво подталкивает ко второму; но достоин ли я первого сорта? Так что вероятно я все-таки скупердяй в душе...

             Может быть, единственное, чего мне не хватает на моих 32 метрах — это велосипеда. Тренажер — убогий эрзац, который позволяет держать себя в форме, сжигать нужное количество калорий — но он не дает тех же ощущений: сгонять полсотни на велике было для меня как полтора часика поспать — приезжаешь посвежевший, с легким гудом в ногах, прилив дофамина... И  хотя я немного жалел, что у меня не карбон, а алюминиевая рама  — и 9.5 кг веса вместо 7.5,  и стопятая вместо дура-эйса, но по большому счету у меня был шикарный велосипед, на котором я делал чайников на раз —меня  обгоняли только совсем уж серьезные ребята — и против них никакой карбон не помог бы...  Так что, возможно, мой выбор служил в основном для того, чтобы сказать не понимающим в деле: «Я у мамы гонщик»,  а  серьезным ребятам: «Я не профи, и не пижон с бабками, а просто продвинутый любитель на адекватной машине... »( что может быть смешнее жирного кота с небритыми ногами на «S-Works» ценой в «Жигули»  ) и будь я на дороге один-одинешенек, я бы таки сделал выбор в пользу карбона...

           В общем, называть это сквалыжностью или бережливостью, или как-нибудь иначе, я имел запасец   в валюте даже в самые непростые времена.
           Так что я принес тонкую стопочку зеленых бумажек, от которой отец отделил около половины.
 
            – Спасибо! — сказал он. –  Я верну.


   **

       Не очень понимаю, откуда у меня берется страсть к этим длинным оборотам в стиле девятнадцатого века:

     Hier, ; l’heure o; le soleil descendait derri;re le glacier, noy; dans des vapeurs d’un rose bleu;tre, alors que l’air ti;de d’un beau soir d’hiver glissait dans vos cheveux, et que la cloche de l’;glise jetait ses notes m;lancoliques aux ;chos de la vall;e...

         Ледник на заднем плане, розовая дымка на прекрасном зимнем закате, меланхолический (ну да, какой еще) колокол сельской церкви, эхом отзывающийся в глубине долины, луч солнца над головой возлюбленной...

       На деле, полагаю, у автора   ныла жопа и чесались тестикулы, и ему не терпелось вернуться в отель чтобы выпить пильзнера, или, напротив, Weissbier  потрахаться и завалиться спать; но автор  валит в компот текста стандартный набор сухофруктов, банальный пейзаж с почтовой открытки — постраничная оплата в 19 веке была такой же, как сейчас.   

    «...ваши глаза, обращенные к голубому куполу, на котором едва виднелись несколько застенчивых звезд, горели священным огнем. Я, поэт лесов и долин, вслушивался в таинственный шепот воды, мой взгляд был прикован к мягкому колыханию хвои под слабым ветром, я ощущал нежный аромат лесных фиалок, открывающих при первых живительных лучах бледного солнца свои лазурные венчики   под сухим мхом...»   oooh –  my – God...

         Где он зимой обнаружил цветущие фиалки –  они цветут весной –  до июля максимум? Ему навеяло дезодорантом? 

        «И когда пастор, этот высокий и красивый ирландский пастор, волосы которого так черны, осанка — так величественна, взгляд так суров и речь так звучна, медленно сошел по ступенькам от алтаря, волоча по ковру длинную бархатную мантию; когда он возвысил мощный голос, печальный и пронзительный словно ветер своей родины...» 

         Автор — гомик? Нет, он - женщина...

 **

        – Бла-бла, бла-бла-блабла, бла-бббллаа -бла, –     сказала та, что слева.
        – Бббла-бла-бла-блаа, бллла, бла -бла, –    отозвалась правая.
        Я сидел за столом на дне рождения Алевтины и мне,  в общем,  было неплохо: салат с рыбой зашел вполне удовлетворительно,   впереди были пирожные;  виновница  занимала   своей  загипсованной ногой стратегическую позицию у торца, а две ее подруги говорили о чем-то им интересном:  как в предмете разговора, так и в  том, чем этот предмет мог быть интересен,  я не понимал ровным счетом ничего — речь, похоже,  шла об их знакомых и о чем-то из телевизора —  разговор мог бы вестись, в том что касалось меня,   на хинди; визуально же  обе были бесформенны, как мешки картошки.   
        Я положил себе еще салата и стал есть. Через некоторое время я обнаружил что левая на меня смотрит. Я вежливо улыбнулся ей, взял с тарелки кусок хлеба, намазал маслом и положил сверху золотистую шпротину.
       – Он у тебя вообще разговаривает?— спросила левая Алевтину.
       –  Иногда, — отозвалась она. –  Когда хочет...

        Я почувствовал себя отчасти польщенным — словно амазонский   попугай, способности которого хозяйка рекламирует знакомым. Я снова улыбнулся даме слева, хотел было даже сделать лапкой, но решил, что этот жест могут неправильно принять, и подлил себе в бокал пепси-колы.

       – Он математик, — сказала Алевтина, словно это что-то объясняло. –  Программист.
       – А...— сказала левая. –  А с виду не похож.

     Объяснение, как мне показалось, ее удовлетворило.
     Подошел отец, частично исполнявший в связи с увечьем Алевтины ее роль в семейных торжествах: приносить, уносить и вообще копошиться на кухне.
 
       – Ну что, красны девицы, пригорюнились. Аня, Верочка — наливайте... И закусывать тоже надо... Кстати о закуске...  У меня приятель работает в Радиевом институте, и там, естественно, народ пьет казенный спирт. А выпив, конечно же, необходимо закусить. Огурец они принесли, но с солью вышла заминка. Один сотрудник, недолго думая, насыпал хлорида калия из пробирки. Что хлорид натрия, который — если помните из школьного курса химии — просто поваренная соль, что хлорид калия — оба соленые, и вреда при употреблении с огурцом не представляют. Но имелась маленькая деталь — калий был не просто так, а радиоактивный.  Хорошего во всем этом было только то, что соль быстро выводится из организма с водой.  Научный работник преувеличенно твердым шагом вышел за проходную, отошел метров сто — место там пустынное –  понял, что ему надо срочно вывести излишки жидкости из организма, встал у забора и вывел. И пошел себе дальше.   
         – Ну и рассказы у тебя, — сказала Алевтина. –  И что — помер?
         – Нет, жив и здоров, — отозвался отец. –  Но недавно там ходили с дозиметрами по окрестностям, померили в том месте, где он отлил, схватились за голову, вырыли два куба грунта и отвезли на свалку радиоактивных отходов... 
       
  (При всей невероятности этой истории, рассказ, мне кажется, мог быть и правдой.  У калия лишь  один долгоживущий изотоп, с атомным весом 40,  очень слабо радиоактивный (чем, возможно, и объясняется полная безалаберность  его  хранения); в организме этого изотопа от природы аж две сотых грамма, и он — основной источник нашего собственного фона – этот факт  сам по себе говорит о невысокой опасности. Если гражданин сыпанул на огурец, скажем, грамм (что только полграмма собственно радиоактивного вещества) и отлил половину сразу, то не исключено, что он локально и устроил фон раз в десять выше нормы. С другой стороны, в его собственном организме меченый калий   быстро заменился нормальным, и полученная им самим доза никаких драматических последствий не имела...)

              – Какой ужас! — сказала правая. – В какой экологической помойке нам приходится жить. И с радиоактивными мужиками... Он еще небось и с женой потом лег...
             От этой мысли ей, похоже, стало немного не по себе.

         – Да что ты, Веруня,  — вступила левая. – Он бы и до проходной не дошел — помер бы от лучевой болезни на месте — радиацию лопать...   Байки все это.   
          – За что купил, за то и продаю, — отозвался отец.
 
          Он ловким движением свернул пробку на бутылке, налил по стопочке всем присутствующим и полстакана себе.

         – За тебя, Алевтина! — сказал он
         – Спасибо, Саша! Но ты, пожалуйста, лучше не очень налегай...
         – Да ты что, я меру знаю.
         Он подлил себе еще, положил на тарелку маринованных грибов.

      – И все – таки хорошо, что совок дал дуба. Помню, как приходилось стоять в очереди за какими-нибудь мандаринами к новому году, или, извиняюсь, за туалетной бумагой. А теперь — бери что хочешь, были бы деньги.

      – Только денег нет, — возразила Вера.   
      
      – Кое у кого уже есть, а дальше будет все лучше и лучше. Как на Западе. Экономика пойдет вверх; прилив поднимает все лодки... В Штатах в каждой семье минимум один автомобиль, а то и два — и по три телевизора –  в каждой спальне –   и у нас будет. Мы — страна богатая: нефть, газ, уран. Будем супердержавой — если при СССР почти что   были, то теперь и подавно.  Сейчас все зависит от тебя, а не от товарища из райкома, народу надо только чуток приспособиться, маленько потерпеть. Не все сразу — а то некоторые верят в сказочки про пирамиду из МММ с Леней Голубковым, как раньше в коммунизм или бога.  Не бывает чудес — просто работать надо как следует... И Запад нам поможет — не из альтруизма, а потому что ему тоже выгодно иметь сильную, стабильную Россию, где демократия, свобода слова, и разделение властей, в которой примат закона, а не закон примата –  в противовес   мусульманам и китайцам ... Россия ведь— часть Запада, мы со времен Петра — европейцы по духу. Но боярщина – вот что нас держит... Вся эта поповщина, все эти славянофилы-народники, эти пещерные, неандертальские бороды ... Интеллигенция, опять-таки — книжки читают... На Западе столько книг не читают, а живут в десять раз лучше, потому что там книги полезные, которые жить учат, а не всяким рассуждениям, как наши классики...    Мало Петр рубил голов... Больше надо было. На кол надо было сажать! –  тогда бы у нас давно была настоящая Европа!   

      И отец подлил себе еще.

     – Уж поскорее бы, – сказала Аня, которая слева. – А то у нас весь двор шприцами закидан, и лампочки в подъездах выкручивают чтобы продать.
      
      – Весь мир так живет, — продолжал отец, не обращая внимание на ее реплику. – Только мы неизвестно зачем строили химеру. Человек ни за что не станет работать на других как он работает на себя, любимого. Эгоизм — вот единственный работающий  мотор; других любят лишь неудачники, которые... Которые хотят сами ничего не делать, и чтобы их за это  кормили... Посади альтруистов наверх, они все развалят, разворуют,  а тех, кто как-то шевелится, отправят в Сибирь... И сами ничего не будут делать,  и другим не позволят. Я так скажу — пусть он наверху и ворует слегка, но чтобы прилично было — пусть на собственном самолете летает и ходит в часах за сто тысяч – да хоть за триста, коли заработал — лишь бы давал зарабатывать и другим! Главное, чтобы фанатиков не водилось, которым надо всех загнать в колхоз ...   чтобы у соседа корова сдохла, раз свою загробил...

     Отец подлил себе оставшееся на донышке первой бутылки, откупорил вторую, и долил из второй.

    – Насчет же  отнять и поделить –  сказки... Чтобы было что отнимать,   надо сперва произвести, а чтобы произвести требуется  не  пьянь  с болгаркой — ее и в Китае можно найти – и в Африке –   а подготовленные  инженеры за компьютерами  и квалифицированные  менеджеры  с пониманием рынка, инвесторы... которые знают кто бык, а кто медведь...и как кого за рога брать …  –  вот в «Менатепе», например — эти люди за пайку с кайлом горбатиться не станут. И получать они должны не столько, сколько партия назначила, а сколько реально заработали — тогда дело пойдет. Теперь совок кончился,  все будет путем... Да нам и ни к чему самим все производить,  раз есть международное  разделение труда; можем хоть лес продавать и покупать что нам надо — хоть хамон, хоть пармезан, хоть детали к атомным подлодкам... Будем жить как  в Норвегии или Саудовской Аравии — не по климату, конечно...
 
        Он быстро хмелел.

     – Только попов... попов надо к ногтю. А то многовато их развелось. Торгуют папиросами... Будто забыли, кто на прихожан в КГБ стучал дятлами. В Европе религии все меньше и меньше, а у нас все больше. 

         – Нет, здесь я не согласна, — возразила Вера. – Конечно, если человек не хочет верить, ему надо дать свободу думать, как он хочет, но без религии нет нравственности. Христос ведь добру учил.
 
        – Все добру учили, — сказал отец. –  Третий рейх тоже добру учил — ты думаешь, курица, он народу говорил: «Я антигуманный, сейчас пойду и всех убью... И они на солдатских пряжках писали: «Gott mit uns », а у эсэсовцев было: «Верность- это моя честь»...В СС, кстати, атеистов не принима....

       Вера начала возражать что-то насчет того, что плохие люди могут все равно стремиться к лучшему, и если убийца верит в Бога, то это не аргумент против, и что Христос спас преступника прямо с креста... 
      
         – Ну вот, опять наклюкался, —отрешенно сказала Алевтина. –  Ты не обращай внимания, проспится — отойдет. Как наберется, начинает говорить о политике и религии — господи прости...            
           Отец, отвалившись на спинку дивана, тихо сопел, склонив голову на плечо. В последнее время он как-то размяк, у него появилось наполняющее  низ рубахи брюшко, ремень был застегнут на ближайшей к концу дырке, и все равно ему жал;   вены на руках неприятно выделялись, лицо стало обвисать вокруг черепа, на коже образовались морщины и какие-то старческие прожилки, волосы местами поседели и торчали клочьями;  для того, чтобы прочитать бумагу,  ему теперь приходилось либо далеко ее отодвигать, либо надевать очки. 

         – А ты, Костя, что об этом думаешь? –  спросила Аня.
         Я неопределенно хмыкнул, налил себе чая и взял пирожное.
         – Он ничего не думает — слишком умный, чтобы думать, — сказала Вера.

      Интересно, откуда до нее дошла реплика из «Калигулы» - подумалось мне: 
      «Tu sais bien que je ne pense jamais. Je suis bien trop intelligent pour ca.”
        Но спросить я постеснялся. В любом случае, она вряд ли дала бы мне содержательный ответ.

   **

       Три фигуры в жизни женщины: самец, которого хотят все, и который хочет всех; самец, который хочет только ее; самец, который вообще по большому счету никого не хочет.  Бедняжка ходит между ними по кругу — первого у нее уводят, второй ей тосклив, последний ее третирует дурой. Первый — бабник, второй — зануда, третий — тиран и хам. Разумная женщина в возрасте, который бережно называют определенным, чаще всего выбирает жизнь с занудой: все лучше, чем с тираном или бабником; но неудовлетворенность по поводу отсутствия идеала ее неизбежно грызет.          

            Это – краткое содержание романа «Индиана» – я одолел четыре главы, и, не выдержав тоски, посмотрел, чем оно там кончилось — развязка не особенно меня удивила; надо признать, выбор зануды   более реалистичен, чем померещившееся мне на первых 50 страницах перевоспитание бабника. В предисловии Аврора писала, что не очень понимала при написании куда ее завернет, возможно, мечта перевоспитать у нее и мелькала...      Насколько я уловил из краткого изложения, в первоначальном варианте сопровождаемая занудой дама хотела было даже слегка броситься с утеса, но по здравом размышлении решила все же не измываться над читателем с особой жестокостью... 
 
            Одолеть  подобный  текст  определенно  выше моих сил: характеры и интрига настолько  затрепаны (возможно, в 1831 году такое еще имело прелесть новизны ), что грузить свой мозг иностранным языком, на котором я все же читаю в пару раз медленнее, чем на родном, в количестве 500 страниц для того, чтобы  еще раз получить Верного друга, Непостоянного  любовника,  Грубого матримониального  тирана, и ЕЕ — всю такую где надо неопытную, неотразимо прекрасную как в  тупости (комета у нее появляется  через «нерегулярные » интервалы (впрочем, в 1820 году так еще могли писать в школьных учебниках), и она ни сном ни духом не ведает, что герой-любовник трахает  служанку ),  так и в  высшем женском  разуме, как в оправданном вранье, так и в нарезке правды... И, естественно,  ОНА ужасно  страдает от того, что  общество не понимает всех тонкостей ее возвышенных чувств...   

             Ницше уделил Жорж Санд параграф: пролистав начало путевых заметок, он не обнаружил там ничего стоящего… французский вкус одичал под влиянием Руссо…плодовитая корова... Боюсь, Фридрих действительно закрыл тему.

**

          – Алевтина по лавкам бродит... Как сняли гипс, успокоиться не может... 
         
          Отец попросил меня завезти бумаги в торговый центр, мы сидели на третьем этаже около окна с видом на обшарпанную девятиэтажку, отделенную широким словно Волга проспектом. За окном дневной дождь мало-помалу сменялся вечерним, ничем, впрочем, не изменяя своей сущности; будь у меня философское настроение я, вероятно, подумал бы, что это метафора кризиса среднего возраста. Папа заказал обоим по мороженному, а себе еще и маленькую чашку двойного эспрессо.
 
         –  Плохой у них кофе... Кислый. Я знаю разве что пару мест во всем Питере, где варят приличный кофе. Вроде бы люди должны понимать и покупать, где лучше, тем самым вынуждая остальных подтягивать качество, а вот нет же: почти везде продают одинаковую дрянь...

           – Мне кажется — дело в сахаре, — сказал я. – С сахаром вкус различить сложно. Ты не кладешь... Да и потом, не станешь же ехать на другой конец города ради чашки — проще уж варить дома. Покупают то, что продают под боком, а кофеин есть в любом.       

           Он посмотрел на часы.
           – Женщины... Сколько еще она будет бродить по магазину? Как ребенок...
           –  Я тоже могу час провести у букиниста, — сказал я. – Если магазин большой. Или в библиотеке... Иногда не знаешь, чего хочется –  то полистаешь, это... Когда тебе  нравится, время летит незаметно.
          – Вероятно, это и хорошо в женщинах, что они не такие как мы, — сказал отец. – Они слабые, сами ничего не знают, не умеют — с ними чувствуешь себя сильнее. Правда, раздражает иногда тоже...  Хотя некоторые, конечно, прекрасно разбираются в людях и могут дать дельный совет.  Интуитивные. Хитрые. Логикой недобирают, но интуиция о-го-го. На мякине не проведешь, но порой верят полному бреду. И чувствуют они тоньше — искусство всякое...  Вообще, приятно знать, что ты кому-то нужен... И постель, опять-таки.  Зря ты все один и один... Я даже иногда думаю, что у тебя может что-то не в порядке?  Может, тебе мужики нравятся — я знал одного в институте; его учитель в школе совратил — он мне по пьяному делу как-то признался...Может, я ему нравился…  Я никому не сказал потом, а то его бы затравили; да и вообще небезопасно было. Статья УК и все такое — жизнь человеку могли испортить... Если у тебя тоже что-то — я пойму...
 
          Он рывками стал помешивать в чашечке отсутствующий сахар — кофе там оставалось совсем на донышке. Похоже, ему давно хотелось задать мне этот вопрос; а может вовсе и не хотелось, но он думал, что его родительский долг состоит  в том, чтобы задать; или же Алевтина его подначивала и он исполнял поручение насчет которого ему будут буравить череп  пока не выполнит и не доложит...

         – Нет, — сказал я. – Определенно, нет.  Даже гей-порно не возбуждает, в отличие от нормального.

          – А что тогда? –  спросил он.
          – Да как-то все не то... Начнешь копать и что-нибудь обязательно вылезет. Посмотришь: чуть ли не ангел на нашей грешной планете, а потом оказывается, что она обожает Аллу Пугачеву, либо спит с качком каким-нибудь...
          – Ну а что плохого в Пугачевой? «Арлекино, арлекино... »
          – Алла Борисовна – колхозница,— сказал я.
          – Не всем же от «Травиатты» быть в экстазе...Зато девушка, может, Кафку читает... Или глядя на  «Гернику» сама не своя...  А качок тебе чем помешал — отбил бы. У женщин, знаешь, бывают моменты — дают кому попало, потом сами удивляются зачем; через месяц и не вспомнит как зовут.    Или трусишь, что накостыляют?   
          – В том и проблема, что он — полный придурок, и сам ее бросит через месяц. Либо она не видит с кем имеет дело — и тогда глупа; либо ей все равно с кем спать — и значит себя не уважает...  Если бы был приличный человек, я бы, может, еще попробовал отбить, но у такого...
          – Мне кажется, ты слишком много думаешь и изобретаешь предлоги. Когда по-настоящему увлечен, то все толкуешь в ее пользу, находишь оправдания, а не ищешь недостатки. Если все время копать, что-нибудь обязательно нароешь. Да ведь и ты сам не идеален — людям надо прощать, тогда и они будут прощать тебе, а не придираться к твоим собственным промахам... Нельзя же устраивать из жизни какое-то соревнование кто круче — тогда вообще будет не жизнь...
           –  Я подумаю, — сказал я неопределенно. –  Ты, конечно, все правильно говоришь, но умом такие вещи решаются плохо. Может и отыщется, которой я нужен как есть... 
           – Ну и ладно...
             Он не стал переубеждать меня в том смысле, что я — о-го-го — первый парень на деревне, и стоит мне захотеть — все будут у ног; полагаю, он  всегда ощущал  в отпрыске  слабину, внутреннюю мякоть;  сожалел, что я не удался как ему бы хотелось, и  в чем-то гордился, что берет надо мной верх — во всяком случае что касалось силы воли и  жизненного напора.   Он чувствовал  облегчение: неприятный разговор  был  успешно закрыт — без всяких там  выходов  из шкафа и прочего, боже упаси,   ЛГБТ, о результатах можно достойно  отчитаться, передав Алевтине  содержание разговора с  комментариями в духе : «Стеснительный он очень и неуверенный в себе;  идеалист, хочет от женщин  слишком много:  подрастет, дурь и выветрится...А  нетрадиционная  ориентация, как ты  намекала, тут совсем не при чем...  Ну да, странный немного, так что... Математики, они вообще...»
 
           – Знаешь, Костя, — добавил он, – я, возможно, буду уходить из «Кванта»: перспектив нет никаких. Чувствую, исчерпался там... Достало, правду говоря.

         – Когда?  И куда?
         – Я бы попытался открыть свой бизнес — и идея есть, но кредит не получить.            
    
          –  Пятнадцать тысяч вечнозеленых тебе помогут?    
          – Откуда у тебя?
          –  Друзья с Запада отстегнули от щедрот...

            Речь шла об алгоритме; это был побочный продукт одной моей поделки, возни с обработкой изображений; я повесил программу на форуме, где каждый желающий мог проверить как она работает, но восстановить способ действий из скомпилированного кода было делом, если в принципе и возможным, то чрезвычайно муторным. К некоторому своему удивлению, я  вскоре получил запрос от одного  монстра софта  со специализацией на подобных вещах: они, увидев что программа работает куда  быстрее их собственной и требует меньше памяти,   спрашивали, не желаю ли я  продать им идею  со  всеми  потрохами:   предлагая десять тысяч, сиречь пару месяцев труда белого человека. Я поторговался, сказал, что у меня есть интересное предложение с другой стороны, приоткрыл структуру наполовину - так знойная кокетка немного приподнимает полу юбки прежде чем ее спустить - и сумел набить цену до 20, из которых после перевода осталось 15. 

        –  Я уверен, что ты продешевил, — сказал отец. –  Раз они тебе заплатили 20 тысяч, то заработают на этом сотни, а то и миллион-другой. Тебе надо было самому написать продукт и начать продавать.  Я бы тебе помог. 

         Я как мог объяснил, что из того, что миллион заработают они — с их рекламными бюджетами, юристами, патентами и рынками сбыта,    вовсе не следует,  что его заработаю и я. И у меня нет абсолютно никакого желания заниматься оформлением программы под конечного  юзера, написанием документации, поддержкой, отловом косяков, а также коротким   общением с административной шайкой, которая будет  стричь меня  как барана и смотреть на меня как на вошь...

      – Ты говоришь о сотне тысяч, которые  люди может быть заработают с моей идеей, сделав дело, но забываешь о пяти тысячах, которые с меня слупили вообще ни за что — за то, что пару раз нажали клавишу на компьютере, и лишь потому, что имеют монополию на сдирание денег с тех, кто их  делает...
      –  Так в этом и суть бизнеса, — сказал отец. – Сделать — ничего особенного из себя не представляет: набери грамотных инженеров, и они тебе сделают все, что надо. Произвести вообще не проблема, проблема — продать.  Недаром сейчас постиндустриальное общество — работают в Китае, а деньги получают те, кто управляет и финансирует, а не работает. И это справедливо.
       – Я не хочу управлять, и не хочу продавать. Это для меня значит заниматься тем, что не нравится, чтобы заработать деньги, которые потом не на что тратить — зачем мне кормить наследников или, хуже того, государство.
       –  Как это, не на что? Ты не хочешь себе машину? Или мотоцикл — красный.
       –  Нет, –  сказал я, — мне твоей хватило по самое не могу. Я в ней буду толкаться   в пробках? Метро быстрее... Мотоциклист — донор органов придурка.  Покупать баб, которые меня же потом и продадут? Жевать фуа-гра в количествах, которые не смогу переварить? Кормить непонятно кого? К чему? Конечно, если само плывет в руки, трудно удержаться, но по большому счету, когда я думаю о куче золотых монет, то главное мое ощущение: беспокойство по поводу того, как уберечь ее от воров.
        –   А что беспокоиться — существуют банки, швейцарские в том числе...
         – Это из Стендаля...
           Отец стал заметно раздражаться.
          – Может, Стендаль и мог себе позволить, так   он –  гений, а мы с тобой нормальные люди...   Ты зря строишь из себя целку — деньги нужны всем; когда они тебя есть, никто тебя не топчет ногами.
         – То есть ты мне предлагаешь хорошенько заработать   чтобы иметь возможность топтать других?
        –  Не передергивай...Никто тебя не заставляет топтать других.  Ты действительно какой-то странный, как не отсюда — если не притворяешься...  Знаешь что, — добавил он. –  Я возьму твои тысячи. Просто для того, чтобы вернуть тебе потом с прибылью — чтобы ты понял... У тебя они все равно пропадут. Обесценятся на счету; банковский счет — это чистая потеря, проценты не покрывают инфляцию.   
        – ОК, значит договорились, — сказал я.

          В этот момент между столиков показалась Алевтина; она, слегка прихрамывая, несла несколько пластиковых сумок со шмотьем. Заметив ее, отец встал с места, и пошел помогать; встал он довольно неуклюже, так что едва не опрокинул стул и зацепился одеждой за край блюдца, кофейная чашечка мелко затряслась.  Некоторое время я наблюдал за тем, как амплитуда    колебаний чашки уменьшается в параллель с увеличением частоты колебаний: затем, подняв глаза, я увидел, как отец взял у Алевтины пакеты и, приобняв, что-то сказал. Они подошли.
       –  Здравствуй, Костя! — она немного располнела с нашей последней встречи; сказалось сидение дома.
        – Добрый вечер, — отозвался я; с недавнего времени я старался избегать при ней грамматических форм, подразумевавших вежливую форму чтобы не наталкиваться на недовольные требования обращаться на ты. Думаю, она вполне отдавала себе отчет в моей игре. Вероятно, вид у меня был немного   взъерошенный, так что она спросила: «Все в порядке?»
          – Да, — ответил я.
          – Пошли, подвезу, — сказал мне отец.
          – Спасибо, на метро быстрее.  До свиданья
      Я двинулся между столиков к выходу. Перед тем, как встать на ступеньку эскалатора, я еще раз на секунду увидел их, все еще глядевших в мою сторону.

**

     Припоминая этот эпизод, я задумываюсь о степени моей тогдашней искренности. Мне кажется, более чем осознание двойственности  материального — вещи (и рабы, которые суть вещь по Аристотелю) не только служат, но и  порабощают  –     мною двигало тогда ( и движет сейчас )  желание как можно меньше выделяться из среды — вплоть до страха возможного успеха; словно ко мне подойдут ребята из  подворотни и станут выяснять: «А кто ты такой, чтобы ездить на Мерседесе». Мне постоянно  хотелось занижать планку чтобы легко ее перепрыгивать;  придерживаться толпы,  не разделяя при этом ее мнений и желаний, изображать из себя нулевую  личность  в  большей степени,  чем я ей являюсь;  жить вполнакала, как лампочка на пониженном   напряжении,   прикладывая  минимум усилий — будто жизнь является произведением интенсивности на длительность, и уменьшая первую можно увеличить последнюю, а в пределе — не живя совсем –  вовсе не умереть...  Я не очень понимаю, откуда во мне этот страх перед существованием   - происходит ли он от пошлости и захламленности окружающего, либо от моей неприспособленности к нему. Естественно, я  склонен обвинять  среду в том, что она меня «не приспособила», хотя та же среда по-видимому приспособила других; возможно, тогда, причина коренится в моем собственном дефекте,  женской стороне моей  натуры, склонности к пассивности, усугубленной  позднесоветским образованием, не имевшим мне предложить ничего лучше лицемерия и скуки в различных пропорциях. Казалось бы, я должен гордиться образцовым дазайном, в котором запланированное всегда успешно осуществлялось, и в котором я нахожусь  по доходу, образованию и прочим измеримым   факторам где-то в верхних процентах общественной пирамиды — но проблема состоит в том, что планировались лишь те вещи, которые  я мог получить не напрягаясь; пусть даже они и не очень  легко  достижимы для среднего гражданина. А отсутствие крупных поражений обычно означает и отсутствие заметных побед...
      Со своей точки зрения я являюсь человеком, который не хочет делать то, что общество от меня ожидает из-за того, что не разделяю здешние приоритеты: успех в  т а к о м  обществе   представляется  мне  скорее негативом.  Однако, я отдаю себе отчет и в точке зрения на меня официальной психологии. Для нее я являюсь невротиком, не могущим реализовать свой потенциал из-за нежелания выходить из зоны комфорта; я, как и любой из нас, очень хочу заслужить уважение и любовь окружающих, но осознавая что это не так просто, вместо того, чтобы адаптироваться и сделать усилие, отказываюсь от позитивного действия и   перекидываю   вину. Предпочитаю, а-ля лисица из басни, притворяться, что общественный виноград недостаточно созрел вместо того, чтобы колотить лестницу, строгать бумеранг, или договориться с залетным стервятником скинуть   гроздь-другую в обмен на мертвечину…  С общепринятой точки зрения мое нежелание как следует распорядиться капиталом — средство ухода от ответственности, а лично я — негодный евангельский персонаж, зарывающий в землю талант. Годные, уважающие себя рабы приумножают доверенные им средства, делятся прибылью с начальством и сами имеют приработок; а негодный, вместо того, чтобы пустить бабло в оборот, лишь отдает назад выделенную ему сумму, с которой ничего не желает делать; к тому же обвиняет хозяина в бессердечии, словно это будет чему-то позитивному способствовать...          

 **

      – Александр Павлович вышел... У вас дело?
      – Я его сын, Константин.
      – Извините, Константин... Александрович... Нина … Викторовна, — представилась она. –  Он вернется примерно через пятнадцать минут. Присаживайтесь, — она показала на стул у стенки. Ее тон подобрел на пол-октавы; она одарила меня ландышем улыбки на коралле губной помады, ресницы за иллюминаторами ее очков захлопали крылышками словно птичка колибри у орхидеи. Папа завел себе секретаршу... В прошлый мой приход ее еще не было - только  тетка-бухгалтер с повадками старого  ожиревшего сенбернара, у которого болят лапы;  мужичок из отставных вояк для разъездов, явно не дурак lever le coude ( при взгляде на него вспоминалось столярное:  «мореный дуб»); и сутулый,  малахольный пацан в болтавшемся на нем костюме и с галстуком на резинке, тянувший от трудового  рвения шею.
       – Кофе не хотите?
       – А чай есть?      
       – В пакетике...
       – Спасибо, не откажусь. Без сахара, если можно.
       Она встала из-за стола, демонстрируя  блузку цвета эдельвейса над юбкой оттенков  карибского заката, кремовые чулки и туфли на каблуке; юбка обтягивала ее упругую корму как кузов Пининфарины шасси Феррари; она шла, покачиваясь  из стороны в сторону словно перевернутый маятник Капицы, к точке подвеса которого приложена  вибрация – она прямо-таки излучала инфракрасные волны домашнего уюта, пирожков с капустой, телевизора на лампах и духов «Красная Москва»;  мне подумалось, что нанимая этот кадр отец вряд ли советовался с Алевтиной.
        Я достал из кармана куртки добытый у букиниста третий том «Мемуаров» Казановы в мягкой обложке «Livre de poche” — продавались   почему-то   только третий и пятый.  У букинистов слишком много отдельных томов...  Хотя   демонстрировать секретарше знание французского и пижонство, но полчаса надо было на что-то употребить. Нина принесла чай.
        – А вы английский знаете? - спросила она.
        – Знаю, честно ответил я.
        – А про что книжка?    
        – Авантюрист 18 века... Искатель приключений…  Нравы описывает... Быт...
        – Историческое.. Интересно, наверное.
        – Не без того...
    Я сделал вид, что углубляюсь в чтение, и на самом деле углубился; она уткнулась в монитор — должно быть, стала    раскладывать «Солитер». 
       Появился отец.
       – Привет… Все читаешь...
       – Угу, — сказал я.
       – Ну, проходи.
       Мы прошли в комнатушку, он сел за стол, я напротив.
       – Вот... Развиваемся... — сказал он. Растем. Еще двоих нанял — трудимся... 
      –  Arbeit macht frei... — заметил я.
      –  Не ерничай... У тебя дело? 
       – Да тут в долг просят — две тысячи; я в принципе не обещал, но подумал, что может ты мне вернешь маленько, одолжу товарищу...
       – Не могу, — сказал отец. – Все крутится, еле-еле баланс сводим. Доход вкладываем в расширение... Свободной налички кот наплакал. Я тебе верну, конечно, и с процентами — как обещал, но не сейчас. Еще маленько раскрутимся, тогда... А вообще давать в долг знакомым  не слишком рекомендуется. Очень портит отношения. Взять-то просто, а возвращать потом...
     –  Ну ладно, скажу, что не могу... А у тебя как дела?
      – От него не пахло спиртным, но вид был блеклый — похоже, он недосыпал и вообще нервничал.
      – Вкалываю как папа Карло... В Москву приходится мотаться... Он посмотрел на часы.
      – Извини, уже надо ехать, встреча скоро. Могу до метро подбросить если хочешь.
      – Подбрось...
      Мы вышли во двор.
      Отец достал из кармана брелок, щеголевато вдавил кнопку, приподняв руку жестом Владимира Ильича на броневике –  ему не хватало только кепки в боковом кармане и еще одной на затылке: авто у поребрика моргнуло фарами.
     –  Вот, пришлось купить... В рассрочку, правда... В бизнесе, знаешь, встречают не столько по тому, в чем пришел, а по тому, на чем приехал... Еще на часы смотрят — пришлось завести приличные тоже.  «Радо», швейцарские — но для тех, кто понимает — не «Омега», или «Ролекс» – они придумали керамику для корпуса...   И на штиблеты...   Можно сказать, спецодежда... Тем более, Фольксваген все время в разъездах, Самсоныч (это был отставной вояка) гоняет туда-сюда. По-хорошему, пикап бы надо...
       В салоне остро пахло новым пластиком. Отец повернул ключ зажигания и снялся с ручника; он двигал рычаг переключения передач подчеркнуто осторожно, как коня  по доске; двигателя почти не было слышно.
        – Хорошая тачка... – сказал я. – И едет плавно.  Небось, лошадей сто...
        – Сто сорок, –  сказал отец.
        – А...
        До метро мы доехали молча.

**
            
            La vie est triomphante et l Ideal est mort...
          (“Повержен Идеал и торжествует жизнь”)
            Два  клана;  алая и белая роза,  закованные в броню рыцари под вышитыми шелком знаменами, копья наперевес... Идеал  обречен на поражение — бойцов  слишком мало,  удача  любит   большие армии... Странно, что подобные  индивидуумы  вообще существуют в природе, и еще не  вывелись; наверное, идеалисты    тоже играют какую-то роль — наподобие трутней в улье, они  нужны  чтобы оплодотворить матку и умереть в процессе, а если они этого не сделали,  их убивают к зиме.  Но что и кого идеалисты оплодотворяют?  Возможно, настоящая их роль (как у России по мнению Чаадаева) состоит в том, чтобы показать другим, как не стоит жить? И   население глядя на них осознает, что есть кто-то, кому еще хуже... 
      Порой мне кажется, что идеалисты   служат чем-то вроде   прививки от жизни — даже у самого отпетого жизнелюба и оптимиста бывают моменты, в которые он ощущает существование болезнью; чтобы укрепить иммунитет ему надо чуть-чуть прихворнуть, получив ослабленный вирус — почти в шутку; однако источнику приходится хворать всерьез. Христианство в такой оптике — вакцина par excellence; сам носитель совершенно нежизнеспособен, он не от мира сего, сын Божий, он безгрешен; его миссия состоит в том, чтобы доставить лекарство и вернуться   к Изготовителю...  Если бы люди болели христианством по-настоящему (Писание гласит, например, «есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства небесного», или «и если правая рука соблазняет тебя, отсеки ее...»  ) –   если бы христиане в самом деле подражали не оставившему потомства Христу, они закончились бы в одно поколение (или же второе и последующие были бы мулаты ?).            
         Могу ли я считать себя идеалистом? По сути, я, наоборот, законченный реалист и склонен к скептицизму, цинизму и рационализму. Крайности, однако, сходятся; в средневековой философии реалистами называли себя сторонники мнения, что число пять  действительно существует в каком-то смысле — примерно как голубь, сидящий сейчас  на ограде моего балкона  –  избыток рациональности ничем не  лучше ее нехватки; разум может служить таким же лекарством от жизни, как и вера... 

**
    
      В последнее время я наблюдаю у себя несколько болезненное пристрастие к пошлости интернет-форумов; род притяжения, который, вероятно,  не был чужд Флоберу, составлявшему под конец жизни пространные  списки всевозможной пошлятины («Мандолина  –  необходима чтобы соблазнять испанок; Холостяки — готовят себе печальную старость; Пирамида –  бесполезное сооружение » ) и безмозглых цитат эрудитов и прочей публики  (« Женщины Египта прилюдно  проституировали себя с крокодилами», «Наводнение Луары произошло от злоупотреблений прессы и несоблюдения воскресного дня», «Хотя Наполеон выиграл множество сражений,  он был плохим генералом» (это сочинил озлобленный на императора Шатобриан, в принципе не бывший дураком)  ).   
   Где как не на форуме можно прочитать что-нибудь наподобие: «Даже если мужчина - миллионер, он не обязательно потратит деньги на вас», или же: «Мужская измена так сильно влияет на женщин, что многие предпочитают, чтобы изменник умер...»? А вот еще: «Ученые доказали, что крестное знамение убивает микробов»...
    Почему-то меня очень развлекают высказывания: «Я никому ничего не должна!» –  они обычно появляются именно в женском роде (бывает еще «ты никому ничего не должна»). Вообще-то единственным разумным продолжением такой фразы было бы: «и тебе никто ничего не должен»; жить в мире, где никто никому ничего не должен — родители не должны тебя кормить до совершеннолетия, врач не обязан вырезать тебе загноившийся аппендикс, а  пожарнику абсолютно незачем тушить квартиру алкашей двумя этажами ниже  –  было бы, наверное, очень нескучно — и  изрядно напоминало бы тамбовские леса или джунгли Юкатана... В конце концов, если человека тянет пройтись на четвереньках — и бог, как говорится, в помощь, но ведь подразумеваемое (а зачастую и явное) продолжение несколько иное: «я никому ничего не должна, а остальные д о л ж н ы уважать мой выбор, и вообще мне должны»... И  с  логической точки зрения совершенно непонятно: откуда вдруг такая асимметрия...
    Возможно, психологи усмотрят в этом либо тоску по нормальному человеческому быту, либо желание укрепиться в мизантропии (и особенно мизогинии), приписывая всем недостатки немногих; либо и то, и другое одновременно...          


**

         Память моя фрагментарна; это –  не кинолента, но стопка моментальных снимков, порой нерезких, с дурной композицией, заваленным горизонтом и неизвестно где снятых... Следующий запомнившийся мне визит к отцу произошел примерно через два-три года; он недавно переехал в новое помещение и пригласил посмотреть.  Он гордо отбуксировал меня по комнатам, где просиживала штаны и юбки    разномастная   публика, а напоследок провел в кабинет.
        На входе сидела та же самая Нина Викторовна, она  улыбнулась мне во все тридцать два  ландыша: «Костя, здравствуйте — давно вас не было»; она цвела и благоухала, вечно женственное сочилось изо всех ее пор; со времени последней нашей встречи она похорошела  на  золотые безделушки наподобие сережек    и представлялась теперь не просто  успешной секретаршей  подающего надежды   бизнесмена, но,  если можно так выразиться, чуть ли не собственным  архетипом  - если  не египетским сфинксом, то уж точно египетской кошкой. 
       – Ниночка, — сказал папа. – Принеси-ка нам по кофейку...
       В кабинете за кофе с овсяным печеньем он долго рассказывал о перспективах, и о том, сколько у него теперь сотрудников (целых три десятка), и про то, что дела у Гомельского идут не очень, а Рябов по пьянке угодил в аварию... У отца начала проявляться присущая руководителям и духовным лидерам в целом привычка выговаривать одни и те же вещи по нескольку раз, немного изменяя выражения –    дабы надежнее донести мысль адресату. Я заметил на полке в шкафу нетронутую вычурную бутылку непростого алкоголя (хотя иногда в вычурные бутылки разливают невесть что) –  очевидно, чей-то подарок; похоже, она там простояла не один месяц - слегка запылилась —  показалось мне хорошим знаком — во всяком случае, родитель не употреблял что попало. 
        – Как видишь, я был прав, что уволился из «Кванта» и начал свое дело... А ты?
        – По-прежнему. Пишу помаленьку.
        – А потом? Если женишься, придется думать об увеличении жилплощади, машина нужна...
        – Может, я женюсь на дочке олигарха.
        – Дочка олигарха прямо-таки мечтает о программисте... не дури. У тебя хоть девушка есть?      
        – Да как тебе сказать...
        – Ладно, — махнул рукой отец. – Я в твою личную жизнь лезть не собираюсь — живи как знаешь, делай что хочешь, ты уже взрослый. В конце концов, это женщина — цветок –  вянет быстро; а хороший мужик как дорогое вино созревает не сразу; для марочных вин с возрастом качество лишь улучшается и чем оно изысканнее, тем дольше зреет...  (это больше походило на    дежурную сентенцию Алевтины, чем на  собственное)...Слушай...Деньги,  которые я тебе должен... Сейчас никак не могу. Ты знаешь, мы с ней через месяц женимся, так что придется потратиться на свадьбу, она хочет свадебное путешествие в Таиланд - а то я уже позабыл понятие «отпуск».
     Я уже знал –  недавно Алевтина сообщила мне о скором законодательном закреплении их союза узами Гименея.  Он сидел спиной к двери и не заметил, что с полминуты назад без стука вошла Нина, вероятно желавшая сообщить что-то и ожидавшая, пока он договорит.
       Реакция секретарши    произвела на меня довольно сильно впечатление.
       – Саша! –  сказала она. –  Ты же мне говорил, что у тебя с ней все кончено –  козел паршивый! Ты же мне клялся и божился, что вот-вот от нее уйдешь, что она тебя достала до печенок, и что ты ее не бросаешь лишь потому, что боишься, что она что-нибудь с собой сделает! Что она тебе не больше, чем друг.  Кобель!
       Ее голос, взмывающий в крещендо, сорвался в звучание поднесенного к динамику микрофона с сельской вечеринки. Она схватила с полки цветок в горшке и с неловкого по-женски замаха запустила в сторону повернувшегося к ней отца; снаряд прошелестел над его головой и сочно хряпнул об батарею, высыпав содержимое на пол.
       –  Нина, выйди вон! –  твердо сказал отец. – Видишь, я с сыном разговариваю — постеснялась бы устраивать сцены при посторонних. Я тебе потом все объясню.
       –  Не надо мне твоих объяснений! Я тебе верила, а ты меня использовал и выкинул. Скотина!    
        Она повернулась и выбежала за дверь.

        Я никогда не смотрел латиноамериканских сериалов, как, впрочем, и российских, но мне всегда казалось, что содержание там приблизительно такое.

        – Ну вот, – сказал отец. –  Женщины... Вечно с ними так. Теперь искать новую секретаршу... Может, оно и к лучшему — все равно бы узнала — философски добавил он.
        – Я пойду, — сказал я.   
        Нина сидела за столом согнувшись и закрыв лицо руками; плечи ее тряслись, хотя плача и не было слышно. Мне на стало ее немного жалко, и даже захотелось сказать ей что-нибудь конфетно-утешительное: «Не переживай; ты молодая, красивая — найдешь другого».  Само собой, я не сказал ничего — только нарываться на неприятности независимо от того, воспримут твои слова положительно или отрицательно –   и сняв с вешалки куртку,  тихо вышел, как и положено постороннему. 

**

        Обычно я скучаю на свадьбах и стараюсь покинуть мероприятие при первой возможности; отцовская не была исключением. О венчании, к счастью, и речи идти не могло (как бы этого не хотелось Алевтине) — равно по папиному отношению к религии, так    и по отсутствию у него крещения; ограничились регистрацией, фотосъемкой и ужином в ресторане.
         Все рестораны одинаковы в своей похожести на театр – фальшивые украшения, фанера под дерево, нелепая одежда персонала, кулисы, за которыми скрывается кухня с нержавейкой и микроволновками; порой до бутафорской еды. Сильнее всего на свадьбах      меня раздражает музыка, которую врубают на полную мощность. Шопенгауэр утверждал, что повышенная громкость по душе лишь типам с пониженными умственными способностями – возможно, это суждение   имеет под собой более серьезное основание, чем частная идиосинкразия Артура. Танцевать я не люблю и не умею; всякого рода телесный контакт мне обычно представляется грубым вторжением в личное пространство. Свадьба – почти что апофеоз того, что мне не нравится — добавьте сюда долгое ожидание, маловразумительные из-за шума и   алкоголя разговоры, странные запахи (в этом пахло стиральным порошком и горелой пиротехникой) ...
       Отсидев положенное с моей точки зрения время, я тепло, сердечно попрощался с новобрачными, от всего сердца пожелав им приятного путешествия, отклонил предложение Алевтины остаться потанцевать   и вышел на улицу. В голове слегка шумело от выпитого; с целью немного развеять туман перед тем, как ложиться спать, я завернул в ближайшую кафешку и попросил двойной эспрессо у стоявшего за стойкой паренька. Он назвал цену, выбил чек, нацедил просимое в бумажный стаканчик и протянул его мне - рука была сухая, с потрескавшейся кожей.  Я перевел взгляд на фартук — напротив инфинитезимальной, как оператор группы Ли, груди был прилеплен кругляш с именем «Жанна», выведенным фломастером под логотипом предприятия (чашка и дымок –  имя пересекало дымок  –  фантазии владельцев редко  хватает на многое ).
 
        –  La pucelle, – сказал я почти непроизвольно и скорее для себя.
        –  Vierge!  –   отозвалась она. В задницу Вольтера! 
         – Константин, – представился я.
Ну что ж, заходи, Костя...

**

ЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖ

Ну что ж, заходи, Костя! –  сказала ему я.
           Есть мужчины, которые до глубокой старости   выглядят мальчишками. На нем был недорогой, но вполне приличный  костюм, пиджак расстегнут; сняв галстук, он  затолкал его в    оттопырившийся  карман рубашки; кончик  торчал наружу. Стрижка «побыстрее» (как не говорят парикмахерам, но те   улавливают идею ), побрился невнимательно, на шее остались  волоски... Стройный, тонкая талия, сильные ноги.  Ремень на крайней дыре... Парадные ботинки — качественные, но без особого шика.  Не пьяный. Не красавчик. Обычное лицо. Нервные,   изящные  пальцы...  Кольца  нет...
           «Констатин» – представился он, и в этой  княжеской форме, с подчеркиванием  латинской основы  «постоянный» сквозило не столько стремление  выглядеть солидно, сколько попытка отделиться,  установить  некую  дистанцию вежливости.
          В нем боролись  нежелание казаться иным, чем он  «на самом деле»  и желание  уйти   в тень; он всем своим видом  утверждал: «неважно, что вы обо мне думаете, мне виднее.»  Пренебрежение впечатлением —   чуть наигранное, но в основном  происходящее от  привычки к одиночеству...      
       Разумеется, в первую минуту нашего знакомства, пока стальная буренка выдаивала     в бумажный стаканчик порцию двойного эспрессо, я не раскидывала    Костю  на составные части:   детали выкристаллизовались  потом. Я даже не уверена, что не пересказываю  впечатления будущего, приписывая их моменту первой встречи.   Тогда,  если соскрести с памяти   последующий налет,  Костя, видимо,    лишь  вызвал к себе интерес –  засунутым в карман рубашки галстуком, небрежным упоминанием  Вольтера девочке за стойкой,  наверняка   не способной его  понять — так на пляже  вдруг бросают тебе   большой  мяч, окрашенный в цвета полотен Мондриана...  Хотят посмотреть, что ты сделаешь...      

**
     Есть  мысли, которые  плохо переводятся с других языков. «Орлеанскую целку» Вольтера в России упорно называют «Орлеанской девой» либо «девственницей» –  ни то, ни другое (как и «целка», впрочем) не передает точную интонацию слова «pucelle». Или взять слово «пролетарий». В древнем Риме оно означало сорт людей, которые размножаются как домашний скот чтобы производить себе подобных для разнообразных рабских дел.  Маркс, с его еще классическим образованием, употреблял оскорбительную   античную   кличку с   некоторым, должно быть, вызовом: вы думаете, что рабочие – скоты; они вам покажут...  при большевиках же она превратилась в звучащее гордо – носителей латинские корни не смущали, поскольку очень мало кто отдавал себе в них отчет.
       «Pucelle» –  девственность низшего порядка — синоним незрелости, неопытности, неготовности; vierge – девственность принципиальная — состояние весталок и Невест Христовых, необходимое во имя высшей, чем продолжение рода, цели...   
    

      Почему мы влюбляемся в определенный тип женщин (или мужчин)? Я, например, почти  равнодушен к  критериям рекламы автомастерских — конкурс «Мисс Вселенная» (  никогда не хватало сил смотреть  его больше 10 минут  ) кажется  мне собранием резиновых кукол, у которых от улыбки  болят губы,  а безупречно красивая женщина почему-то  представляется мне вдобавок безнадежно тупой  и невыносимо стервозной (Мэрилин Монро, ака Норма Джин Бейкер  (никогда не приезжала  вовремя ) с известной фотографии  пристально смотрит на  форзац раскрытого «Улисса», прихваченного, полагаю, из библиотеки мужа-драматурга (его, естественно, в качестве мужа надолго не хватило)), хотя  подобные  качества  не должны бы коррелировать между собой. Я  склонен полагать,  что умный человек не может быть красивым в стандартном смысле  –  то ли от того, что ум  портит красоту ( недаром греческие статуи женщин   либо безголовы, либо имеют головы манекенов ), то ли от того, что индивидуум, соединяющий в себе оба свойства, был бы слишком большим оскорблением для рода  человеческого, определенно не выносящего в других ни того, ни другого.
         Я бы не сказал, что для того, чтобы мне понравиться, женщина должна быть обязательно умна... Но, вспоминая немногие мои увлечения, у нее гораздо больше шансов, если она андрогинна — хотя бы слегка.
      Возможно, психолог сможет увидеть в моем пристрастии к андрогинам скрытый гомосексуализм, либо подсознательное желание получить в лице романтического партнера некую замену, протез отсутствующего в душевном плане отца: психологи для того и существуют чтобы строить теории, которые по большому счету невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть.
      Мне в чем-то нравится гипотеза, что женского во мне больше, чем я хочу признавать, и я не люблю женщин из-за комплекса неполноценности…   
      Я замечаю, что все время хочу отделиться от самого себя – «как души смотрят с высоты на ими брошенное тело» – со стороны. Это, вероятно, бессмысленное упражнение – выпрыгнуть из костей собственного скелета не получится. Нельзя ощутить себя существом противоположного пола, кастратом, алкоголиком или ревнивцем если ты ими не являешься — можно только переводить – как удастся – чужие чувства на собственные — так переводят с китайского — но чтобы всерьез сделаться китайцем…   
 
**

     Свадьба была в субботу; я зашел в кафешку в понедельник. Жанны не было, за стойкой находилась невзрачная  молодая особь, обозначенная на значке Юлей. Я сел в углу, заказав кофе с пирожным; в заведении было почти пустынно – лишь в противоположном углу устроилась компания из накрашенных гражданок, ржавших как птица-тройка. Вероятно, в обществе без мужчин они могли себе позволить  расслабиться и  – подобно Штирлицу из анекдота, рухнувшему за столиком «Элефанта» мордой в салат в день Советской армии 23 февраля –    быть самими собой; рюмки с остатками вишневой жидкости по всей видимости способствовали их приобщению к дазайну и дзену. Справа сидела неестественная блондинка с серыми корнями волос в районе пробора  и заманикюренными ногтями. Ее рука, казалось, жила отдельной жизнью; под коллекцией бижутерии в виде камешков, блесток и железок в профиль кисть напоминала лапу хищной птицы. Блондинка, улыбаясь малиновым ртом, что-то описывала подругам: коротко стриженой даме под сорок в дымчатых очках и третьей, сидевшей в тени, так что ее лица было почти не видно. Через пару минут дама из тени выкарабкалась из-за стола и пошла мимо, очевидно имея в виду припудрить носик. Проходя мимо, слегка задела меня бедром, остановилась и сказала: «Извините, молодой человек».  «Ничего, бывает» –  отозвался я и посмотрел ей в обведенные тушью глаза. Видимо, в моем взгляде было нечто, от чего она поджала губы, резко развернулась и прошествовала дальше.
      «Какой хороший мальчик…» –  довольно громко сказала за столом блондинка, якобы обращаясь к подруге.
      «Не пьет, не курит, занимается спортом и слушает маму…»
     «И не связывается с дурными женщинами» - сказала блондинка.
      «Которые могут его испортить.»      
      Я пожал плечами, допил кофе и вышел. 

**

             Когда вы читаете в интернете рассуждения женщин о мужчинах вы не встретите самцов, решающих задачу Римана, пишущих «Божественную комедию», или строящих космические корабли. Вы обнаружите лишь тех, кто разбрасывает грязные носки и не моет  за собой посуду, дарит (чаще не дарит) цветы и зарабатывает (или нет) достойное количество дензнаков, найдете деликатных и хамов,  с чувством юмора и без, немного красавцев (статистическая мода  на уровне  обезьяны),  гуляющих, пьющих и трезвенников, уткнувшихся в компьютер,  водящих ребенка в садик, продвинувшихся в карьере, или же лишенных амбиций, несущих  в дом и уносящих оттуда,  богатых, щедрых и скряг. Пристающих к женщинам, бегающих от них, тех, кто им льстит, тех, кто их оскорбляет и тех, кому прекрасный пол вообще не интересен;  тех, с которыми бесплатно переспит почти любая и с кем  не будут  за сто тысяч.  Но вы категорически не обнаружите там делающих дело — в чем бы оно не заключалось, и знающих вещи – в чем бы они не состояли. Возможно, женщины, которые признают существование занятых делом индивидуумов, не рассуждают в интернете о мужской сущности…
          Множество посетительниц жалуется на то, что мужчина не потратил на них тех денег, которые мог бы, однако никто не сожалеет, что мужчина не научил их отличать Рахманинова от Шопена либо Рубенса от Рембрандта; никто не обижается на мужчину, который мог бы читать им Верлена и Кафку, но не стал этого делать; на того, кто мог рисовать их обнаженными или одетыми, сочинять про них сонеты, решать для них уравнения, или мастерить инкрустированные платяные шкафы  – но не учинил  ничего в таком роде…  Возможно, способные по этому поводу жаловаться, не пишут о мужчинах в интернет… 

**
         Простая фраза «зашел в кафешку» не передает в точности гамму моих чувств; на самом деле я испытал даже некоторое облегчение, увидев, что Жанны на месте нет, а кофе готовит продавщица, не имеющая андрогинных черт и по всей видимости не могущая похвастаться знанием сочинений фернейского затворника в оригинале и даже без... Знакомство с женщинами всегда требовало от меня некоторых усилий, даже в тех случаях, когда вероятность оставить впечатление была достаточно высока…
        Если сказать правду, перед тем как зайти, я прошелся туда и сюда по улице, собираясь с духом и прокручивая в голове возможности начала разговора, как играющий белыми шахматист воспроизводит в памяти дебютную заготовку. А если сказать совсем правду, червяк волнения ползал по внутренностям моего сознания все воскресенье и утро понедельника. В воскресенье я никак не мог углубиться в чтение «Лесного царя» Турнье – от присущего этому роману ощущения мясной лавки, где продукт не заморожен до состояния айсберга, но мягкий   и пахнет, мне постоянно делалось не по себе. Время от времени мне припоминались сухая рука Жанны, ее мальчишеское лицо под короткой челкой, щедрые бедра, обрисованные потрепанными брюками униформы, и близкая к отсутствующей грудь. Ко второй половине дня я не выдержал, и хотя небо заволакивалось тучами, сел на велосипед. Это было ошибкой. И еще большей ошибкой было ехать не оборачиваясь назад, где тучи набухали дожем. Когда я наконец развернулся на пятнадцатом километре и увидел небо над городом, мне стало совершенно ясно, что головомойка неизбежна:  остается лишь  принять стихию на грудь словно стакан водки на стройотрядовском празднике – надеясь, что высшее начало не выдаст и обойдется без выбитых зубов, приставания к поварихам или заблевать что-нибудь к тому не предназначенное... Через пару километров с неба начали падать крупные капли. Потом дождь сделался мельче, но чаще. Шоссе запестрело лужами: объезжать их было бесполезно. Заднее колесо закидывало сноп воды вперемешку с грязью мне на спину. Я поставил легкую передачу и уныло вертел ногами в насквозь промокших трениках, стельки кроссовок хлюпали под пропитавшимися жижей носками, проезжающие машины обмахивали меня фестонами брызг. Когда я доехал до дома, дождь почти прекратился – лишь чуть-чуть моросило, и выглянуло солнце – как будто мерзавец покуражился лишь для того, чтобы мне насолить и, ухмыляясь радугой, свалил, сделав свое паскудное дело. Прежде всего, я отжал треники и футболку, переодел нижнее белье и бросил мокрое в таз. Облачился в сухие штаны и свитер.  На лестничной площадке протер велосипед. Потом подогрел себе чай, смастерил бутерброды с ветчиной, включил телевизор и с полчаса переключал каналы. После лег спать. Мне приснился один из снов, которые ощущаются почти пережитой реальностью – на редкость противной; когда кажется, что попал в скверное место, и ты надеешься, что это не реальность, а все-таки сон, и хочешь проснуться – и просыпаешься, а потом засыпаешь снова и опять попадаешь в ту же самую гадость, хотя даже не очень ясно, чем именно там плохо  –  и наконец просыпаешься окончательно и не помнишь про что сон собственно был;   радуешься, что между штор пробивается свет, можно встать с несвежей головой, позавтракать и наконец отвлечься. Но совсем отвлечься от Жанны я так и не смог; поковырявшись полдня в коде и полистав скучнейший трактат по эллиптическим кривым, я собрался с духом и отправился в кафе, где не нашел предмета своего интереса.               
            
 **

       Не обнаружив Жанну на месте, я испытал некоторое облегчение. Ее отсутствие  –  несмотря на полную нелогичность подобного заключения –  представилось мне знаком того, что она не испытывает ко мне вообще ничего; то, что она сказала: «Заходи, Костя»  - вполне могло быть обычной  вежливостью, либо следованием инструкции по обращению с клиентами – я однажды был в ресторанчике, устроенном бывшими хиппи:  в нем все официанты обращались «ребята» к присутствующим –  от пяти лет  до восьмидесяти.
         Порхание чешуйчатокрылых в животе, которое длится несколько дней, а то и недель – чувство достаточно болезненное; у персон с тонкой нервной организацией, к которым я имею сомнительное удовольствие принадлежать, влюбленность проходит с осложнениями… Когда я бывал влюблен, какая-то сторона моей натуры всегда желала чтобы эта морока поскорее закончилась – хотя бы тем, что она устанет ждать знаков внимания с моей стороны и уйдет к какому-нибудь очкарику с пухлыми губами и коровьим взглядом; с моей точки зрения такое ее поведение однозначно показывало, что по ее мнению я ей  не пара... На самом деле, никто не знает, кто ему пара, а кто нет – при выборе пары мы руководствуемся чем угодно, кроме действительного понимания, и не исключено, что если бы она была уверена в моих чувствах к ней, она бы выбрала меня… Кстати, есть те, кто склонен любить человека за его любовь к себе, и те, кто склонен за то же самое его недооценивать. Хотя преуменьшать достоинства того, кто к тебе неравнодушен, кажется противоестественным, у невротиков это случается сплошь и рядом: они сразу же начинают подозревать тех, кто, как им кажется,  не видит их недостатков, в глупости либо притворстве; их  неспособность полюбить в ответ лишь усугубляет ситуацию – к  осознанному чувству превосходства  присоединяется неосознанная зависть; подобный коктейль иногда оборачивается жесткостью, даже жестокостью…
          Мне на пару дней  показалось, что моему интересу к Жанне уготовлена участь мимолетных увлечений чьим-нибудь лицом в электричке,  девушкой с обложки; какой-нибудь коллегой по работе, которая недельку мелькает в ваших снах пока вы не увидите, как она целуется на улице с типом в кожаной куртке и ушанке… Но для очистки совести я все же решил заглянуть в кафе еще разок.               
         
**

         По-видимому, любовь психологически здоровых персон состоит в действии, глаголе. Достаточно почитать что-нибудь вроде «Трех товарищей» Ремарка: рассказчик не думает – его чувство состоит в том, чтобы  слушать низкий голос возлюбленной, посещать с ней забегаловки, приводить ее в комнату,  или везти в санаторий, застегивать ей платье… Патриция Хольман  – это  то, с чем ему хорошо, и та, которой хорошо с ним; способ разделить одиночество на два – с ней можно слушать джаз и уничтожать сардельки с пивом, ей можно дарить украденные с клумбы розы, спать с ней в одной постели, пытаться вылечить ее от чахотки – и все это делать с ней гораздо лучше, чем одному: она не загадка, а решение …
          Чувство невротика не таково. Любить в его перспективе – значит прежде всего думать не только о том, об чем обычно – о самом себе, но и о ком-то другом. Его увлечение – сплошные прилагательные, он непрерывно соображает, какова его возлюбленная. А так как в себе невротик обнаруживает предпочтительно недостатки, то и в ней – чем дольше он думает и чем больше о ней знает –  тем больше недостатков находит. В конце концов, вместо лишь своего одиночества он начинает ощущать и ее одиночество тоже…Вместо того, чтобы делить свои несчастья на два, он их удваивает…Вместо того, чтобы не понимать одного человека, он не понимает двоих… 

**

       Конечно же мы встретились с Жанной в следующий раз – иначе к чему столько предисловий.

       —Добрый день! – сказал я. — Вы меня помните?
       —Здравствуй, Костя – отозвалась она. —Эспрессо?
       — Пожалуйста…
       —Мне Юля сказала, что ты заходил.
       —А она откуда знает, что я это я?    
       —Я ее спросила, не было ли здесь странного молодого человека.
       —Неужели я настолько странный?   
       —Etrange… - сказала она vous etes etranger…
       —Тебе не хотелось бы попить кофе после работы … где-нибудь в другом месте. Или у тебя от этой жидкости уже изжога?
        —Позвони…  В субботу можешь? Погуляем где-нибудь.
                И она надиктовала номер сотового.

**
                Сегодня идет дождь. В Питере дождь идет почти всегда, но осенью особенно действует мне на нервы. Скопление автомобилей во дворе – если смотреть на город со шпионского спутника, они, вероятно, выглядят атеросклерозом – как бляшки. С каждым годом их все больше, артерии улиц и капилляры проездов забиваются, у города появляется одышка, его лицо синеет...
         Я думаю, почему не могу быть счастлив. Действительно, максимум чего я добился в жизни – временами не чувствовать себя несчастным. Черт побери, чем я не заслужил? Я здоровый, умный мужик без вредных привычек, с первоклассным образованием, специалист, который зарабатывает приличные деньги, интересный для женщин. Я ничем не хуже 99 процентов населения – неужели в этих 99 процентах нет ни одного довольного?  Трахнул соседку, выпил бутылку под шашлыки в компании, поорал частушки на футболе, набил кому-то морду и благополучно добрался до дома… Ему бы очень пригодилась моя здоровая печень и он без сомнения нашел бы достойное применение миллионам деревянных, которые на моем банковском счете не спеша обсасывает инфляция… И куда в итоге пойдут отложенные мной дензнаки - государству? Как денежки скупердяя уходят в конце концов вдове – покойный ненавидел ее тридцать лет…   
          Откуда во мне этот паралич желаний? Есть много людей, которые мечтают о том, чтобы съездить в оккупированный арабами Париж или на сказочное Бали, купить последнюю модель  завязывателя шнурков на батарейках от Самсунга, выпить шампанское под икорку в обществе изысканной шлюхи – или кто она там – выразимся осторожнее  –  дамы –  но не могут – а я могу, но не хочу… Хочу ли я решить задачу Римана? Временами я сомневаюсь, что на самом деле да. Во всяком случае, от мысли о том, что в случае успеха мне придется, как Грише Перельману, отмахиваться от прессы, отключать телефон и менять электронную почту, веселее вовсе не становится…  В чем я не сомневаюсь, так это в том, что если по какой-то насмешке судьбы получу правильный ответ, это так же не принесет мне удовлетворения, как не принесли его диплом отличника, заработанные программированием купюры, или интерес однокурсниц – я все равно буду знать, что внутренне ущербен в точности потому, что не могу  радоваться  подобным вещам. Я все равно буду полагать, что здесь нет никакой моей заслуги, что мне просто повезло с генами, что любой на моем месте, коли он не полный придурок… А раз придурок не смог, так это потому что я неизвестно зачем вкалывал пока тот наслаждался тупой жизнью млекопитающего… В результате он умен, а дурак я – ибо к чему рвать когти за деньги и уважение окружающих, если не получаешь ни от того, ни от другого совершенно никакого удовольствия? Только для того, чтобы еще раз доказать себе, что можешь чего-то добиться, и что никакой радости от того, что добился, все равно не получишь? Или чтобы продемонстрировать остальным, насколько ты становишься выше их, презирая вещи, которые ты можешь купить, а они нет?
        Возможно, мне просто нравится быть воплощенным упреком счастливым людям – смотрите, я лучше вас – и страдаю. Вам не стыдно? Это, конечно, смешно… Или я хочу извиниться за то, что лучше? Еще смешнее…
       
**

         От Жанны пахло дезодорантом. На фотографиях красоток инстаграма, сделанных в интерьере, неизменно обнаруживается пестрая коллекция баночек, флакончиков и тюбиков необходимых звезде гипертекста для поддержания себя в кликабельном состоянии; все, что я видел у Жанны – немногочисленные пластиковые цилиндрики бело-пастельных расцветок.       Марки менялись – Dove, Nivea,Rexona... – она покупала первое, что подвернулось на полке супермаркета,  но на ее собственный запах это влияло слабо – аромат лаборатории или прачечной, практичный и антисептический. Запах дезодоранта напоминает мне о ней, как печенье «Мадлен» навевало Марселю, который не город, воспоминания детства… Кстати, «Мадлен», судя по описанию в интернете, больше  похоже  на кекс, чем на печенье,   хотя некая переводчица настаивала даже   на  «печеньке», нежно именуемой «Мадленкой» (подобное сюсюканье вообще  не укладывается в мои представления о деликатном  астматике )... Для полной уверенности я хотел было заказать ингредиенты (сахар, яйца, мука, порошок для выпечки, масло, молоко и ваниль) и изготовить. Но аутентичное  выпекается в специальной формочке, стилизованной под ракушку святого Иакова – ту самую,   в которой  Боттичелли  изобразил Венеру– а это уже чересчур…      
    
**

  В субботу мы проговорили весь день…  Я предложил  кафе, но она сказала, что сыта общепитом по горло, и мы гуляли по Таврическому саду, сидели на скамейке рядом с прудом, где плескались утки — детишки под маминым надзором кормили водоплавающих хлебным мякишем. Немцы утверждали что человек это то, что он ест (ist, was er isst) – мне думается, что он скорее состоит из того, что читает (недавно я встретил ту же самую мысль у Бродского и уже  не знаю, чья она, собственно) –   мы с Жанной оказались из похожего теста. До нее, да и после, я не встречал людей, читательская биография которых так напоминала бы мою с — нам нравилось в среднем одно и то же, хотя ее знание французов было, конечно, глубже  — она,  читала  редких типов, наподобие Гюисманса,  Труайя,  или Пьера Лоти — утомительные для меня мемуары Сен-Симона и Шатобриана; в мутных постмодернистах вроде Делеза  и Дерриды она находила некую глубину,  и больше знала о литературе последнего тридцатилетия. Кроме прочего, ей были знакомы  испаноязычные авторы — не только  Борхес, Кортасар,  Маркес или Льоса, но и Мигель де Унамуно, Хуан Рульфо, Фуэнтес, Неруда, Октавио Пас... Ей нравился Лорка, в которого я, по своему убеждению,   что поэтов имеет смысл либо читать в оригинале,  либо не читать вовсе, даже не заглядывал (я также не счел нужным осилить Гомера или Вергилия).  Мы сходились на неприязни к Гете и вообще к немцам ( на австрийских подданных  Кафку, Рильке и Музиля неприязнь   не распространялась ), хотя Жанна вполне  уважала Гофмана; из английских ей, в отличие от меня,  пришлась по душе Вирджиния Вулф...
             Мне кажется, что как вектор можно себе представлять суммой его проекций на координатные оси, так и личность раскладывается на ее отношение к тем или иным печатным словам — если для двоих  ценно одно и то же, то  они легко находят общий язык. Их вектора сонаправленны...  Я впервые встретил другого, которому мог сказать что угодно...


**
ЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖ

           В субботу мы проговорили весь день...

          Я не очень помню тему разговоров. Конечно, книги... Немного кино и музыки. Живопись...История...  Рядом с ним я чувствовала себя  под защитой. В безопасности...  Он умел шутить.  Говорить интересные вещи. И  слушать. У него был приятный, выразительный голос, он подчеркивал слова жестами. Сорвав стебелек,  вертел его в руках... В нем  сочетались апломб и хрупкость, самомнение и нежелание быть навязчивым. Выходя из парка, он выбросил  переломанный стебелек в урну. Не знаю, почему  запомнилось...









Интермеццо

ЛЮБОВЬ ЖАННЫ



   С началом нового учебного года она ворвалась  в обшарпанный школьный  класс, где над зеленой доской в белых разводах красовались портреты Мольера, Виктора Гюго, Луи Арагона и Мориса Тореза… Ее появление напоминало разрыв петарды в микроволновке – она была рыжей как горчичный мед, на ней были туфли на высоком каблуке, чиносы, и блузка в шотландскую клетку,  из тех, на которых хамелеон, если верить  Ромену Гари,  сходит с ума и делается писателем.
       Новая учительница французского обвела взглядом помещение.

      —Вы, – сказала она, остановившись на грозном двоечнике Стапанюке, — как вас зовут? 
       Степанюк, к которому в его недолгой жизни ни разу не обращались во множественном числе, опешил.
       —Вася… - выдавил он из себя как Антон Павлович по капле раба, и шмыгнул носом.
       —Василий… Вы не могли бы помыть тряпку пожалуйста… Будьте джентльменом…
       Словно под гипнозом, Василий Степанюк поднялся из-за стола и походкой бескрылого альбатроса, заворачивая внутрь носки сменных шлепанцев, направился в туалет мыть тряпку. Он и в дурном сне не видел, что способен заняться чем-нибудь подобным. 

        —Tres bien… –  сказала француженка, и весело тряхнула прической, крупные бусы оттенка красной смородины задорно подпрыгнули на ее шее.
         —Дети… Les enfants… Les gosses… Les momes… Fruict d amour et fleur de vie…  Кто-нибудь из вас может ответить на вопрос зачем нам, так недавно и болезненно бывшим советским людям, язык Расина, Бодлера и газеты «Юманите»?         
          —Чтобы сдать экзамен,  – сказала с первой парты Маша Тимофеева, поправив очки, оставившие два красных –  словно от укуса кобры –  пятнышка на ее бледной переносице.
      — Charmant!  –  воскликнула учительница. —А к чему сдавать экзамен? 
      —Чтобы поступить в ВУЗ…
      —А для чего человеку ВУЗ?
       —Чтобы работать… 
       —И кто же из вас, mes chers petits enfants, любит работать? —Она обвела глазами помещение. Ответа не последовало. 
       —С иностранцами общаться… –  сказал кто-то сзади. — «Войну и мир» читать…  И в целом мозг развивает…
      —То есть вы адепт пользы и материальная девушка материального мира…  Юный homo faber, приверженец действия и практических последствий… Вполне адекватная позиция… 
       —Мне просто нравится – сказала Жанна…
       —Voila! – воскликнула француженка. — Я нашла родственную душу! Как говорил создатель одной заумной теории - что-то там насчет траекторий по интегралам – хотя  у физики, как и у секса, бывают практические последствия,  мы любим их вовсе не за то… Смущенная Маша Тимофеева залилась пунцовой краской, а Степанюк, который к тому моменту уже вернулся и стоял у двери, не зная куда девать тряпку, громко захохотал. Нам нравится французский потому, что это красиво, стильно и доставляет нам удовольствие… Но для того, чтобы получить удовольствие иногда приходится потрудиться – этим мы и будем заниматься… 
        —Василий! – еще одна просьба – если вам не трудно, вытрите доску…И садитесь на место, я вас умоляю…   
        Она достала из сумочки бумажную салфетку, и мгновенно обернула ей кусок мела как на кондитерской фабрике фантиком оборачивают «Грильяж в шоколаде» или «Мишку на севере»; лак на ее ногтях был в тон бусам. Меня зовут Любовь Артуровна – произнесла она, двумя шершавыми росчерками выводя имя на доске – ее почерк напомнил Жанне бег арабского скакуна… 
        —Мы вместе, chers amis, будем изучать интеллектуальное наследие, посредством которого имели удовольствие и честь выражать свои мысли и чувства некоторые из самых тонких, самые проницательных и самых красноречивых представителей человеческого рода. Я не откладывая дело в долгий ящик сразу же могу вам сообщить, что мимо большинства  вышеупомянутое наследие пройдет косым дождем, что более чем нормально… Скрипка Страдивари для дикаря – кусок дерева, а кафедральный орган – груда цветного металла… Предел мечтаний для сына природы  – стеклянные бусы китайского производства, он не отличает стекло от алмазов…   По-французски надо говорить с другом, по-испански с богом, по-немецки в конюшне – русский же позволяет носителям высказать что угодно – зачастую воспользовавшись минимальным количеством фонетических единиц в целях получения максимального эффекта… К тому же, русский мы все знаем с рождения, это наш родной язык, parbleu, черт побери, то есть…Понимать кроме родного, еще и чужой  – роскошь, и для многих из нас, chers amis, непозволительная…У нас и без этого слишком много дел.  Для многих из нас непозволительная роскошь – даже понимать свой собственный…   Так что если вы справедливо считаете, что средство общения второстепенной страны Евросоюза, пары провинций Канады и некоторых африканских колоний вам совершенно не нужно, и полностью с этим мнением согласны, никто не станет тащить вас к свету знаний на аркане…Вы не мешаете мне, имеете свой drei, который не Мартини, а я не препятствую вам… Я человек мирный, но не забывайте пожалуйста, что мой бронепоезд стоит на запасном пути…   S il vous plait, выпишете ваши имена и фамилии на этих карточках и положите на парты – так мне будет легче вас всех запомнить…
       Француженка аккуратно устроила мел в салфетке на краешке стола –  обернутая бумагой часть свешивалась –  извлекла из сумочки стопку использованных перфокарт, и отщелкнула ее – так иллюзионист делит колоду –     на три части: «По рядам, je vous prie…»      
             
**

         Из недавней мудрости Интернета. Цитата: «Где сейчас те героические мужчины. Которые работают на трех работах, чтобы обеспечить жену и детей…»
           Кому вообще может быть нужен подобный героизм? Напротив, героическим мне представляется поведение того, кто, наплевав на общепринятое, занимается тем, что ему нравится – круглыми сутками играет на компьютере в танки –  предоставив малодушным никчемную заботу о своем земном существовании... 
 
         Что мог бы сказать интернет о Франце Кафке? В тридцать с лишним лет живет с родителями, что уже диагноз... Работает мелким клерком в страховом агентстве, карьеру сделать не смог и никогда не сумеет.  С людьми не общается, корчит из себя неизвестно что, пописывает рассказы, которые никто не хочет печатать. Начал два романа, так их и не закончил…   Ведет дневник, в котором все время жалуется: на здоровье, на отца, на работу, на то, что никак не может взяться за литературу и что никто его не понимает… При этом бросил нескольких, готовых за него замуж несмотря на все его закидоны… Вывод абсолютно ясен – незрелый, инфантильный, ненадежный, негативный…  Ни одна уважающая себя дама не захочет серьезных отношений с подобным типом…
         Бодлер и Эдгар По – наркоманы и алкоголики, Верлен, кроме алкоголизма еще и голубой. Григорий Перельман – ботаник, нищеброд и живет с мамой…   
      

**

         Образовательное учреждение – это серьезное государственное дело, там молодое поколение готовят не к чему попало, а к будущему –   там не место беспомощным романтикам; француженка проработала в школе лишь год, по прошествии которого ей пришлось уволиться.  Паре балбесов  полагалось поставить четверки вместо троек – их родителям,  уважаемым людям, завуч не могла отказать и  без особых обиняков озвучила эту мысль Любови Артуровне--  на что та сказала : «их тройки я могу исправить лишь на два».
        —Тогда, милочка, отметки они получат без вас – никто вас тут не держит, забирайте трудовую…
        —Но у меня двое получили дипломы на районной олимпиаде, а Жанна – на городской… 
       —И что же тут хорошего?  - возразила работник образования – ее круглое лицо с увеличенными стеклами очков иктеричными склерами напомнило француженке белую тефлоновую сковороду с глазуньей, развернутую в вертикальное положение так, что яичница не сползала, а лишь покрывалась копошащимися складочками.
   —Во-первых, вы делите класс на любимчиков, — развила свою мысль завуч, — занимающихся языком в ущерб остальным предметам – другие преподаватели уже жаловались на то, что дети слишком много усилий  тратят на домашнее задание по французскому, и у них не остается  времени на основные дисциплины. И родители недовольны – вы требуете больше положенного, перегружаете… 
    —Но я никого не заставляю учить больше, контрольные они пишут строго в пределах программы. 
    —Вы даете в классе больше материала, чем нужно, вместо того, чтобы в деталях, основательно растолковать предмет среднему ученику. Три раза, чтобы все поняли. Раз, и два, и три…И еще раз…
    —Но ведь посредственности без мотивации объяснять что-либо все равно бесполезно…И как мотивировать того, кого девять лет систематически лишали всякого желания учиться, даже если оно у него и было первоначально? И зачем трехкратное объяснение разобравшемуся с половины первого – он будет только скучать? 
   —А способный и мотивированный все прекрасно выучит и без вас… Вы думаете, наша школа для способных? Заблуждаетесь, милочка. У нас в стране образование всеобщее и среднее. Оно   для посредственности – не побоюсь этого слова. Банального, пошлого, если хотите, большинства.  Именно бОльшая часть должна себя чувствовать на уроках хозяевами жизни – в ущерб лучшей –  в этом суть демократии – народовластия то есть –  оно, большинство, исключает как двоечников, так и некоторых отличников. Настоящий отличник – с твердо усвоенными понятиями, работящий, знающий место – это квинтэссенция (она знает, что это «пятый элемент» ? – проскочило в голове у Любови Артуровны) посредственности: трудолюбивая, почтительная, приятная в обращении; однако есть и фальшивый отличник, выезжающий на способностях, такой зачастую хуже двоечника – таких надо сажать –  не побоюсь этого слова –  на место силой… Некоторые из этих засранцев – иначе сказать трудно –  способны своими выходками подорвать авторитет преподавателя… Был тут такой еврейчик Зильберштейн, доводил вопросами математичку Зою Викентьевну до слез – почти до инфаркта – она потом за сердце держалась в учительской... Из чистой злобы – видите ли, ему было скучно…Остальным не скучно, а ему скучно…  Полный идиот во всем, кроме математики –  ничего кроме нее не интересовало. Опера еще…Вагнер…  Придурок…Перекрестились, когда выпустили.  Свалил из страны…Принстон, что ли...Стэнфорд... Скатертью дорога…А бывший троечник Гаврилов теперь десятками миллионов ворочает – и не забывает школу, между прочим…Компьютер подарил в дирекцию…    Ваша Жанна – вопиющий  пример ученика со способностями –  невоспитанного, неприспособленного к жизни, думающего что способности ему заменят отсутствующие социальные навыки, умение находить общий язык с людьми...Я видела таких, которые выпархивают в жизнь со своими «способностями» в кавычках – и думают, что им медом намазано. А жизнь их ломает об колено, (здесь завуч судорожно сжала  пальчики, похожие на игрушечные сардельки чтобы показать как жизнь ломает об колено скверных учеников ) они смотрят на бывших троечников, занимающих у них перед носом лучшие места – стонут, жалуются…Говорят, что несправедливо…  Нет, справедливо – общество все расставляет на свое место, потому что троечники устанавливают контакты с людьми, вливаются в коллектив, не высовываются, где не надо – не побоюсь так сказать…Делают как все и как положено.  Никому ты не сдался семи пядей во лбу, если не знаешь как себя вести, установить отношения, завоевать связи, наладить контакты. Для девочек знания выше определенных пределов вообще вредно –  считать до трех миллионов и уметь прочитать «L Oreal» и «Hermes» больше ничего в жизни даром не нужно…А если она Гюго в подлиннике будет чесать, то лишь распугает приличных ухажеров – в женщине ценны обаяние, такт, нежность, изюминка, стервозность даже, но никак не тупая эрудиция…Незачем ей совершенно – только мужчин отпугивать…  Во-вторых, образование состоит не в каких-то там знаниях – знания вторичны, первично именно занимать должное место… Свое… Эмоциональная нужна грамотность, а не забивать себе голову книжной премудростью… Что толку, когда он знает даты жизни Фридриха Барбароссы, — (1122-1190 проскочило в голове у Любови Артуровны), — а не знает, о чем говорить с девушкой или как найти подход к начальнику?    Важнейшей же составляющей социальных навыков является именно патриотизм. Насаждаемое вами преклонение перед иностранщиной никак не может способствовать воспитанию патриотов… К чему ей французский – выйти замуж за иностранца – покинуть страну? И зачем мы ее тогда учили?  Читать бредни, которые западная пропаганда пишет о России и ее народе? Никого в РОНО не интересуют олимпиадные успехи четырех человек из класса, в котором две трети учащихся – троечники. Вы всерьез думаете, что по итогам года вас аттестуют положительно?...
                Любовь Артуровна от тоски перевела взгляд с физиономии завуча, к которой не прилипало, вниз, на грубые тупорылые туфли, из которых как поганка из болота росли линялые носки, местами от старости почти прозрачные –  будто пережившие зиму листья. Затем ее взгляд скользнул по испещренным надписями партам, неровным серым стенам с подтеками, потертому линолеуму пола… «Боже мой» –  подумала она… — «Ради чего я здесь? Я думала, что добрый надсмотрщик может превратить темницу духа в сад знаний… Какое заблуждение! Добрый тюремщик, злой тюремщик – какая разница? От диетической пайки колония не становится санаторием…  Кто-то сказал, что не сидевший в тюрьме, принесет мало пользы Отечеству… Зачем отечеству человек, которому было хорошо в школе?»       
            —Когда я могу забрать документы? – спросила она.
               
    **          

           Но между громогласным появлением француженки и ее бесславным – This is the way the world ends Not with a bang but a whimper –  не с грохотом, но со всхлипом –  уходом из исправительно-образовательного учреждения нечто случилось в душе Жанны – она влюбилась. Как душа, так и любовь,  являются крайне плохо определенными понятиями – никто толком не знает что это собственно  такое –  сотни и тысячи конкурирующих определений лишь запутывают суть дела –  однако если любовь поселяется в чьей-то  душе, у обладателя последней редко возникают сомнения в ее наличии (заметим в скобках, что существуют   подвиды вроде любви ученика к школе или народа к партии, насчет которых точно известно, в чем они заключаются, но реально их ощутить удается лишь очень немногим ). Отвлекаясь от сущностей, с чисто феноменологической точки зрения, объект или персона приобретают в глазах любящего непропорционально большое значение –  пространство и время искажаются, как это происходит в общей теории относительности под действием тензора энергии-импульса; кривое, вопреки Экклезиасту, делается прямым, а прямое кривым… Система координат изменяет свой вид... Впрочем, на пригодности такого описания во всех случаях я не настаиваю.      
              В случае Жанны состояние влюбленности  возникло ненароком,  исподволь, без какого-то верстового столба или триангуляционной вышки,  куда  его можно привязать; где-то в начале зимы, в декабре, когда выпал первый снег, она посмотрела за  окно на нуднейшем  уроке математики, и  поняла, что думает о Любови Артуровне, и что в последнее время думает о ней чаще, и, возможно, слишком часто. Поначалу осознание этого факта не привлекло ее особого внимания, оно проскочило между мыслями о лежащем у нее в сумке бутерброде с колбасой и воспоминаниями о злых  собаках недавно начатого ею «Грозового перевала»,  но после некоторого времени она стала  ловить себя на размышлениях  об учительнице – об ее голосе, походке,  запахе ее духов – так  першение в горле, на которое не обращаешь особого внимания,  понемногу перерастает в боль при глотании,  глаза начинают слезиться, лицо высыхает на зимнем ветру  словно его передержали под сушилкой для рук,  ртуть сунутого под свитер  и рубашку термометра поднимается к отметке  38… –  bonjour, ангина … Естественно, Жанна лишь отчасти воспринимала свое состояние как болезненное – скорее ей  нравилось быть влюбленной, как банковскому служащему нравится валяться в постели, кушать парацетамол  и амоксициллин, дуть в ложку на  покрытый лужицами жира  куриный бульончик, заедая его приготовленными мамой пирожками с рисом, листать Донцову в сени телевизора   и умиротворенно представлять, как коллеги пихаются в переполненном метро, проклинают погоду и расплываются потными пятнами  на офисных стульях. 
        Понедельник, среда и пятница, когда в расписании был французский, перестали казаться ей  днем скорби; зато лишенные языка вторник и четверг окрасились в заплесневелые тона неукротимой скуки в ожидании завтра. По пути к святому Граалю понимания она ожесточенно зубрила таблицы неправильных глаголов из двухсотстраничного Larousse conjugaison, особенности употребления «быть»- «иметь »,  добивала вовремя не затверженный род существительных. Она на языке оригинала читала в «Маленьком принце» про то, как  все большие люди сначала были детьми … И про сорок три заката, которые принц просмотрел в  особенно печальный день… И про нежную розу, жившую у него на астероиде… Естественно, ей не приходило в голову, что астероиды не имеют атмосферы, а если бы даже и имели, закаты на них не смогут приобрести спектральное великолепие, сообщаемое солнечному лучу рассеянием на флуктуациях давления за сотни километров пути…  Ей просто нравилось, как из сплетения латинских букв и черточек – accent aigu, grave, circonflexe… рождаются звуки, смыслы и мелодии, зачастую столь отличные от привычной русской речи… Это нравилось ей еще до появления в школьном классе Любови Артуровны – отвечая на вопрос француженки Жанна не притворялась и не лукавила, но появление новой учительницы ускорило процесс; в сознании Жанны элегантность языка и его полномочного представителя смешались в единое целое, взаимно дополняя и поддерживая друг друга. «Il pleure dans mon coeur » - дети, послушайте как это красиво – говорила француженка, и красота идущих в сердце – как дождь над городом – слез, сливалась для Жанны с красотой  поплина наставницы.
         Наша героиня вошла в петлю положительной обратной связи-чем больше ей нравился язык, тем больше нравилась учительница, и привязанность к учительнице становилась частью любви к языку.   

***          
       В конце января Жанна подошла к француженке после урока.
       —Любовь Артуровна, — смущаясь сказала она. — Я дочитала на каникулах «Маленького принца». Не могли бы вы мне что-нибудь посоветовать для дальнейшего чтения.
       —Вы прочитали «Le petit prince» по-французски? Целиком?
       —Да.
       —И все-все поняли?
       —Не все, но в непонятных местах я сверялась с переводом...
       —Блестяще! — сказала учительница. — Знаешь что, приходи ко мне после школы — у меня есть книги, мы подберем что-нибудь тебе по вкусу, не очень сложное. Во вторник в шесть тебя устроит?

         В этот день Жанна шла домой радостно размахивая сумкой, и приплясывая в такт: « Mon mec ; moi il me parle d'aventures»;  по дороге она  нечаянно задела сумкой не совсем трезвую гражданку в ватнике, напяленной по брови трикотажной шапочке, похожей на китовый презерватив,  зеленых шерстяных чулках  и войлочных сапогах на «молнии» - лицо задетой напоминало фактурой и цветом винегрет -   но даже ушат отборной словесной  грязи не укротил пыл Жанны. «Tais-toi, pute salope» –  сказала она ничего не понявшей гражданке и пошла дальше; хотя она и прекратила напевать Патрицию Каас, но настроение у нее не стало хуже.   Ее воодушевляло не только и не столько приглашение в гости, сколько то, что вместо уже привычного «вы» француженка обратилась к ней на «ты», как бы принимая ее в круг избранных. Жанна гордилась своим личным местоимением словно новобранец медалью. Даже десять лет спустя она еще помнила это «ты», мокрый снег, забившийся в сапог, тяжесть сумки в руке, облепленные снегом ветки деревьев и –  «Mon mec a moi…» –  парня, говорящего о любви как об автомобилях – возможно, это останется с ней до тех пор, пока она вообще будет хоть что-то помнить…   

**

      Я определенно подцепил бациллу литературности – гастрономические сравнения физиономий – ладно бы одно, а то два подряд - знание того, что было сказано в происшедшем без свидетелей разговоре двух незнакомых мне людей, вплоть до их мыслей… Конечно, Любовь Артуровна после увольнения не прекратила общения с Жанной, не перестала одалживать ей книги и угощать ее чаем, и в общих чертах изложила ей содержание разговора с завучем, объясняя свой уход, но что именно от первоначального разговора оказалось в итоге на, фигурально выражаясь, бумажном  листе  (я конечно пишу  в файле формата .doc) ?  Сколько словечек завуча Любовь Артуровна передала ученице, и сколько из них Жанна оставила (и прибавила от себя), описывая содержание разговора мне – скорее всего, интонации собеседниц в корне неверны…  Сравнение с яичницей, к примеру, несомненно принадлежит знавшей завуча рассказчице, и вряд ли Любовь Артуровна представляла лицо коллеги по работе точно так же …  В принципе, почему это должно меня заботить – я, слава богу, не под присягой говорить только правду и ничего кроме правды… Это личные заметки, могу писать хоть про инопланетян.  Но насколько вообще «mot juste» Флобера – слово, воздающее явлению справедливость – применимо к описанию явлений, наполовину, а то и целиком выдуманных?  О какой справедливости описания терзаний Эммы может идти речь, если она на самом деле – Гюстав, по его же собственному признанию? Откуда у пишущего про эльфов возникает ощущение правды, вполне способное, кстати, перекинуться и к читателю – ибо кому интересно поглощать очередное вранье?

           В конце концов, какое мое дело, я ведь пишу отчасти тот скуки, отчасти пытаясь разобраться в том, что же произошло – не в плане фактическом, но случилось за кадром, в подсознаниях, с изнанки  – к примеру, зная траектории, которые привели нас двоих к этой встрече,  можно ли было догадаться, что все это закончится моей писаниной на седьмом этаже еще в тот момент, когда Жанна выбивала мне чек  за двойной эспрессо, а я  думал:  «забавная девушка…»? Насколько мы выбираем дороги; насколько они выбирают нас? Выбрал Савл дорогу на Дамаск чтобы стать Павлом, или это дорога на Дамаск выбрала его?         

**


   —Может быть, это? – Любовь Артуровна протянула Жанне плотный томик карманного формата. По периметру белой обложки скакали, образуя рамку, контуры букв GARNIER FLAMMARION GARNIER FLAMMARION… В нижней части помещалась выполненная в чем-то среднем между абстракцией и импрессионизмом иллюстрация: пепельный профиль узника перед зарешеченным окном; на стороне свободы находилось что-то вроде грунта или пожелтевшей травы, над которым скользил женский силуэт. Лица заключенного и дамы были обращены друг к другу словно они вели разговор через решетку, что было бы, однако, затруднительно, поскольку героиня, если судить по ее видимому размеру, находилась метрах в тридцати.  Сверху прусской лазурью в три строчки стояло: STENDHAL   LA CHARTREUSE DE PARME, фамилия автора была сдвинута к правому краю, а заглавие - к левому. 
      — Не слишком ли толстая?  – поинтересовалась Жанна, взвешивая томик в руке.
      —Одна толстая предпочтительнее двух тонких – выражения в большой книге повторяются, и поэтому их удобнее запоминать. Лорд Байрон в «Дон Жуане» утверждал, что два двадцатипятилетних мужа лучше одного пятидесятилетнего, но при изучении языка правильнее обратное. Это солидная, зрелая книжка. И несложно написана – автор не зря считал, что романист должен быть сух, как бухгалтер. Если ты ее одолеешь, тогда твое самоуважение вырастет до высоты Пиренеев, а если нет, можно будет утешаться цитатой: «К славным делам и стремленье похвально бывает».   
    —Chartreuse – это обитель?
    —По сути, да, но детали… Точный перевод термина –  «картезия», обитель картезианцев, но  слово настолько малоупотребительно, что переводчик предпочел более ясную «обитель» без уточнения: в мире осталась едва ли сотня-другая монахов ордена.
      —Неужели его основали последователи Рене Декарта?  – спросила Жанна.
       — Pas du tout… Родоначальник –  святой Бруно, он родился в 1030 году, пошел по церковной линии, стал богословом в Кельне. Однако, когда ему стукнуло 54, его настиг,  выражаясь по-современному, кризис среднего возраста: вместо того, чтобы с комфортом встретить Господа  у серых  вод  Рейна, он отправился  в компании немногих спутников в Гренобль и там, в предгорьях Альп,  основал поселение, предназначенное к поиску Высшего Существа –   так при Сталине был создан «Арзамас-16» чтобы отыскивать водородную бомбу… Идея Бруно состояла в том, что Истина проясняется  не группам, но одиночкам. В самом деле, Всевышний, согласно Писанию, редко выступает перед толпой – обычно он является отдельным людям: святым и пророкам, и уже те передают Весть остальным. Даже Христос, как свидетельствует Евангелие, время от времени молился в одиночестве, хотя его сопровождали апостолы, а не кто попало. Таким образом, Бога, как полагал Бруно, можно постичь самостоятельным размышлением, но для этого надо сосредоточить свой взгляд на возвышенном, как математик сосредотачивает его на листе бумаги с символами – забыв обо всем остальном.  Монах, следовательно, должен иметь условия для производительного умственного труда – тишину, чистое и удобное помещение вдали от суеты мира, стол, свечи, очаг, книги. Ему необходимо поддерживать в порядке тело избегая как вызывающего сон и похоть переедания, так и ослабляющего мысль истощения, он должен чередовать напряженные умственные изыскания с менее требовательными занятиями наподобие переписывания рукописей, столярными работами или уходом за клочком земли. Поэтому у каждого в обители свой домик с небольшим садиком, «ячейка», монах выходит за его ограду  трижды в день для совместной с другими молитвы; по выходным обитатели встречаются за трапезой, гуляют вместе по окрестностям и рассуждают о божественном.   
      —У них нет авторитета? – спросила Жанна. —Учителя? Их никто не учит – каждый думает за себя?
       —Их единственный учитель – Бог, каждый  общается с ним напрямую через молитву, псалмы, евхаристию, через  дисциплину  и сосредоточение на предмете; при этом не предполагается, что  Господь сообщит им что-то, ранее неизвестное – они выбирают одиночество для того, чтобы быть  с другими, столь же одинокими - по-французски  разница одинокого и сопричастного : solitaire -solidaire – лишь в замене глухого звука на звонкий;  это противопоставление, кстати,  встречается как в текстах картезианцев, так и в рассказе Камю  «Иона» – непонятно кто у кого позаимствовал, не исключено, что все додумались самостоятельно. 
       —А разве им не скучно? – спросила Жанна. – В четырех стенах, разговаривая с другими лишь по воскресеньям, без газет, телевизора, лишь богословские книги. Добровольная тюрьма. 
       —Vita contemplativa… Есть люди, которым созерцание заменяет остальные радости… Надо сказать, это почти исключительно мужское занятие, хотя есть и женские картезии.
        —Я бы не выдержала, — сказала Жанна. – Созерцать таким образом жизнь - все равно, что созерцать антрекот, когда ты голоден… В мире столько интересного  – отгородиться от всего этого в поисках неизвестно чего…  И вы думаете, герой Стендаля выбрал орден картезианцев неслучайно?
           Стендаль был атеистом, он говорил, что единственное оправдание для Всевышнего состоит в том, что его не существует…Но, мне кажется, одинокий поиск Чего-То – очень в его духе... Это Что-То не обязательно бог в обычном понимании, скорее безличное высшее существо Спинозы, некий смысл – им может быть, например, любовь. Стендаль написал целый трактат о неудачной любви, потому что любая стоящая любовь в конце концов оканчивается неудачей …  Конечно, такие поиски занимательны лишь немногим, и Фабрицио протянул в монастыре лишь год, но есть те, кто обретает смысл просто пытаясь его отыскать. И эти люди в целом не несчастны, хотя в моменты сомнения они могут говорить, что счастье невозможно.    Недаром последние слова в «Обители»: «To the happy few». Происхождение этой цитаты не очень понятно, часто его относят к Шекспиру, а иногда к популярному в начале 19 века  роману Голдсмита… Стендаль возражал против классической французской драмы в стиле Расина, закованной в колодки александрийского стиха, в смирительной рубашке трех единств…

**

      В то время Жанна не особенно много понимала в ученых разговорах наставницы —к примеру, она не очень-то отличала александрийский стих от ямбов с хореями…  или три единства… Рассказывают, что в комнате маленькой Софьи Ковалевской стены были оклеены страницами математического трактата за авторством Остроградского, и Сонечке нравилось рассматривать непонятные закорючки. Потом в комнате появились нормальные обои – с цветочками, зверюшками или же орнаментом –  история не сохранила подробностей; однако когда в университете ей рассказали про интегральное исчисление, тема показалась Ковалевской поразительно знакомой – словно она все это уже знала, но забыла, а потом вспомнила. Благодаря разговорам с француженкой и прочитанным книгам сознании Жанны возникали  тонкие подземные нити культуры:   Расин – александрийский – единство времени – кота зову котом – лопату лопатой – баллада Редингской тюрьмы –танец семи покрывал –   так сказал Заратустра- космическая одиссея – шимпанзе; эти нити ветвились и привязывались к лицам и явлениям окружающего мира – реальным котам и лопатам, зданию «Крестов», знакомому ей директору школы, который, как бедолага Оскар  оказался гомосексуалистом и тоже за это  пострадал, зоопарку напротив Петропавловки… Тренировка  писателя, как и тренировка  математика состоит в наработке грибницы, но математик обязан вывести ее на поверхность, а для писателя она может безболезненно оставаться в темноте; пишущий не обязан ничего доказывать; оба однако, для того, чтобы быть хоть сколько-нибудь успешными,  должны встроиться в ткань, освоить язык, хотя бы в некоторой степени понять то, что сделано другими… Слишком много чужих знаний не оставляют места для собственного:  пирамиды  книг высятся над мумифицированными трупами педантов; однако не знающий чужого обречен на его воспроизведение;  узнать  – значит не усвоить, но  преодолеть – и  простить другому, что он сказал раньше.      
   
**

       После злополучного ухода Любови Артуровны из школы их общение с Жанной не прекратилось; более  того,  по мере того, как улучшались читательские навыки Жанны, она стала менять  книги  чаще; в каждый ее приход, насчет времени которого Жанна заранее договаривалась по телефону,  они вдвоем  пили чай – не по-пролетарски в кухне, как это произошло бы у Жанны,  но в профессорской гостиной покойного деда учительницы, завещавшего внучке квартиру. Напиток подавался в старинном фарфоровом чайнике с цветами; чашки и блюдца были особенной вычурной формы, клонившейся скорее к миру ботаники, нежели к начертательной геометрии советского стиля, образчиком которого выступал стакан закаленного стекла, творение скульптора Мухиной. Столь же вычурными были и чайные ложки из благородно потемневшего серебра – Любовь Артуровна сочла бы варварством полировать их  кетчупом, уксусом или же зубной пастой – как это советует интернет.  По ложке  лежало на сложенной вчетверо салфетке возле чашек  хозяйки и гостьи, третья покоилась в хрустальной сахарнице с серебряным же ободком; Любовь Артуровна пила чай с добавками неведомых Жанне ароматных травок (имбирь, бергамот, корица ), но без сахара, хотя иногда добавляла молоко – глядя на нее Жанна тоже вскоре отказалась от рафинада, и как не странно, довольно быстро к этому привыкла – сахарница тем не менее при каждом ее визите занимала свое место.  К чаю полагался шоколад, пирожные, или печенье – собственной выпечки либо покупное, но всегда чрезвычайно вкусное. Они сидели с двух сторон покрытого льняной скатертью стола на  тонконогих венских стульях из гнутого дерева, увенчанных на ажурной рамке невесомой тисненой фанеркой – мебельный эквивалент газели: в  собственной квартире Жанны водились лишь колченогие динозавры с сиденьями из шкуры  дохлого  плюшевого медведя; когда шкура износилась до дыр мама Жанны самостоятельно нашила поверх некий    результат скрещивания   гадюки  с заплесневевшим  жирафом.  Стулья в квартире Жанны безжалостно скрипели; как впрочем и почти вся остальная обстановка, начиненная древесно-стружечной плитой и поставленная на  покрытый волнистым  линолеумом пол; облупленная краска подоконников над ребрами батареи вгоняла ее в тоску, и ей зачастую стоило труда отключиться от воплей комментаторов из соседней комнаты «Гооооооооооооооооооооооооол!», сопровождаемых  восклицаниями отца «Урод! Ну как… !» -она временами представляла себе, что комментатор, заранее записав на пленку свой безграничный энтузиазм, в нужный момент нажимает кнопку, и  делает пару затяжек, прихватив окурок с края баки из-под кильки,   пока устройство полощет уши паствы сакральным кличем… В комнатах учительницы от паркета пахло старомодной мастикой, под трехметровыми потолками  с лепниной царил тихий полумрак, со стен смотрели картины с альпийскими пейзажами, а заполненные золочеными корешками книжные шкафы темного дерева, пережившие,  судя по их виду, без малейшего ущерба для здоровья,  две мировые войны, были вполне готовы пережить и третью; телевизионный приемник выглядел бы здесь более странным, чем рок-группа «Крематорий» на премьере   «Андромахи»... 
          Парадокс, говорила Любовь Артуровна, состоит в том, что все приятное связано с болезнью или смертью кого-то другого – а обычно с тем и с другим. Жемчужина – болезнь умершей раковины, foie gras – болезнь гусиной печенки, даже обычный  сахар подразумевает гибель тростника… Так и книги неотделимы от болезни и смерти – большинство писателей были  нездоровы: сифилитики, астматики, эпилептики, алкоголики…Даже те из них, кто долго жил, наподобие Гете, Толстого или Томаса Манна обыкновенно страдали психически. Прекрасное никогда не рождается без труда, а труд – проклятье… Писатели умирают в своих книгах для того, чтобы мы могли получить наслаждение.
           —А любовь?  – спросила Жанна. — Ведь она тоже прекрасна и приятна. Это тоже болезнь?
           —Вероятно, да… Это болезнь любящего и удовольствие любимого. Раки любят, когда их варят живыми … Счастливы любимые – надо позволять себя любить…А для того, чтобы тебя любили, надо любить самой… 
          И Жанна думала, как она вырастет, станет как учительница, начнет писать книги, которые будут стоять на полках из карельской березы в ее загородном доме с садом за высокими окнами и получит в награду много-много любви…       

**

        В основном разговоры учительницы с ученицей вращались вокруг печатного слова, но иногда Любовь Артуровна рассуждала и на общие темы.
    «Мужчины,» — говорила она, — «порой бывают умнее, чем это для них хорошо. Рассудок полезен в тригонометрии, но это почти единственное место, где его можно применять безнаказанно и с успехом, в действительно важных вещах попытка все контролировать умом обречена на провал. Ты можешь решить умом как он действительно к тебе относится, врет он тебе или нет? То, что он говорит это часто совсем не то, что происходит на самом деле; это лишь то, как ему кажется, даже в случаях, когда не обманывает нарочно… Его настоящее отношение к тебе можно узнать только сердцем.
          Порой  же мужику,   как писал Некрасов –  «втемяшится в башку какая блажь – колом ее оттудова не выбьешь…», при этом товарищ барин   совершенно уверен, что им движет  никакая не блажь, но категорический императив стопроцентной чистоты, и пытается навязать свою блажь женщине  тоже, и спорить с ним совершенно бесполезно – он тебе приведет десять аргументов с каждым из которых ты будешь более или менее согласна, но эти десять аргументов состыкуются  в итоге  в какой-нибудь полнейший бред наподобие того, что он должен ходить налево оттого, что тебя любит, либо целыми днями  гонять  «тетрис»,   раз  в семье мало денег... Спорить с ним  его  методами – все равно, что играть  против него в хоккей;  в такой игре женщину всегда откинут в сторону,  коли в ней осталась хоть капля женского… 
          Но все равно лучшие экземпляры,» — добавляла наставница, — «могут доставить тебе чувства, которые ты не отыщешь ни в каком другом месте – ни в книгах, ни в природе, ни в кухне… Мужчину природа сделала для нас;  владеть им, повелевать им, любить его   – лучшее из удовольствий…» 

**

   Один из таких экземпляров и положил конец дружбе Жанны с француженкой…  Но нем был совершенно невозможный махровый халат (как сказала бы героиня Пруста: «такие халаты носить просто преступно») украшенный гербом с монограммой и увенчанный на чреслах (если такое выражение вообще осмысленно) столь же преступным шнуром с огромной палевой кистью, похожей на кисточку для бритья. На левой руке экземпляра виднелись часы розового золота (Жанна еще не знала, что это розовое золото) с заводной коронкой под сапфировой полусферой; даже нашей героине, ничего не понимавшей в часовом бизнесе, сразу же было ясно, что подобное  от природы  не может  быть дешевым, как курица от природы не умеет летать. На указательном пальце правой руки–  такая могла принадлежать пианисту или хирургу – сидел перстень, оглавлённый кровавой каплей рубина. Безупречно изваянная русая бородка с начинающейся проседью охватывала его крупную тестостероновую челюсть;  твердо очерченный рот, прямой нос  и внимательные глаза цвета речного льда размещались  под правильным, высоким лбом; прическа будто высеченная из сероватого мрамора (Жанне припомнились скульптуры римских императриц со сменными прическами - супруга бога  обязана следовать моде  даже в виде скульптуры) довершала, выражаясь высоким штилем, облик. Казалось, обладатель этого лба и глаз, и властного рубина на указательном пальце ни разу  ничего не боялся и никогда ни в чем не сомневался – ницшевская белокурая бестия – он только пользовался правом сильного.
       Мужчина открыл ей дверь в квартиру Любови Артуровны… Как обычно, вчера ученица с учительницей договорились о встрече, и Жанна возвращала очередную книгу. На этот раз ей долго не отворяли, и девочка колебалась, стоит ли позвонить еще раз, либо будет невежливо. Ученица ни разу не задерживалась, а если приезжала раньше, то ждала на площадке чтобы нажать кнопку звонка в точно назначенное время, и наставница открывала почти мгновенно – словно и она ждала в прихожей — Любовь Артуровна не терпела непунктуальности. В первый момент Жанна подумала, что ошиблась номером, но хорошо известная ей обстановка не оставляла сомнений в том, что ошибки не было…   
        —Жанна? – спросил мужчина.
        —Да, это я …
        —А я  Алексей. Любаша задерживается, и просила вас немного ее подождать; извините, она не смогла до вас дозвониться… Проходите…
        Она сняла и повесила на вешалку куртку, стянула с ног сапоги, поискав глазами нашла тапочки, которые обычно давала ей хозяйка, надела, и пошла по коридорчику в гостиную, зажав под мышкой книгу и чересчур крепко сомкнув в замок пальцы. Ее волновало ощущение, что идущий за ней незнакомец беспардонно  раздевает ее взглядом со спины; это ей слегка претило, но в то же время  щекотало нервы  – словно она,  прикрывшись учебником,  выковыривала  козявку из носа на уроке математики –  обернуться  она не осмелилась.
         —Садитесь, – он указал ей на кресло в углу, подвинул венский стул и сел слегка наискосок.      
       Теперь он беззастенчиво и открыто рассматривал ее своими заполненными льдом –  как стакан газировки –  глазами.
       Смутившись окончательно, Жанна перевела взгляд на его часы, и Алексей обратил на это внимание.
       — Не люблю кварца – заметил он. — Неподвижный, мертвый кристалл на батарейке, щелканье электромоторчика; то ли дело старая добрая механика. Возможно, неточная, устаревшая – но что-то в ней есть завораживающее… Сцепление колесиков, танец балансира; жизнь, пульс… А вам как кажется.
       —А мне кажется,  производители, тратя безумные деньги на рекламу, попросту впаривают населению устаревший хлам по завышенным ценам: все эти звезды футбола, тычущие своими «Ролексами» в физиономию алчущим стать мажорами – печальное зрелище...  – Жанне хотелось немного вывести самоуверенного молодчика из себя, но выражение его лица совершенно не изменилось.  – У меня грошовая китайская поделка, я раз в год меняю в ней батарейку и за этот год она уходит вперед или назад на пятнадцать секунд – ее не надо каждый день заводить,  раз в неделю выставлять по сотовому и ежегодно носить к часовщику для непристойно дорогого  обслуживания; она выполняет свою функцию показывать время в пятьдесят раз точнее, чем сертифицированный женевский хронометр.
       —Функция… —задумчиво сказал Алексей, — А вам не кажется, что у часов есть еще одна функция – объяснять другим кто ты такой?    
       — Если человек судит обо мне по шмоткам и причиндалам, подобное мнение мне, вежливо выражаясь, по фонарю… Осел останется ослом, хоть ты осыпь его звездами…  и он лишь хлопает ушами, где нужно действовать умом…  Диоген же и в бочке остается умным…    
      — А вы не думаете, что быть умнее других, талантливее других …  невежливо. Даже невежливее, чем быть богаче…  Богатство в изрядной степени дело случая; фортуна может улыбнуться любому: можно сорвать джекпот, умер дядя, окрутила молодого Стива Джобса…  А ума за просто так – по причуде фортуны –  не бывает. Когда вы ненароком выучили за полгода французский и цитируете к месту влет переделанного Державина – это ведь ваш «Картье», вы им козыряете как я своим… Визитная карточка…   Я говорю другим – постарайтесь, вам немного повезет –  и будете как я; за это они меня любят – а вы им говорите: как вы, ребята, не пыжитесь, со мной сравняться вам не дано… Извилина не в ту сторону загнута…  Для таланта ведь нет извинения… Для денег оно есть – особенно в России – «где взять ему, ленивцу, плуту –  украл, конечно…   я беден, зато не ворую»… Талант же  – самая большая несправедливость,  которая только может существовать: даже  раб при случае может стать царем, а бездарность ведь никогда не изменится… Меняя  талант на деньги или власть вы говорите: мне повезло, у меня талант; а тебе повезет – помрет дядя  –  вот мы и сравняемся… А когда  гордо отказываетесь  разменивать, то какой мессидж  посылаете  людям? –   вы по сравнению со мной – хлам, и навсегда таким останетесь. И что они вам отвечают? Естественно: «А ты наглец, и нам твои способности до лампочки, ты лучше деньги заработай, тогда будем тебя уважать…» Потому что в глубине души каждый надеется на некую высшую справедливость – что последние тут станут первыми там – а если никакого «там» нет, если пять сантиметров к члену,  50 к ай-ку и слуха до абсолютного  никто никогда тебе не прибавит… Богатым стать всегда  можно, но талантливым… Полагаю, я выражаюсь достаточно ясно… Менять талант – вежливость, а отказываться менять – отнюдь… Надеюсь, в вашем случае невежливость объясняется просто недостаточной зрелостью…   
           —Что вы читаете, если не секрет? —Алексей сменил тему. Жанна развернула к нему обложкой дешевое издание с неровным обрезом – из тех, что печатались безблагодатным, но отчетливым шрифтом на   бумаге оберточного типа, так что проходилось разрезать страницы; в те годы, однако, дешевые издания еще сшивались, а не просто ставились на клей чтобы рассыпаться с третьего просмотра.
     — «Здравствуй, грусть » - моего понимания  вполне достаточно: «Bonjour, tristesse» автор  Sagan…Франсуаза… И как вам?
       — Героиня просто маленькая злая стерва, а вообще ветеринарная клиника: папа развратный как мартовский кошак, две гламурных кисы в поисках его денег, дочурка, не способная осилить Бергсона и ее кобель-любовник… Вся история выглядит крайне неестественно, язык той простоты, которая хуже воровства   –  сексуальные мечты дрянной девчонки о том, чтобы загнать соперницу в гроб – папа явно не из тех, из-за кого бросаются в пропасть, тем более женщины типа Анны… Для 50-х книжка была скандальна, главным образом тем, что вышла из-под пера девятнадцатилетней…
         Алексей смотрел на нее не отрываясь, немного насмешливо, и Жанне походу становилось неудобно за свой дешевый эпатаж, за желание удивить зрелого человека,  много  повидавшего в жизни,  резкостью позаимствованных в интернете суждений;  несмотря на рассудочную неприязнь к холеному и нагловатому  любовнику француженки, она чувствовала, что  ее тянуло к нему, к его сильным рукам, тренированному крепкому телу, ледянистым глазам –  словно железку тянет к магниту – наведенным моментом, против ее железкиной  воли…
        — Вы полагаете, что через два года сможете написать не хуже…? Вопрос ведь не столько в том, каков текст с вашей точки зрения, а в совокупности мнений… Ты говоришь – они плохие, они аморальны, история грязная, слог прост, не Пруст -  фу – а другие находят в романе что-то трогательное, человеческое. Ты говоришь: молодой кобель-любовник, но ведь для многих дорога к серьезному чувству лежит через более доступную чувственность – даже Стендаль утверждал, что в пятнадцать лет все начинается с крестьянок в стогу.  Ты говоришь – развратный папик, но ведь он тоже человек, который ищет тепла и общения, и способен их дать другим – недаром к нему тянутся женщины – и это вовсе не только из-за того, что он может им доставить удовольствие…  Удовольствие не только плотское и материальное… И что плохого в том, чтобы хотеть немного праздника, игрушек, красоты, излишества и лени – почему настоящая любовь непременно должна питаться дошираком, носить на горбу пропитанные креозотом шпалы и умещаться на раскладушке? Конечно, героиня поступила плохо, но ведь она раскаивается, понимает, что в следующий раз так делать не надо, она получила урок на всю жизнь, у нее еще все впереди, она сможет исправиться, преодолеть излишек эгоизма и найти счастье в будущем…
        Он как-то незаметно перешел на «ты»…
        Жанне хотелось сказать ему, что лучше она будет несчастна по-своему, чем залипнет в счастье Франсуазы, кончившей к тому же вульгарным алкоголизмом… Рука Алексея легла на ее колено… Он по-прежнему глядел ей в лицо, его выражение никак не изменилось – будто пальцы повиновались не его собственной воле, но властно вспыхнувшему рубину на указательном. Мысли  пересохли в гортани Жанны –  она хотела сбросить  со своего колена его ладонь, сказать, что она не такая, но затасканность этой фразы, говоримой всеми, кто как раз такой не могла вызвать у Анатолия ничего, кроме насмешки – сказав это,  она упала бы в его глазах на уровень   « не с ПТУ,  с колледжа»,  а ее почему-то заботило предъявить ему свою  зрелость и утонченность...
      —Мне кажется, мы можем стать друзьями… Ты очень умная девушка…
      Жанна не знала, что делать. С одной стороны, все ее принципы кричали против того, чтобы принимать ухаживания сорокалетнего любовника учительницы, с другой ей льстило внимание и что она тоже способна быть соперницей, завоевательницей…         
     В этот момент за перегородкой в необычно тихой квартире Любови Артуровны послышался слабый шум –  словно кто-то ненароком толкнул стул; возможно Жанне это просто причудилось; однако в ее голове мгновенно возникли, как  тени отцов Гамлета, мопассановские истории о пресыщенных любовниках, вовлекающих в сети разврата неопытных девушек… Ей отчего-то показалось, что француженка на самом деле нигде не задерживалась;  вся история с ее ведома выдумана чтобы дать Алексею шанс, а Любаша,  прижав ухо,  слушает за стеной как ее друг обольщает ученицу;  она дарит ему Жанну для того, чтобы дать новый оборот  плотским утехам, либо желает переправить  ученице начавшего приедаться ей самой кавалера  с малопонятными целями – возможно, ее интерес к Жанне выходит  из ведомства возвышенной Афродиты Урании к области  ее общедоступной  ипостаси –   Пандемии, недаром несколько раз ей казалось, что дружеские объятия учительницы растягивают  пределы простой дружбы, что книги учительницы зачастую слишком откровенны…  Жанне также припомнились слухи о странных отношениях Симоны де Бовуар с ее ученицами и Сартром…
       —Извините, — сказала она.  — Я не могу больше ждать… Мне надо идти.
       Она быстро встала, почти вскочила с кресла, одернула юбку вниз; колено жгло, словно она забежала в крапиву…
      —Вы уверены? Идемте – я провожу…      
       В прихожей он подал ей куртку… Она выскочила на улицу и пошла не разбирая дороги – весенний день был мутен от слез…
     Больше в квартиру Любови Артуровны она не возвращалась.

**

      Жанне было нелегко определить точную подоплеку эпизода с Алексеем; еще труднее это делать мне, знающему о случившемся лишь в пересказе… Не исключено, что все обстояло именно  как утверждал товарищ барин – Любовь Артуровна действительно задержалась и совершенно не имела планов подкладывать своему знакомому несовершеннолетнюю ученицу, и еще того менее  предполагала заводить в профессорской квартире menage a trois, и   ни в коем случае  не испытывала к Жанне лесбийского влечения  –  вся история была плодом воспламененного сладострастными лягушатниками,  воображения школьницы; возможно, Жанна преувеличила степень интереса к ней друга наставницы, а тому хотелось лишь  явить себя  бескорыстным воспитателем умной  юной девушки – не более. Это последнее предположение кажется мне, однако, слишком экстравагантным – умные девушки редко заблуждаются в подобных обстоятельствах… Но ведь Алексей запросто мог пытаться залезть к Жанне под юбку и без ведома подруги… 

           Были ли предположения Жанны абсолютно невероятны? Мы обычно склонны преувеличивать степень собственной и чужой порядочности… Откуда, например, Любовь Артуровна брала средства к существованию – в школе, из которой она к тому же ушла, платили гроши; она могла прирабатывать репетиторством и переводами, но и подобный заработок – отнюдь не Клондайк, а хороший вкус обходится  недешево… Логичнее всего предположить, что француженку в большей или меньшей степени содержали мужчины. Конечно, она вряд ли  унизилась бы до того, чтобы откровенно продаваться, вероятно она убеждала себя, что в возлюбленном ей нравятся не деньги, но те свойства, которые позволяют их заработать: кураж, настойчивость, шарм; то, что она влюбляется в необычно высокой процент способных ее содержать и почти не влюбляется в тех, кто это делать не способен,   показалось бы ей забавным совпадением, если бы она подобный вопрос перед собой ставила – а люди обыкновенно  избегают ставить перед собой чересчур неудобные вопросы… Впрочем, из того, что единственный поклонник француженки, которого знала Жанна, скорее всего платил, еще не следует, ни то, что поклонников было много, ни то, что платило подавляющее большинство – даже не следует, что платил Алексей… Мы находимся на скользкой территории домыслов и предположений, нужно слишком хорошо знать человека для того, чтобы рассуждать на подобные темы с уверенностью… Да и зачем – с практической точки зрения   –   подобное  морализаторство – когда  обе стороны считают нормальным, что мужчина содержит женщину – это их личные дела, и совершенно незачем в них лезть, пока эти люди не лезут в ваши…       
 
 
      Естественно, Жанна могла бы возобновить посещения, сделать вид, что ничего не произошло,  намекнуть учительнице на происшедшее и посмотреть на ее реакцию, подождать развития событий… Но с появлением героя-любовника персональный оазис Жанны, ее небольшой личный Эдем в котором она чувствовала себя огражденной от окружающей пошлости серебряными ложками, бисквитным печеньем, альпийскими пейзажами и   разговорами о высоком – этот маленький Эдем вдруг погрузился в болото животной  Пандемии, подозрений, намеков, продажности и лжи, и без того плотно обступавшее  Жанну. Она одинаково не представляла и то, как она скажет Любови Артуровне правду, и то,  как начнет  ей врать; признаться  в своих подозрениях ей было столь же противно, как про них умолчать – она чувствовала, что в любом случае кто-то из них двоих предал другого; выяснять кто именно уже не имело особого значения.   

            Так закончилась любовь Жанны.

































Часть вторая
 
ZUSAMMENBRUCH


           Богиня Афродита вышла из моря; в случае Жанны это было море слез… Ее мечты о прекрасной наставнице, об эфирном и нектарном существовании в стройных, струящихся силуэтах  ар нуво разбились  прахом – словно изгнанная из рая библейская Ева,  она увидела изнанку гобеленов и железные болванки внутри серебряных ложек. Через два дня после разрыва она явилась в парикмахерскую, уселась в кресло и произнесла: «Коротко!». Когда ножницы отщелкали свое, и она взглянула в зеркало, то не смогла в очередной раз удержаться от того, чтобы заплакать – ей вспомнились архивные фотографии остриженных наголо француженок, запятнавших себя сотрудничеством с оккупантами…  Но Жанна пошла еще дальше (нет, брить лобок она не стала): она потратила сэкономленное, символически разбив глиняную свинью с прорезью –  то, что какую-то неделю назад бережно собиралось на чиносы и босоножки, в один проход по торговому центру оказалось потрачено на черную водолазку, брюки в тон и паленые кроссовки «Найк»…  Она сожгла все, чему поклонялась.
              Тем не менее, французский язык вынырнул из пожара несокрушенным – словно робот-соперник  Шварцнеггера во втором «Терминаторе» –   однако, вместо сентиментального Руссо, романтического Гюго и слезливого Верлена ей открылись язвительность Шамфора, арго Селина, холодное  отчаяние Бодлера... Ей неожиданно пришелся по душе де Сад – порожденный больным  воображением узника,  мир абсолютного  эгоизма, всепожирающей похоти и наслаждения мучениями ближнего показался ей вполне адекватной метафорой для творящегося вокруг, хотя максимы  божественного маркиза ее и  не соблазнили.  Она записалась в общедоступную библиотеку иностранных языков – выбор там, разумеется, был значительно шире, чем две сотни томов Любови Артуровны, а когда поступила в университет, то в ее распоряжении оказались еще и университетские запасы … 

          На годы жизнь Жанны почти целиком ушла в чтение. Она возвращалась из школы, потом с факультета, ела оставленное в холодильнике мамой, не особенно заботясь о том, что именно  –    поев, она с максимальной скоростью и минимально приемлемым качеством  делала положенное ей по учебной  программе, а  остальное не занятое сном время читала, закрыв дверь в свою комнату чтобы как можно меньше слышать телевизор,  тяжелые шаги отца и его кашель курильщика; ее выходные также проходили за книгой и нечастыми одинокими походами в артхаусное кино или в музеи. В наушниках ее плеера звучали Моцарт, Рахманинов, или Шопен.  Ее общение с однокашниками сводилось к игнорированию всякой общественной жизни и жесткому пресечению поползновений противоположного пола. Похожая на кошку, она гуляла сама по себе.         


**

     Сегодня мне подумалось, что я не могу любить людей как они есть – и себя как я есть тоже не люблю. Заповедь гласит: «возлюби ближнего как самого себя» – кто-то ехидный заметил, что самого себя настоящий христианин должен ненавидеть… По-видимому, ненавидящий себя не может любить и никого другого – он в силах увлечься лишь идеалом; идеальны бывают лишь мертвецы…
          Потом мне пришло в голову, что я демонстрирую забавную смесь комплекса неполноценности с манией величия… Но если человек подозревает у себя манию величия, то у него скорее всего комплекс неполноценности... А если подозревает комплекс неполноценности, то скорее всего он прав… То есть я по-видимому страдаю лишь комплексом неполноценности… Это рассуждение меня почему-то развеселило

**

    Я чуть продвинулся вперед в задаче Римана – мне удалось по крайней мере сформулировать себе, отчего абсцисса половина столь важна. Естественно, симметрия, открытая Риманом, со времени его работы выводилась двадцать раз всевозможными способами, и поставив вопрос так, чтобы было понятно именно мне, я не открыл никаких Америк...
   Оказалось, что свойство Римана выполняется для обширного класса функций.  На первый взгляд, совпадать с собственным преобразованием Фурье может удаваться редко кому, однако это не так: у преобразования как линейного оператора лишь четыре собственных значения, посему подпространство, соответствующее единице весьма широко. Квадрат оператора возвращает четную функцию в себя саму. Значит, складывая любую функцию с ее же  преобразованием Фурье можно получить искомое. Примеры включают функции Эрмита, описывающие квантово-механический осциллятор и периодическую функцию “Ш”, состоящую из дельт Дирака. Назовем представителей класса Ф-функциями... Нетрудно показать, что свойство симметрии Римана автоматически выполнено для преобразования Меллина от любой Ф-функции, а ряд для дзеты - преобразование Меллина от слегка подправленного «Ш». Преобразование Меллина сохраняет ортогональность, и если бы удалось придумать систему ортогональных функций, которые включают в пределе “Ш”, то на нужной нам прямой одна вторая тоже получались бы ортогональные функции, и если... Увы, придумать что-то подходящее непросто...И вся конструкция имеет слишком много дырок... Я ломал над ней голову довольно долго, но ни до чего толкового так и не доломался...


**
                Рано или поздно много читающий обыкновенно пробует писать, как много пьющий становится алкоголиком…
         Жанна начала переводами стихов. Говорят, что в переводах, как в людях, верность и красота являются взаимоисключающими понятиями – эту истину наша героиня постигла быстро и на собственном горьком опыте. Попытки втиснуть содержание в бельевую корзину размера и рифмы  приводили к тому, что со всех сторон вываливались немытые носки; если же сочиненное хоть немного устраивало ее в технической части, то оно оказывалось по смыслу страшно далеко от того, что хотел сказать носитель языка. Тем не менее, формальная сторона далась ей без особых усилий: она  одинаково  легко  могла сколотить русский текст к песне  «АББА» или  приемлемый сонет; и даже сработала частушки для институтской самодеятельности, каковая самодеятельность ее, впрочем, совершенно не занимала.
                От переводов она двинулась к собственным сочинениям. Хотя стихи дали ей довольно много в умении держать ритм, находить обходные пути к нужному смыслу, приучили к терпению и пониманию ценности каждого слова, поэта из нее не вышло. Она чувствовала, что для стихов она недостаточно безумна, что ее попытки слишком проходят ей через голову и на самом деле ее вирши - лишь более или менее качественно зарифмованная проза.  Понимание законов стихотворного текста научило ее видеть то, что Цветаева называла «затычками» - зачастую  парус держится над волнами только ценой могучего балласта под ватерлинией – четырнадцать строк сонета обыкновенно пишутся лишь ради пары слов, и  в большинстве сочинений эта  пара на самом деле на самом деле  отсутствует, либо заемная;  хотя Булгаков и утверждал, что рукописи не горят, в массе они лишь не тонут…   Скептицизм не позволял Жанне принимать мутность за глубину, а выверт за оригинальность, она не увлеклась ложной значительностью сваленного в рифму лексикона, не смогла убедить себя в том, что неясное всегда превосходно – путь непонятого новатора оказался для нее закрыт, а проселочная дорога  васильков во ржи ее не привлекала: мало-помалу от стихов она пришла к прозе. 
          В ее первом рассказе фигурировали санкюлоты под фригийскими колпаками, неподкупный Робеспьер во  фраке  и юная дворянка, желавшая отомстить главе Ревтрибунала за смерть брата. Графиня, притворившись белошвейкой, приучала свой организм к синильной кислоте постепенно повышая дозу - в конце концов ее кровь стала настолько отравлена, что даже несколько капель убивали нетренированного человека. Идея состояла в том, чтобы очаровать сладострастного трибунальщика и во время ночи любви подлить ему отравленной крови в бокал бургундского, воспользовавшись шляпной булавкой для вскрытия собственной вены. Девушка встретилась с будущей жертвой на праздновании культа богини Разума, сопровождаемой богом Прогресса и жрицами Философии, и она  не смогла устоять перед свежим обаянием молодого революционера. Борьба зародившегося чувства с долгом фамильной чести заставила ее исписать пару страниц страстным монологом в духе Корнеля.  В ходе романтической прогулки в горах юноша, не зная кто перед ним находится,   поведал ей, что на самом деле помог ее брату бежать, а вместо него на гильотине  казнили закоренелого мерзавца… Пораженная счастьем  графиня хотела уже  заключить себя в объятия любимого под сенью  кипариса, но в критический момент была укушена змеею  и упала в обморок. Не растерявшийся санкюлот, знавший основы первой (и зачастую последней) помощи пострадавшим, отсосал из раны кровь как с гадюкиным  ядом, так и с ядом собственно возлюбленной. Он твердо помнил, что токсины змей перорально не действуют и нейтрализуются пищеварительным трактом, однако не учел, что яд графини совсем не таков. Очнувшаяся   аристократка обнаружила рядом два трупа – любимого и рептилии… Произнеся страстный монолог в духе Расина, бедняжка кинулась в пропасть с близлежащей скалы…

           Естественно, Жанна без зазрения совести  насмехалась над своим первым литературным опытом, излагая его мне  как легенду о Митридате с добавкой персонажа Жюля Верна, достаточно проспиртованного, чтобы гореть заживо, и эпиграммы Вольтера о господине, которого укусил  аспид  - тот (не господин, разумеется) немедленно сдох…Не обошлось и без Ромеоджульетты…  Само собой, она придумала подобный сюжет на ходу и шутки ради, но, подозреваю, в ее первом рассказе действительно имелось нечто костюмно-романтическое и безнадежно книжное… И рассказ конечно был из времен Французской революции, эпохи де Сада… В образе ядовитой графини мне чудится нечто подсознательное – Жанна отождествляла себя с отравленным человеком, контакт с которым не сулит окружающим ничего хорошего.

               
**             

        —Извините – трамвая долго не было…
          Ей было очень неудобно опаздывать на первое же заседание литкружка, на котором она появилась, но транспорт действительно работал из рук вон. Она, запыхавшись, вбежала через десять минут после начала.   Ее ремарка осталась без ответа, лишь ведущий молча махнул рукой, предлагая сесть. Жанна   плюхнулась за стол, вытащила из сумки общую тетрадь и шариковую ручку, огляделась по сторонам. Сидевшая рядом девушка обладала идеальной для шпиона внешностью — она  могла затеряться в любой толпе, даже если бы та состояла из трех человек –  в ее чертах не было определенности, отдельности, необщего выражения: что-то среднее между блондинкой и брюнеткой – нос был ни мал,  ни велик, слегка вздернут, но если смотреть спереди представлялся прямым  глаза при разном освещении виделись  то карими, то серыми, даже с чуть голубоватым оттенком, кожа не особенно бледная, но и смуглой ее назвать было трудно. Она была одета так, что взгляду совершенно не за что было зацепиться – нельзя сказать, что со вкусом, но и без пошлости; даже косметики на ее лице было не слишком много и не слишком мало. 
        Председательствовал субтильного вида гражданин в очках, замотанных на переносице изолентой, так что край оправы образовывал ломаную; его свитер выглядел словно им мыли пол, прежде чем постирать в машине, в результате чего одежда вытянулась на брюшке, и  сжалась в рукавах.  «Командирские» часы на дешевом браслете съехали почти к локтю, желтые ногти индивидуума были украшены траурной каймой, что отдаленно напоминало георгиевскую ленту.  Казалось, не брюки сидели на мужчине, но он продолжительное время сидел  на брюках, прежде чем их надеть; поношенные штиблеты дополняли картину.   При этом у наблюдателя ни на минуту не возникало сомнений, что перед ним   настоящий питерский интеллигент – породистый и уродливый как лысая кошка сфинкс; с родословной, идущей от Радищева-Добролюбова, сквозь толстовства, Соловки  и ГУЛАГИ. За его изможденными плечами  словно горный кряж высились вылет со второго курса ЛИТМО, по его утверждению с подачи кровавой гебни,   «Скворечник»  вместо Афгана, десять лет оператора газовой котельной, цистерны портвейна «777» под грузовик плавленых сырков «Дружба» (не путать с одноименной бензопилой), верлибры в «Континенте»,   шапочное знакомство с Гребенщиковым и т.д. и т.п. Поверх спрыснутого щетиной подбородка он перекатывал во рту слабо тлевшую сигарету  «Прима»; пачка, красная, как смерть на миру, лежала у него по левую руку.
      В аудитории, кто уткнувшись в тетрадь, кто развалившись и положив ногу на ногу сидели врасброску человек семь.   
      Расположившийся одесную ведущего добрый молодец, похожий не то на Алешу Поповича, не то на Добрыню Никитича монотонно читал из тетради. Сочинение имитировало дневник психически больного, который не то притворялся императором  Калигулой, не то на самом деле им был; речь шла об инцесте с медсестрой и о том, что вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ульянов-Ленин в действительности вампир; по ночам, с двенадцатым ударом курантов Спасской башни,  самый человечный  поднимает пуленепробиваемую крышку охлажденного  соляным раствором гроба (товарищ Берия лично расстрелял команду вредителей, предлагавших морозить домовину вождя едким аммиаком) и летучей мышью летит мимо кремлевских курсантов пить  крестьянскую кровушку; в рассказе также упоминались Голем в Пражском Граде, китайская энциклопедия Борхеса-Фуко, фаллос под пеплумом,  гладиолус в значении римского меча, наутилус Жюля Верна в пандан,  наскальные рисунки из пещеры Платона, сумма космологии св. Фомы, применение  теоремы Геделя к женским колготкам (их нельзя ни доказать, ни опровергнуть); а также фигурировал пяток французских выражений с грамматическими и лексическими ошибками наподобие «petite connard» и  «altitude stilistique».
    Наконец Алеша Никитич окончил чтение и захлопнул тетрадь.   
    Ведущий подвигал губами, так что окурок завилял вверх-вниз наподобие дирижерской палочки либо собачьего хвоста. Он вынул хабарик изо рта, положил на разложенный  на столе магазинный чек, где покоились трупики еще двух «Прим» и наваристым басом сказал «Неплохо…  Ты несомненно прогрессируешь…Но… – отсебятины многовато. Надо черпать смелее, гуще; в хорошем тексте автора не видно – есть только его кадавр. Мумия. Муляж.  Барт не зря говорил, что автор умер. Сочинять текст должен читатель. Больше недоговоренности, полунамека; летчики знают, что нужно не двигать штурвал в самом деле, но лишь представлять, что подвинул... Туман… в тумане... to money... money- money...  »
    —А кто такой Барт? — шепотом спросила Жанна у соседки. – Он жив? И почему тогда читателю не платят гонорар?
    —Герой «Симпсонов», — не поворачиваясь ответила соседка. — Желтый пацан с головой в форме пилы, которого все время душит папаша Гомер… А читателям постмодерна обычно платят зарплату в университете…Есть, конечно, кто читает забесплатно… Гусары денег не берут...   
       —Следующий… – сказал председатель, и закурил новую сигарету. —Ты, Юля…Обсуждать будем потом одним пулом…   
        Соседка вышла перед публикой. Ее рассказ велся от лица маленькой девочки. На девочке штопаные рейтузы и фланелевая кофточка с зайчиком, грызущим морковку. Девочка  играет с куклой «Барби» точь - в - точь как  из телевизионной рекламы в перерыве между мультиками;  эту  куклу дедушка Мороз принес ее в новый год и в новой пластиковой упаковке,  оставил под искусственной елочкой, которая размером чуть меньше самой девочки; на елочке  разноцветные шарики, и звездочка; если воткнуть штепсель в розетку (девочке самой это делать это запрещается, надо позвать маму), то звездочка мигает веселым зеленым огоньком. Она сажает куклу в коробку из-под ботинок и говорит театральным шепотом: «Девочка Барби, нам надо подождать пока уйдет дядя. Дядя очень боится маленьких. Он добрый, и оставляет маме деньги, на которые можно купить хлеб, варенье и даже банан, в котором митамины, но у дяди дома очень злая дочка. Поэтому маленьких девочек он очень-очень боится, а у нас только одна комната, и тебе надо сидеть в шкафу тихо-тихо как мышка в норке, пока дядя не уйдет. Сейчас я унесу одежку на кухню, а когда дядя позвонит, ты залезешь в шкаф, а я включу тебе лампочку сверху.   И если ты будешь сидеть тихо-тихо, как при игре в прятки, и он не догадается, что ты здесь, то потом мы будем есть сушки и булку с вареньем и пить молоко.  Но если будешь шуметь, он догадается, испугается и убежит, а мы останемся без варенья…»
          —Мда… —сказал ведущий. – И что? Для чего ты это выдумала?
          —Я не выдумала. У соседки девочка, отец в бегах, зарплату на предприятии не платят… Иногда надо  принимать клиентов, когда дочурка дома, а не у бабушки… Однокомнатная квартира, оставлять ее в кухне мать боится,  чтобы та со скуки плиту не включила, к соседям сплавлять стыдно, на улицу гнать боязно…В ванную нельзя. Сидит в шкафу…
          —А ты откуда знаешь?
         —Соседка рассказала…  Когда могу, забираю девочку к себе…С Барби играем… 
         —Народец… –  сказал интеллигент… –  Оди профанум вульгус… Хоть бы противозачаточные покупала – или денег нет на аборт… Думать надо было, когда ноги раздвигала…И что, ничем кроме проституции заработать нельзя?  По-человечески, может и жалко, но бытовуха ведь… Изжевано со всех сторон… Индийская мелодрама. Или индейская… Рабыня Изаура.  Не литература это… Соцреализм. Семьдесят лет советскому цирку. Осиновый кол в могилу – и молотом от памятника на заставке «Мосфильма» … Ведущий резко качал из стороны в сторону окурком, тот сиял в подступавшей полутьме как глаз циклопа. Кто-то встал и включил свет.
        —Хорошо, начнем обсуждение.
        —Федин рассказ мне понравился, — сказала ахалтекинского размера деваха с лошадиным же профилем. — Прогресс у него чувствуется. Драйв есть. Саспенс. Перчинки не хватает, специй... Инессу Арманд, например, вставить...  А так – вполне… А у Юли… Тоска – одно слово. Рабкор с рабкормом…мать-героиня…Тетя Соня, мармелад…  Но у нее все время так. Что там обсуждать… Остальные согласно закивали головами…   
        —Еще мнения есть? Ты тут новенькая – как тебя зовут? – ты что думаешь.
        —Жанна… Я думаю, что соцреализм – это как раз Федор…
         —Бред, - возразила конская. – За Ленина-вампира враз на Соловки…      
         —Объяснись, – махнул папиросой ведущий.
         —Соцреализм – это не жизнь как она есть, а какой должна быть согласно Учению – начала Жанна. –  Учение поменялось, но метод остался прежним. Был Маркс, стал Барт; был Ильич под которым себя чистили, чтобы плыть в революцию дальше, стал Ильич, об которого ноги вытирают – фальшь все равно одна и та же. Сказочки для поддержания населения под шконкой – только вертикаль другая… Подождите чуток –  появится главный – православный  с великим-солнцеликим – их уже видно на горизонте –  и  постмодерн окажется в той же  куче хлама, что радиоактивные песни о главном; в одной продавленной коробке с либерастами из ЛГБТ… Компост-модерн…  Проходили со времен фараонов – двадцать лет от бардака к диктатуре – история учит лишь тому, что она плохая учительница …   Вы говорите – истины нет, а есть только частные мнения; но тогда и то, что истины нет – только ваше частное мнение… Такова элементарная логика; можно сколько угодно ее отрицать, но она от этого не останется элементарной логикой. А рассказ Юлии – правда… Посему – не соцреализм, и не постмодерн – просто правда.   Да и написано в принципе неплохо. Ритм чувствуется… Голос – свой. Живой голос, а не трупа по Барту…Может не ахти какой голос, но человека, а не мертвяка.  Потусторонние речи через медиумов слушать можно, конечно – покойников даже любят некоторые…нелегкой некрофильской любовью… Труп полюбить легче – он не возражает… На погосте благолепие, братство и равенство… И закусочка на бугорке…      
       —Слушай, что ты тут несешь? – и что тут делаешь, раз ты такая умная? – сказал интеллигент. — Раз ты умнее Павича и Делеза   – что уж там говорить о Пелевине с Сорокиным. Они-то, дураки, постмодерна держатся… А тебя – кто знает? Тебя ведь не видно и не слышно…
       —А где двадцать лет назад был Делез? Против Маркса? Кто его знал – три диссидента с волчьим билетом по коммунальным кухням… Вы уверены, что через двадцать лет ваш пророк не окажется точно там же? 
        —Я двадцать лет все равно не протяну – сказал ведущий. У меня давление 160 на 120 когда не курю, и тогда я на стену лезу… А если курю, то вообще не измеряю, чтобы напрасно не нервничать… И печень раздолбана «Тремя топорами» –  как прометеев орел склевал… А для посмертной славы недостаточно чокнутый.  Иди-ка ты лучше отсюда… Ничему здесь не научишься. И Юлечку прихвати. Вы два сапога пара…               
      

          **

     Пара сапог, они сидели на лавочке напротив Казанского головами к одному фельдмаршалу и спиной к другому –   Кутузов и Барклай вели  полукружье  вдохновленной  собором  св.  Петра  колоннады в атаку на «Дом Книги». Жанна рассказала Юлии, что закончила филфак, работает переводчицей и хочет сочинять.   Юля поведала Жанне, что она фотограф-журналист и фрилансер, а в качестве хобби занимается художественной фотосъемкой. Она специализировалась на портретах  и съемке в стиле «Ню», но ее коньком было то, что на  профессиональном эсперанто  зовется  «стрит» или «жанр»; фотографирование людей за их повседневными делами  среди городского пейзажа  –  главной трудностью при этом было уловить  момент, молниеносно выдвинувшись на нужное место и вычислив в уме композицию, еще до того, как та воткнется в прямоугольник видоискателя.  Видимо, неприметность Юли отчасти являлась  профессиональным свойством: фотограф подобной  направленности должен привлекать к себе как можно меньше внимания,  и для улицы, по примеру Картье-Брессона ( ее собеседница в первые услышала  фамилию), Юля   использовала небольшую, но крайне дорогую «Лейку» с безупречным фиксом (объективом неизменяемого фокального расстояния), которую неизменно носила с собой (она вынула аппарат из сумки и продемонстрировала );   для журналистских  же дел, студийных работ  и свадебных альбомов, за которые она иногда  бралась ради приработка,  использовались  зеркалки «Кэнон» — тоже весьма недешевые — хотя и не топ.
     Ее искренне интересовал гомо сапиенс во всех проявлениях — она коллекционировала его фотографии, лицо, походку, предметы туалета... В частности, любила рассматривать что покупают соседи по очереди.
        «Вчера видела колоритный образчик. Вся в кудряшках, лет 35,  брала по акции  две бутылки шампуня, готовый салат на одного человека, упаковку пива, немного зелени, и дорогущую кошачью еду в пакетиках — не сухой корм,  что-то рыбное... Ходячий диагноз — фитнес, офис и одиночество... Прийти в квартиру, покормить кота, вымыть голову,  включить телевизор, съесть салат под пиво чтобы лучше спалось. Кот клубком в ногах... Завтра на работу... Влажная мечта об силуэте начальника...  Мужики козлы... Или в книжном — молодая, симпатичная, берет книжку по йоге и пару каких-то сувенирчиков, подскакивает спутник жизни лет на 20 старше с младенцем на руках, вручает ей младенца и становится в очередь оплачивать йогу и сувенирчики...  Или товарищ, который бродит с могучим телевиком вокруг загорающих у Петропавловки.... Про все ведь можно писать истории — надо только немного довоображать...»
       Жанне  подобный —  один палка, два струна  –  реализм представлялся слишком бескрылым, но ей приходилось признать, что ее новая подруга (они быстро стали неразлучны на пример онегинских героев ) куда лучше нее разбиралась в жизненной тематике и конкретике; ее собственные, Жанны,  литературные опыты были — как это не горько,  похождениями духа  собственно Жанны среди фанерного декора,  взятого из чужих книг — если  не слишком набитых опилками  героев было трое, то в рассказе фигурировали три Жанны —  все  говорили примерно одинаково и  почти одно и то же, хотя для приличия иногда притворялись, что спорят,  и неуклюже пытались  разнообразить  лексику характерными штампами  ( фотографу, например, полагалось мимоходом сказать  «ФЭД»  и помянуть  Картье-Брессона или Хельмута Ньютона...).                                                                                                                                                                                                                                                                                                                     
       После нескольких неудачных попыток Жанна чувствовала, что если она не желает всю жизнь рисовать Нарцисса в ручье, ей, кроме собственной души, необходимо живое человеческое мясо...
   

   **
   
        К чему мне эта попытка восстановить Жанну по трем костям - так Кювье восстанавливает скелет динозавра? У нее не было моей страсти раскапывать собственные подноготные; как любой более или менее здоровый человек она что-то от меня  скрывала...Женщины смотрят на  отношения с противоположным полом всерьез — для мужчин это часто хобби, для  женщин как правило работа; они, как любой уважающий себя профессионал,  не могут позволить себе роскоши заниматься безответственным трепом...  Мои реконструкции лишь предположения —  нет оснований подозревать ее во лжи, но я конечно же  не знаю всего, известного ей.      
          Само собой, многие из моих инвектив по поводу женского начала к ней неприменимы, она была нетипична... И типична одновременно... Женское и мужское — это по сути трюизм –  перемешано в любом из нас...  Возможно также, что я напрасно подозреваю ее в излишнем сходстве со мной — ведь женщина склонна принимать чужую форму, в ней от природы больше жировых отложений... Я могу сравнивать ее с другими — Жорж Санд, например, либо Цветаевой; с первой у нее общее пристрастие к мужской одежде и трудолюбие белошвейки, со второй —  отвращение к пустой болтовне, но ведь и те не знали — и не рассказывали о себе всего — тот, кому известна вся правда о себе самом вряд ли вообще принадлежит к этому миру; я пытаюсь выправить одну фикцию по другой....

**
ЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖ

         В метро и трамвае, на входе и на выходе,  покупая кильку в томате, причесываясь и надевая ботинки, сидя за компьютером и ложась в кровать, засыпая и просыпаясь. Наяву и во сне.  Жанна — влюблена...
        На Литейном, Площади  Восстания и Гражданском проспекте, на мосту Лейтенанта Шмидта и на углу Финляндского вокзала; под башенными часами, за кофеваркой, переминаясь с ноги на ногу, неся пластиковый пакет из «Магнита»,  улыбаясь солнцу, называя придурком водителя маршрутки, она — влюблена...   
       В Испании  при рождении человеку обычно  дают два имени, что очень удобно, потому что можно выбрать то, которое тебе больше нравится.    Влюблена — мое второе имя...


**



    Жанна толком не объяснила мне почему она ушла жить к Юлии, снимавшей в старом фонде ободранную двухкомнатную квартиру. Вероятно, отцовский кашель и футбол в конце концов стали ей невыносимы,  в один прекрасный момент она захотела что-то поменять, расширить горизонты... Нас привлекает иллюзия, что сменив квартиру, город, или страну обитания, мы оставим себя старого позади, и найдем  нового на новом месте, словно  некто, просыпаясь первого января в окружении немытой посуды, после  оливье  и  шампанского,  думает, что он, ленивый, безвольный и неуспешный испарился  словно жертва атомного взрыва с двенадцатым ударом  часов  31 декабря, а с утра  первого появился  новый, делающий зарядку, соблюдающий диету и изучающий деловой английский...   
         Профессия переводчика обеспечивала Жанне пропитание — она по большей части готовила документацию, иногда работала синхронно на переговорах, либо с визитерами. Снимать квартиру на двоих выходило не очень дорого, тем более, что помещение было в скверном состоянии. Эбонитовая кнопка звонка черным глазом смотрела из закрашенного в стенку основания, слои сурика покрывали дверь целиком, включая большую бронзовую ручку ( сурик стерся на выступающих частях). За входной дверью находилась прихожая, освещенная лампочкой без абажура, свисавшей на скрученном спиралью желтоватом проводе. У входа располагалась древняя газовая плита, направо и налево две двери вели в комнаты; в маленькой спали, большая служила   подобием студии, лаборатории (Юля отгородила закуток с затемнением) и помещения для посиделок.
      Жилище по весне обчистили, выбив чем-то наподобие топора или кувалды замок из трухлявой двери. Украли оба «Кэнона», объективы и вспышки, треноги, книги, выглядевшие подороже, фотоальбомы, вынесли компьютер, на котором Жанна набирала как переводы, так и собственные тексты, не забыли и дискеты: то, что поленились вовремя распечатать, попросту пропало. Уволокли даже кусок сыра из холодильника («Крысы» - прокомментировала Жанна). «Лейка», бывшая в момент кражи при Юле, спаслась от разграбления, но ее пришлось сменять на зеркалку. Положение на некоторое время стало настолько аховым, что подруги пристроились для заработка в кафе, принадлежавшее отцу одного из общих знакомых... В котором я и познакомился с обеими... 

**
      Чувственность играла в наших отношениях второстепенную роль. Впервые я увидел Жанну без одежды на черно-белых фотографиях — ее нагота не казалась эротичной, дразнящей — лишь беззащитной, уязвимой.  Юля сфотографировала подругу на фоне бетонной  стены  подвала, свет падал сбоку из полуоткрытой железной двери, на полу лежала пыль и валялось что-то  наподобие кирпичной крошки, бумажек и прочей мелочи, на стене выделялся сложной формы подтек, в противоположном от Жанны углу лежала детская кукла в разодранном платье ;  светотень смутно напоминала Караваджо; из пижонства рамка квадратного снимка с  техническими номерами была  оставлена как есть — Юлечка на манер Картье демонстрировала, что фирма  выше  кадрирования в момент печати...  Жанна отрешенно смотрела чуть вбок и вверх— сеанс, видимо затянулся — опытный фотограф зачастую берет модель на измор, ожидая пока ее защита ослабнет и настоящее высунется наружу... «Я со светом намаялась» - комментировала Юля - «помнишь... Все время не так выходило. Средний формат... Рисунок, деталь, зерно - обрати внимание...»
        «Здесь же светит лишь из двери» — высказался я.
         «Костя,» — сказала Юля. — «Ты, конечно, парень умный, но я тебя умнее в том отношении, что твою математику обсуждать не берусь — не хочется позориться...»
         «Ясно...».


        Когда я гляжу назад, мне кажется, что плоть в наших с Жанной отношениях была не столько магнитом, сколько препятствием. Плоть надо было время от времени отодвигать в сторону, чтобы она не накапливалась между нами... будто снег, который оседает на крыше, и который время от времени приходится скидывать вниз чтобы он не проломил своей тяжестью стропила. Скорее, чем притяжение, мы ощущали некую солидарность — союз перед миром, одинаково нам враждебным, хотя и по несколько разным причинам — враг моего врага — мой друг... Или так ощущал лишь я?

          Жанна  не рассматривала чувство  как то, что может без остатка заполнить жизнь — по крайней мере если верить тому, что она говорила;  ее не занимали мещанские игрушки семейного уюта -  в этом смысле она была скорее мужчиной: ее отношение ко мне было более (или менее), чем страстью — почти  дружбой. С моей же  стороны, полагаю было главным образом  удвоение одиночества — опознание части собственного мира в другом, отличном от меня;  я не видел в ней  желания меня поглотить, подчинить женскому инстинкту размножения, обратить в добытчика, pater familias,  кормильца, свалить на меня ответственность за ее чувства ко мне  - я видел в ней не чужака, но союзника... Возможно - и даже вероятно - временного союзника...

       Или я переусложняю Жанну?... Ей всего лишь хотелось плотского контакта с мужчиной —  я ей нравился  - она со мной спала, и спать со мной ей тоже нравилось; она не занималась бесконечными — в моем духе — рассуждениями о том, действительно ли этого хочется, и в чем  причина хотения, и существует ли хотение  вообще...и чем оно все кончится... а подсознательно... — а может посмотреть, а что  с ним сделается   при вскрытии... Ее ко мне тянуло — это было для нее достаточной причиной; при желании она могла бы, вероятно, рационализировать  — сказать что я ей нравлюсь потому что... –  но она прекрасно обходилась и без того...   
         Возможно, ей было примитивно, вульгарно и незатейливо хорошо со мной. Некоторое время. Пока не поняла, что я  не могу  быть счастлив  вообще ни с кем – ни с ней, ни с другими, ни  с самим собой – что она для меня – лишь инструмент удвоения  моего собственного несчастья, что я ценю  в ней как раз ту долю, которую она хочет скинуть с себя,  словно  змея  наболевшую  -  побелевшую -  старую  чешую...

**

       Я помню...

        ...как мы ели дрянное, безвкусное мороженое, и я запивал его столь же отвратительным эспрессо, и она хохотала над какой-то моей  шуткой, даже и не моей, но откуда-то слямзил,   и толкала меня под столом ботинком... И мне было слегка  совестно от того, что  сказал глупость, и еще более совестно, что подобная ерунда  кажется смешной – либо же у не просто хорошее настроение, и ей приятно, что я сказал именно ерунду, а не  заумь, которую сам не понимаю,  и  не приходится  ее с ученым видом обсуждать ...   
         
         … как в Эрмитаже в зале импрессионистов  взяла меня за руку перед неприметным пейзажем полей, словно бывала здесь  в прошлой жизни,  и стояла  несколько минут, держа мою руку в своей, и я ощущал... что я чувствовал ?

         … как  фотографировала с забитого азиатами экскурсионного пароходика коня барона Клодта на Аничковом, и два японца в мятых детских панамках, похожих на иллюстрации из учебника  топологии,  стояли рядом, задрав головы чтобы посмотреть,  что она там обнаружила...  – “Equus по-латыни” – сказала она. —“Что нового я узнаю о лошади, если мне скажут, что по-латыни она называется equus ? ”
         
          ... запах дезодоранта от ее волос, когда она, подрагивая, лежала рядом со мной на кровати в ее с Юлей спальне, обняв меня тонкой рукой... ее ступня с посиневшим ногтем на большом пальце –  ударила, выходя из ванной...

**
        Мы виделись почти каждый день, хотя и жили отдельно. Иногда она ночевала у меня, и, возможно, готова была переселиться на постоянно, но мне казалось, что ее непрерывное  присутствие слишком искорежит и усложнит мой привычный уклад — что она будет отвлекать меня от работы... Да и вообще будет отвлекать. Вероятно, она это чувствовала и не поднимала вопроса прямо.

      Временами я посещал посиделки у Юли, на которых собиралась разнообразно богемные персонажи, но там чересчур на мой вкус пили, слишком шумели и перебарщивали по части промискуитета... Немного выпив, Жанна любила танцевать, но пара ее попыток вытащить и меня окончились провалом — мне было откровенно скучно, я не умел, не интересовался;   меня не привлекало выставлять себя огородным пугалом на посмешище полупьяной публики. 
 

**
ЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖ
   
     Ум дан мужчине для того, чтобы не понимать себя и других,  и чем мужчина умнее, тем меньше надо его слушать... Если ему хорошо, то он обязательно додумается до  беды, если он чему-то  рад, то придумает себе  несчастье –  сердце мудрого в доме скорби.  Бойся слишком  мудрого мужчины – его ум – мерцание  светляков над болотом,  зеленый отсвет волчьих глаз, холодный блеск луны...

 ** 
      – Что  такой кислый  — живот болит? -  спросила Юлия. Она подошла с пластиковым стаканчиком и села рядом на диван. Из стаканчика недвусмысленно пахло теплой водкой. От Юли тоже. У открытого окна дышали папиросами и страстью художник Рождественский и поэтесса Климова. Рука художника лежала у поэтессы на спине в окрестности застежки от бюстгальтера,  торчавшей под  этикеткой в шейном вырезе платья.  Жанна громыхала тарелками в кухне
       – Жизнь несладкая, – отозвался я.
       – У тебя-то несладкая... Мне бы твои проблемы...Ты же зарабатываешь будьте нате...
       – Отцу много уходит.
       – Зря  даешь... Дал бы мне... Я бы с тобой переспала...
       – Так ты и бесплатно переспала бы.
       – Не... бесплатно — только если бы у тебя не было...неправильно с тобой даром спать, как Жанна. 
       – Странная логика, — сказал я. – Вот если у меня  зудит, так что, я  не буду чесать, пока  мне  денег не дадут?
       – Я о тебе хочу позаботиться... Ты ж себя же доведешь до ручки  своими же принципами — больше одной не трахать, за любовь  не платить, с любимого не брать, папе с мамой помогать...То есть не то, что принципы плохо, но когда они такие, знаешь... Железобетонные... Как Ленин  напротив сельсовета...Гордыня — слышал такое слово? Не согрешив, не покаешься, не покаявшись, не спасешься...
        – Я в спасение не верю. И в погибель тоже...
        – А во что веришь?
        – В пустоту...
        – «...я верю в пустоту..Там как в аду, но более херово... И новый Дант склоняется к листу...» А ведь  Данте поместил тех, кто не умеет радоваться жизни в предбанник ада, Костик...  Не зря, небось...Уныние — грех...
        – Я же  не православный.
         – Даже  этим  грешить не хочешь...      
       
        Парочка у окна кончила курить, теперь они целовались.
        – Думаешь, Жанна не такая? — спросила она, неопределенно вытягивая стаканчик в сторону  желтеющей   в свете торшера  половины  веснушчатой спины поэтессы — Рождественский сидел на подоконнике, обхватив  ягодицы  Климовой ногами в носках — римской цифрой пять.
         – Все мы такие, — продолжила она, не дождавшись ответа. –  Но некоторые боятся... Изобретают, что сейчас им плохо, потому что  после будет хорошо... Приедет принц на орловском рысаке и увезет во дворец,  ибо  девственница... И бедная Золушка думает: « Зато во дворце буду счастлива.» А там она  тайком сделает себе каморку с тряпками, куда будет приходить   наводить чистоту — потому что  полжизни этим занималась и ничего больше не умеет...    Ты ведь тоже такой же, как эта парочка  где-то в глубине... Но ооочень глубоко. И никак не хочешь себе в этом признаться.. Придумал сказку про себя самого, и хватаешься за нее как утопающий за соломинку.    
      – И в чем мысль? — сказал я. –  Что я должен сейчас тебя засосать? Ты ведь пьяная...
      – Зато ты слишком трезвый, — она встала, допила содержимое стаканчика. Поставила  его на стол и  подошла к двоим у окна.  Приобняла поэтессу Климову за плечи...   
   
     Из кухни вышла Жанна.
     – Может прошвырнемся по улице? –  спросил я. – Что-то душно.
     – Хорошо,  заодно пива  купим...

     Мы спустились  во двор, оставили  слева  детскую площадки с качелями, на которых задумчиво качался пацан лет семи. Жанна взяла меня за руку. Добрались до магазинчика, где  я оплатил на кассе  пару рыжих  двухлитровых бутылок. Повернули обратно. 

        – Тебя не утомляет? –  спросил я.
        – Что?
         – Приятели... Пиво...Пьянки... Промежности... П- буква, с  которой начинается наибольшее количество слов в русском языке...
         – Но это  жизнь.  Я хочу знать и это тоже...Они занимательные  люди. Творческие. И я у них многому учусь... Костя, меня  печалит, что ты с ними не  находишь общего языка.
        – А их не печалит, что они не находят общий язык со мной? Почему я должен подстраиваться под них, а не наоборот? Почему я должен угощать их, а не они меня? Мне несложно, в конце концов...Не обеднею... Но рассуждая чисто абстрактно? Если я не люблю шум, не люблю напиваться, бессвязных разговоров, вульгарных женщин,  даже если эти женщины сочиняют посредственные  стихи — раз меня это утомляет –  зачем я обязан все это переносить? Конечно, то, что  они рассказывают, иногда любопытно, но ведь любое дело, включая искусство, это еще и работа, а не сплошь водку пьянствовать и заваливать Климову... Фолкнер с Хэмом, хоть и пили по-конски, но работали как лошади.
         – Но если бы они не пили, и не делали глупостей, и не спали временами с кем попало — ты думаешь, они бы сочинили что-нибудь пристойное? Ты хочешь, чтобы я  бросила Юлю и  ребят  ради тебя?
         – Нет, конечно. Я от тебя не могу требовать... Но и ты не должна требовать от меня, чтобы я обожал  их образ жизни.
         – А ты не мог промолчать? –  спросила она. – Ты понимаешь, что делаешь мне больно, заставляя меня выбирать? 
         – А ты не делаешь, заставляя меня заниматься  тем, что мне не нравится?
         – Никто тебя не заставляет. Езжай домой, ложись пораньше, чтобы завтра встать со свежей головой и посвятить день работе, которую ты не любишь, но выполняешь  потому, что тебе надо  содержать убыточный бизнес отца... И еще показать остальным, какой ты умный и хороший, и как здорово умеешь рисовать код...
 
        Я занес пиво, попрощался, уехал домой  и лег спать. Однако,  долго не мог заснуть....   

**
             Самый богатый человек в мире, владелец сетевой империи по продаже всего и вся когда-то  учился физике. Раз он долго бился над задачкой, которую не мог решить. Зашедший  паренек-индиец из соседней группы  мгновенно выписал ответ — это был попросту синус...  Раздосадованный магнат забросил физику и получил свои   миллиарды. Парень до сих пор пишет синусы за смешную зарплату... Все необходимое для сетевой торговли — транзистор, процессор, спутник, лазер,  монитор и оптическое волокно –  выдумали  такие вот индийцы, а барыш  загребла бездарность, сумевшая подмять под себя готовую систему, и произошло это не потому, что индивидуум, достаточно  умный для того, чтобы  соорудить  интернет,  не  додумался  торговать по нему средствами от перхоти и  туалетной бумагой — просто ему, умному, было слишком тошно этим заниматься...
            Миром правит  посредственность — понятная, родная, серая как доска деревенского сортира: политрук Леня Брежнев, читающий  по бумажке; троечник Дж. ДаблЮ  Буш; бездарный физик, основавший «Амазон»...  Серость  побеждает из-за того, что ее самооценка коренным образом зависит от места, которое она занимает … Посредственность терпит талант лишь постольку, поскольку он помогает ей  заработать больше самого таланта,  получить над ним  власть; ей, посредственности,  необходимо делать это, чтобы не чувствовать себя ущербной... Она соревнуется с себе подобными, талант — лишь  с самим собой... Издатель как-то сказал Моцарту: «Не пиши сложно,  твою музыку перестанут покупать». «Значит, я стану нищим» –  ответил Вольфганг...
           Вероятно, мое поколение — одно из последних, которому еще  может пригодиться ум. Навыки устного счета, тонкие интеллектуальные игры наподобие шахмат и го, даже благородное искусство взятия интегралов и употребления специальных функций, которому полвека назад серьезно и долго обучали, уже  попали под бульдозер силикона. Нейронные сети  рисуют вполне приличные картинки, распознают лица  и начинают связно отвечать на вопросы.  Скоро машины смогут доказывать теоремы и писать романы — интеллектуальный труд станет настолько  же механизирован, как ручной. Это будет означать окончательное вытеснение  способных людей из  сферы производства — знания и культура начнут штамповаться  корпорациями как пылесосы или утюги; дар математика или поэта окажется  излишним, как уже сейчас  не нужны задатки охотника или шахматиста. Единственное, что будет цениться — умение быть никем,  достичь совершенства в своем ничтожестве...  Мечта бездарности: сделать, чтобы талант  стал  избыточен, и  мы движемся к миру, в котором это произойдет; к миру,  в котором человека с нехваткой гена серости будут уничтожать в зародыше,  чтобы  не портил пейзажа  –  голубой  глаз нашей планеты окончательно превратится в  арену гладиаторов под  драку серости за власть...  Впрочем, я все равно до этого не доживу... Apres nous le deluge...
      Какой смысл в бравом новом мире будет иметь доказательство теоремы с каким-нибудь двадцатизначным порядковом номером, подкласс теория чисел, аналитическая, распределение простых?  Никакого...

**
     – Я думаю уехать от Юли, — сказала она.
      – Из-за нашего  разговора? Я, наверное, зря тебя грузил. В конце концов можно найти компромисс...
       – Нет, разговор тут ни при чем...
Она сидела у меня на  кухне, накинув  тонкий халатик, слегка прихваченный поясом на талии — ее -в пол-апельсина -  грудь была   полуоткрыта; мы вдвоем пили чай.
    – А что произошло? 
    – Поругались... Мне не хочется вдаваться в детали...Я что ей, обслуга  в конце концов... Меня таки  напрягает жить в  кромешном бардаке — все раскидано, а ей  как с гуся вода... «Хорошо, Жанночка, хорошо...» –  толку никакого... 
     Я не очень поверил: она уже полтора года  жила так,  да и Юля вовсе  не была неисправимой грязнулей;  возможно, имелись более веские  причины.
    – И что теперь?
    – Не знаю...Попробую подыскать жилье — к родителям возвращаться неохота после вольной жизни...
    – Так дешево вряд ли найдешь.
     – Вряд ли...- согласилась она.  Может, я пока у тебя поживу — пока найду... Мы  сильно поругались...
     – Не из-за меня? - почему-то спросил я.
     – Нет... Не совсем... Я не хочу об этом говорить... Так можно поселиться здесь на время?         
     – Bien sur, kein Problem...

**

        Я попросил пособить с перевозкой  приятеля, у отца  которого имелся штатовский универсал, объемистый и древний, с передним сиденьем, общим для водителя и пассажира и рычагом  переключения  скоростей на рулевой колонке — на заре перестройки этот реликт приполз своим ходом из Европы; предок по весне  возил в багажнике площадью с половину хрущевской кухни  огуречную рассаду на дачу. Приятель был мне кругом должен; мы сторговались на списание части, что для меня  было выгодно -  я иногда одалживал просто чтобы был повод не делать это в следующий  раз, коли не вернули в первый, а  Олег явно попадал в категорию  невозвращенца — из полагающих, что раз человек может ссудить, значит деньги ему  не так уж и  нужны...
       Я думал, что вещей у Жанны немного, но там оказалось несколько ящиков книг, компьютер, столик под него и вертящееся конторское кресло, музыкальный центр,  фото в рамках,  черные полиэтиленовые мешки для мусора с одеждой, обувь и подставка, одеяло, несколько кастрюль, соковыжималка...   В одну поездку мы  не уложились, пришлось возвращаться. К тому же знакомый порядком задержался — по его представлениям он делал одолжение –  мне...
     Задним умом я понимаю, что Жанна выбрала время так, чтобы подруги не оказалось дома, но  под самый конец загрузки  Юля показалась во дворе. Она прошла мимо нас двоих (Жанна  осталась  распаковывать вещи с первой машины), ограничившись сухим кивком.
    После того, как  все было уложено, я поднялся наверх вымыть руки. Когда я вошел,  подруга сидела на краю ванны и плакала.
         – Ты что?
         – Забирай! Рад?
    Она выскочила наружу, и я услышал, как зло хлопнула  дверь спальни и задребезжали стекла.... 
       Я рассказал  эпизод Жанне, но она ограничилась замечанием, что не так легко разойтись, когда изрядное время прожили вместе, и что дела гиникея  лучше оставлять  на женской половине...   
   
**

       Жанна, как и большинство женщин (да и мужчин тоже) была склонна переоценивать  в других свои собственные чувства и ощущения. Так умный склонен считать окружающих  умнее, чем они в действительности, глупый — глупее; а заявляющий, что кругом тупые хамы,  с особенным удовольствием тупо вам нахамит...      

         Мне, вероятно, проще было бы жить с ней раздельно, но ей хотелось большей близости. Вопросы материального порядка  играли  второстепенную роль — как  она спокойно могла  бы снимать худшую, чем моя, жилплощадь, так и я без проблем доплатил бы за нечто  более комфортабельное...  Почему она  не сказала мне: «Я хочу жить с тобой», но предпочла полуложь, что рассматривает варианты?  Конечно, она рассмотрела бы варианты, если бы увидела, что совместная жизнь не клеится, и чисто  технически не врала, то есть  врала, естественно, но принципиально неподсудной  ложью в стиле «я думаю, что»  ( документально показать наличие или отсутствие мысли  пока еще нельзя — может она действительно так думала)... Видимо, Жанна и в самом деле полагала, что будет искать другое жилье, потому что  так  мне будет проще... Но с другой стороны она, перенося на меня свои чувства,   считала, что  я тоже хочу с ней жить, но  по каким-то скрытым причинам (ложный стыд, непривычность, сомнения в том, что она сможет уважать мое личное пространство ...) стесняюсь заявить об этом  прямо. Эти две  взаимоисключающие идеи, существуя в ее голове одновременно,  позволяли ей навязывать мне свое присутствие до тех пор, пока я к нему не привыкну и не стану относиться  к нему как к должному.  Если бы я изложил ей  такое описание ее способа рассуждений, она с полным основанием сказала бы, что ничего подобного не предполагала; она бы сказала, что если бы я не хотел с ней жить, то мне надо было просто об этом сообщить, и она бы ушла без всяких вопросов, а мое ощущение, что я ее выкидываю на улицу -  мои проблемы, а не ее — и она бы конечно поняла и ни в коем случае не осудила, но ей бы стало ясно, что я ее недостаточно люблю, и что это я, а не она, виноват в притворстве... 

**
 ЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖ
 
       Что такое правда? Мы все умрем — вот правда... И понятия не имеем, что будет после – вот правда... Вам такая   нужна? Лучше я буду верить верить в ложь перевоплощения, будущей жизни, рая – даже  ад  предпочтительнее, чем правда посмертной пустоты... Вам нужен хлеб, а не истина о хлебе;   любимый, а не истина о нем.  Ложь и правда – это дело сердца, а не рассудка; ненависть лжет,  любовь права.  Если уродливый ребенок прекрасен для  матери,  она заблуждается, а если говорит ему, что тот урод — она права?  В мире, лишенном иллюзий, может жить только сумасшедший...      
    


** 
      Возможно, чувствительность Жанны не  была  значительно выше моей, но она не стеснялась реагировать на вещи непосредственно,  а я слишком привык пропускать ощущения через рассудочные фильтры; к примеру, долго копить в себе раздражение, чтобы внезапно взорваться из-за какой-то чепухи, бывшей на самом деле последней соломинкой на загривке верблюда с  переломанным хребтом... Она куда лучше меня умела получать удовольствие от солнечной погоды, прогулки по лесопарку, пирога с рыбой, или новой юбки — или еще какой-нибудь мелочи, но  хуже переносила скуку, одиночество или пренебрежение к себе...
         Жанна  была общительнее, ей проще давалась та  степень лицемерия, без которой не обойтись при поверхностных контактах... Ее тянуло туда, где больше жизни и шума. Она постоянно меня тормошила, что-то придумывала, загоралась мелкими идеями и столь же быстро гасла, тащила  по выставкам и домам, где вели умные разговоры, пили алкоголь любой крепости, исключая разве  Петропавловловскую, во всех возможных упаковках и беспардонно флиртовали... Поначалу меня действительно  развлекали выставки и вернисажи,  умные фильмы и фортепьянные концерты с лохматыми виртуозами во фраках, заученным движением погонявшими  под пухлый задок  обитую зеленым бархатом табуретку перед тем, как  застучать по клавишам в темпе пляски святого Витта... Веселили типы из околохудожественных тусовок, худые как жердь или напротив преувеличенно пухлые дамы  с татуировками -  пятидесятилетние интеллектуалетки (как правильно назвать интеллектуала-женщину?) под крашенными  челками в обществе розовощеких начинающих прозаиков... Все это, однако, довольно быстро приелось. Все чаще я хотел вместо очередных посиделок, пьянок  или вернисажей закрыться дома с книгой, заварив  цветочный чай чтобы потом нормально спать, или  проехать лишние сорок километров на велосипеде, но все-таки шел, не желая обижать Жанну или заставлять ее проводить вечер взаперти, потому что она часто предпочитала не идти вовсе, чем идти одна, и сидела дома нахохлившаяся и обиженная, всем  видом показывая, что жертвует себя эгоисту ...    
       Она читала мне свои сочинения — в ней несомненно чувствовалось дарование, но оно мелькало урывками, так тонущий время от времени выскакивает на поверхность перед тем, как окончательно пойти ко дну; она могла хорошо описать то, что знала — какой-нибудь забор у пустыря;  могла сносно воспользоваться чужой формой, но ей никак не удавалось то, что дано лишь немногим –  захватить и не отпускать. Тем не менее, она сумела пробить  пару рассказов в толстые журналы и пользовалась подобием известности (эфемерной, как все сетевое) на нескольких литературных сайтах.   

**

    – Я поведу Долорес по городу, хочешь с нами?
    Жанну приставили гидом к мексиканской художнице, выставлявшей  картины в Питере. Полностью мексиканку  звали  Пилар Долорес Де ла Пас Минутти, она, по словам Жанны, со стороны матери происходила из итальянской  деревеньки, эмигрировавшей в Америку чуть ли не в полном составе; местечко называлось, если не ошибаюсь, Чипило.
    – Я же испанского не понимаю.
    – Она немного знает английский, в случае чего я тебе переведу. Сказала, что хотела бы с тобой познакомиться.
    – Зачем ей?
    – Говорит, у тебя внешность интересная, хочет с тебя набросок сделать. Ей показалось любопытно, что ты программист, говорит, что обычно программисты похожи лицом на скомканный лист бумаги с обрывками формул... Понятно, математика ей давалась не очень... Хочет в общем...    
    
      Долорес ждала нас в фойе бывшего интуристовского отеля на проспекте Тореза. Я уже видел ее мельком на выставке, устроенной в рамках культурного обмена;  лет 35-40, вполне европейского типа, если бы не чересчур смуглая кожа; безупречные зубы, легкие морщинки вокруг глаз. Примечательнее всего в ней была фигура, мне вспомнилась обнаженная Риверы, нарисованная со спины перед огромной связкой белоснежных тропических цветов, каждый размером с ладонь — алькатрас — так назывались цветы -  как  знаменитая тюрьма на острове в Сан-Франциско — фигура скорее атлетического типа, плечи чуть шире бедер, немного избыточная для женщины мускулатура, небольшая голова, продолговатое лицо,  карие глаза, размещенные чуть ближе к переносице, чем следовало — Пикассо утверждал (беря примером себя), что талант художника прямо пропорционален расстоянию между  глазами...

     – Juana! — сказала она. – Hola...–  Они обнялись как старые знакомые, хотя были знакомы меньше недели, и похлопали друг друга по спине. Потом гостья протянула мне руку.
     – Жанна (она выговаривала Хуана даже когда говорила по-английски) мне о вас рассказывала. Что вы математик и пишете программы для грингос...
     – Почему грингос ?— спросил я.
     – Говорят, во время интервенции в Веракрус, солдаты дяди Сэма были в зеленой униформе, и жители кричали им «грин гоу хоум» –  зеленые идите домой... Но, возможно это просто легенда...   
      Мы взяли такси и отправились на Петроградскую.
      Стоял теплый майский день. Долорес и Жанна шли рядом, и почти не переставая тараторили  по-испански, время от времени то одна, то другая что-нибудь мне переводила.
       – Ты очень серьезен, Константин, — сказала  Долорес.
       – Не так, как кажется, — возразила Жанна. – Надо просто получше его знать.
       – Вообще русские  мужчины слишком серьезные... Красивые, но серьезные. Холодные...Cool... Высокие. Не улыбаются... No smiling... Она оттянула пальцами уголки  губ вниз, показывая как не улыбаются русские мужчины...
      Мы пошли обедать, устроившись на террасе ресторанчика с видом на воду где-то в районе Мойки. Жанна долго объясняла, ожесточенно жестикулируя,  что такое борщ, солянка и пироги с гречкой —  у нее явно не хватало для этого словарного запаса. Обе смеялись. Заказали бутылку немецкого белого, Долорес пыталась выговорить «са сдровье», буква «з» у нее не выходила. Пока несли заказ, она достала из сумки блок  рисовальной бумаги, жестяной пенал с карандашами, и набросала меня на фоне пейзажа — не особенно похоже — я вышел   из сплошных углов и ломаных, но Жанне понравилось.    
        Потом обе с большим удовольствием уплетали все от супа до сладкого, не переставая обсуждать какое животное  на что убили и насколько оно tastes good... Я скучал...
       

**
     Он снял очки. Глаза за стеклами были желтоватого оттенка с красными прожилками; отец нервным движением поднес руки к лицу, как бы намереваясь потереть глаза, потом так же судорожно опустил.  Кожа по-стариковски неплотно, как полиэтиленовый мешок содержимое, охватывала мышцу предплечья, образуя складки. Под пиджаком на нем была фланелевая рубашка, он сильнее сутулился, его живот как-то особенно  выдавливался вперед.
       – Трудности...Временные...
        – По большому счету все временно, — заметил я.   –  Знаешь что Кейнс ответил, когда ему сказали, что за достаточно большой срок активы приходят в соответствие?  «За достаточно большой срок мы все умрем...»
       – Тебе легко философствовать — над тобой не каплет...А мне сотрудников увольнять — разведенок с прицепами...детьми то есть... Хотя это, конечно,  не твое дело. Скажешь — зачем набирал?...   Как, черт побери, можно  вести  бизнес по закону, если тот специально придуман,  чтобы его нарушали? Все  сделано так,  чтобы каждый  был виноват, и любого можно было  укатать на цугундер, будь на то желание вышестоящего начальства, а все решается в конечном итоге по понятиям? Ну как так можно работать? 
        – Другие работают... Просто на Западе маркетинг с банкингом, а у нас кроме того еще и обутылинг...
       – Какой  обутылинг?
       – Когда  в ментовке на бутылку сажают. От шампанского....
       – Шуточки у тебя, Костя...
       – Раз берешься вести в России бизнес,  должен знать, за что берешься... Назвался груздем, не говори что не дюж...
       – Почему наверху не понимают, что так нельзя?
       – Еще и потому, что каждый лавочник в душе знает, что будь он на месте верхних, точно так же себя вел  бы... Кривлялся, но брал...   
       – Костя — не читал бы ты мораль –  ты ведь в том же самом дерьме — но тебе на нем вырастили помидорчики и дают готовенькие. Платит тебе ровно та же  система, которую ты  поливаешь... Ты ей помогаешь, системе...
       – Системы проходят, алгоритмы остаются...
       – Так и раздавал  бы алгоритмы бесплатно, раз ты такой альтруист...Ладно, эти разговоры никуда не ведут... Мне позарез надо денег...
       – Через месяц будут. –  сказал я.  –  Переведут... Тысяч сто наверное... Может 120... Мы с Жанной в Мексику едем на сорок дней, я  оттуда заброшу. А то подожди, когда вернусь...
         – Месяц... Сто... Больше никак?  Ладно, месяц. Но это серьезно...Если не закинешь... Даже думать не хочется, но учти ради бога, это очень серьезно...И пожалуйста как можно раньше.
          –  Не беспокойся...      

**

      Как Жанна уговорила меня на мексиканскую авантюру? Уговорила...Женщины умеют уговаривать.
      «Долорес нас приглашает, можно жить пару недель в ее доме, у нее много места...Вулканы, Кортес, Максимиллиан и Хуарес, пирамиды... Ты уже сколько лет не был в отпуске? … мне иногда хочется  написать книгу о Фриде Кало — это такая необычная судьба...  »
     Вода точит камень –  наконец я сдался, как обычно происходит  у сильного пола в борьбе со слабым... «Но организацией занимайся сама — билеты, отели, маршрут, логистика...Или ты хочешь все время  сидеть в двадцатимиллионнике, дыша выхлопными газами и обнимая Долрес?  »
      Она не хотела.  Две недели   Мехико и окрестности, потом на север — Керетаро, Гуанахвато. Затем Куернавака, Оахака и Монте Альбан, немного  на тихоокеанском побережье, бросок через перешеек в район Веракруса, на юг через Вийаэрмосу до Паленке и Мериды, Чичен-ица и, наконец, остров Косумель с его изумрудными волнами и коралловыми рифами.  Она предлагала  взять напрокат автомобиль, но я сказал, что не собираюсь калымить  шофером по дорогам Гондураса, тем более, что не водил уже тысячу лет (отец в свое время заставил меня  получить права, но нигде человеческое свинство не проявляется в такой первозданной чистоте, как на проезжей части ). « Поезд и самолет, или ничего»,   — сказал я. «Пусть меня доставят. И мне тоже... Я хочу читать книжку и смотреть в окно.» 
   –  Если желаешь, можем и в Гондурас заехать...В Мексике пассажирских поездов  нет. Автобусы...
   – Значит,  автобус и самолет...

 ** 

    Долорес жила совсем неподалеку от аэропорта, у метро  Бальбуэна, где индивидуальные двухэтажные домики разбавлялись четырехэтажными, по стилю вполне хрущевскими зданиями, без лифта, с водогреями на балкончиках; теплый климат позволял строителям не увлекаться капитальными стенками — максимум в полкирпича... Четырехэтажки тонули в тропической флоре...   Дом у Долорес был собственный, она сказала, что больше нормального, потому что отец, чиновник в министерстве, прикупил в свое время два соседних и соединил; там было шесть комнат наверху, не считая двух ванных, и внизу еще три...   На крыше оборудовали студию: похожую на теплицу надстройку над  базисом двух нижних этажей, в которую  приходилось подниматься по неудобной лесенке; с высоты  открывался вид на соседние крыши, где в клетках из проволоки (вероятно, во избежание краж) сушили белье, и кое-где  бегали тоскующие собаки, лаявшие сверху на прохожих (в Европе за подобную деятельность враз оторвали бы уши, но в  Мехико, никого не заботило, что ты воротишь на собственной жилплощади). Время от времени  над головой пролетали самолеты с выпущенным шасси,   заходящие на посадку, либо же взлетавшие — в зависимости от направления ветра.   За домом располагался микроскопический садик с парой розовых кустов  и апельсиновым деревом. 
             Всюду висели  написанные хозяйкой картины. Они сочетали человеческие фигуры и растения — мужчины, женщины и дети  вырастали из переплетения корней и волокон, цветы росли из пальцев, а волосы превращались в траву. Собаки с рыбьими телами летали по воздуху. Полосатые  кошки с фосфоресцирующими глазами дремали в зарослях алоэ. Долорес предпочитала палитру в теплых коричневых, зеленоватых, оранжевых тонах — бронза, терракота, шоколад...         
      – Мне не нравится  Мехико, каким он стал, — говорила Долорес. Здесь слишком много цемента и людей, похожих на машины.   Я люблю жить в деревне, но часть времени приходится проводить  тут...
    Жанна листала в комнате фотоальбомы, мы с хозяйкой сидели в садике на плетеных стульях, пили местное пиво «Корона» вполне пристойного качества.
       – И еще я  не люблю науку, — продолжала она. –  Это мужское изобретение. Вы, мужчины, слишком много думаете.
       – Это плохо — много думать? — спросил я.
       – Это убивает сердце — сказала она.
       – Сердце тоже может ошибаться...   Ему, сердцу, иногда не мешает быть поумнее...Заботиться о  последствиях
       – Последствия... Есть здесь и сейчас — мы  портим себе жизнь, чересчур заботясь о том, что случится завтра. Может, завтра в твой «фольксваген» на шоссе въедет трейлер без тормозов... Если все откладывать на потом, то ты просто дождешься трейлера... Мужчина себе говорит — сердце, оно глупое, я лучше буду слушать умную голову  — буду делать не то, что хочется, а  что нужно.   Буду копить, а не тратить, потому что это страховка на черный день; не стану связываться с этой женщиной, потому что через три  месяца она  надоест, и что с ней потом делать; съем червивое яблоко сегодня чтобы не пропало, а на завтра оставлю хорошее... Завтра никогда не будет — завтра тоже будет «сегодня»...
       

**

    Долорес говорила правду, в Мехико было слишком много людей и цемента. Толпы клубились повсюду, улицы с раннего утра до поздней ночи покрывал панцирь  движущихся черепашьим шагом авто, кругом обязательно чем-то торговали,  что-то ели и пили, мыли машины, предлагали воду в бутылках, мороженое, орехи и леденцы; в этом городе при всем желании крайне трудно было остаться одному, а не среди тысячи тебе подобных. Мы катались на двухэтажном экскурсионном автобусе по центру, осматривали помпезный оперный театр, полупустое здание главпочтамта —  явно избыточное после коронации  смартфона, бродили по музею антропологии и парку Чапультепек, району Поланко, с краю которого торчала сплющенная консервная банка модернового музея для коллекции миллиардера Карлоса Слима, забитая  как шпротами растиражированными отливками из мастерской  Родена... Забирались на памятник Революции —  купол на  титанических колоннах, со всех четырех сторон  напоминавший слона, увиденного сзади; купол остался  от незаконченного здания парламента, затеянного при диктаторе Порфирии Диасе (чем бесполезнее для власти сооружение, тем  оно импозантнее).  Обедали в ресторане, сделанном в форме бублика на крыше Всемирного Торгового Центра (сорок этажей офисов, кинотеатр и рестораны на четвертом;  пол медленно вращался, открывая посетителям новые порции окружающего смога)... 
        После обеда обычно шел дождь, тучи собирались где-то с полудня, а лить начинало около трех. К ночи дождь кончал лить, улицы немного пустели, но поток машин ослабевал лишь слегка, только чуть увеличивалась скорость. 
        Одиночество острее всего ощущается среди миллиона людей, говорящих на чужом языке... И особенно, когда этому языку вас учили с рождения...

**
   
      Женщина и лавка – две религии сегодняшнего мира... Возможно, это по сути одно и тоже –  и в супермаркете и  сожительстве  речь зачастую  не идет о необходимом – и там, и тут   вам предлагают за ваши деньги приобщиться  к культу...   
        Пока Долорес с Жанной  искали  крайне  нужные  кому-то из них  босоножки, я зашел в книжный, приютившийся в верхнем углу на четвертом этаже шумного торгового улья, рядом с восьмизальным кинотеатром, крутившим в точности то же голливудское, как  и в Питере.  Английских книг было немного, французских не продавали вообще. Купил что-то голливудское, но только в обложке – на серой бумаге, жирное как гамбургер... Через полчаса появились подруги в сопровождении усатого мужичка лет тридцати пяти, небольшого росточка, с чуть заметным брюшком под фирменной футболкой (марка была обозначена на грани незаметности, но  бросалась в глаза прежде остального). Темные очки, на шее золотой крест, джинсы,  безупречная прическа – к такой обычно полагаются начищенные до  блеска штиблеты, но el jefe, шеф– так обращаются на бензоколонках к подобным личностям – предпочитал демонстрировать окружающим  стоимость  дизайнерских кроссовок.
        – He is my old friend, Hector – представила Долорес. – Эктор Морено...  А это Константин Сергеф, фамилию которого  произнести правильно   может только русский...
         –  Очень приятно! – друг художницы продемонстрировал сносный  английский  и  холодное рукопожатие  манекена;  куда смотрели его глаза за оранжевым блеском очков в стальной оправе не представлялось возможным определить.
          В словах Долорес отсутствовал энтузиазм по поводу их случайной встречи, похоже, дружба кончилась далеко не лучшим образом, расставание, однако  было взрослым и без упреков – так две зрелых личности, которые поняли, что друг другу не подходят, сохранив воспоминания о лучших моментах... ну и дальше по тексту «Космополитена» или «Мари Клер» – СОР – сошлись, оттянулись,  разбежались  – в переводе на язык родных кактусов...    
         – Эктор пригласил нас пообедать в ресторан. Поедешь?  – спросила Жанна.
        – Что, не могла отказаться?  – спросил я ее по-русски. – Два часа ждать пока принесут суп и слушать этого придурка...
         – Ты не понимаешь, что так  невежливо?  К тому же я хочу... Это хороший ресторан... Ты способен вести себя прилично?   
          Долорес смотрела на меня с так, словно понимала о чем речь, реакцию сеньора Морено определить было невозможно.
         – Well,  – тогда я поеду в машине Эктора, а Константин с Долорес... – сказала Жанна уже по-английски. –  Эктор недавно купил  роскошный автомобиль и хочет мне его показать...
         Захотела  немножко поставить  меня  на место...
        – А что за автомобиль?  – поинтересовался я.
         – Купе «Мерседес» – оно двухместное ,  – сказал Морено. – К сожалению, могу взять лишь одного.  Но как оно божественно ускоряется...
         Мы вышли на стоянку. Эктор, порхнув воробушком подскочив к дверце  сигарообразного пожирателя бензина, галантно распахнул ее перед Жанной, и та, подчеркнуто не глядя в мою сторону, устроилась на  сидении из кожи. Кавалер захлопнул дверцу,  обежал тачку сзади и сел за руль. Он гордо выпрямил спину и словно подрос на пять сантиметров – словно папуас, который сидя выше, чем стоя...
       Мы поедем вперед и зарезервируем столик. Долорес знает адрес.    
         
       
**
         – У Эктора много денег — сообщила Долорес, выезжая со стоянки – словно я ее об этом спрашивал, либо это было неочевидно.
          – А чем он занимается?
           – Не знаю... Бизнес... 
          Оставшуюся часть пути молчали. Ехали долго. По Мехико вообще невозможно доехать быстро... Разве что на танке, поверх... Какой смысл  имеет в этом городе спортивное купе SLK  Sport -Licht – Kurz?
          В ресторане оказалось не очень людно; он располагался в сотне метров  от оперного театра. За окном виднелся бравый испанский король, оседлавший  бронзовую лошадь, в свою очередь  стоящую  на чем-то вроде комода;  размер сооружения находился на тонкой грани величия и гротеска. Эктор рассказывал про свою квартиру под Акапулько, куда он ездит отдыхать, и еще одну квартиру в Санта Фе, где воздух чище, все удобства под боком  и куда можно доехать по специальной платной дороге, минуя городские задворки. Он долго водил пальцем по карте вин, выбирая, говорил  про отличие каберне от совиньона и мелро от понти,  и про то, как правильно готовить итальянскую пасту... Спортзал, диета, солярий...
         Ресторан имел какое-то отношение к монахам и, как следствие,  вполне приличный выбор рыбных блюд на случай поста. Я заказал осьминога. Животное было вкусное, хотя покойному, насильно извлеченному из родной среды,  вероятно, от этого не стало  легче... 
          Жанна мило улыбалась и щебетала как синичка, прыгая между английским и испанским – я не уверен, что тема дольче виты  в Санта Фе ее особенно интересовала; полагаю, ей более хотелось  показать мне,  как я неправ, демонстрируя собственное хамство милым, культурным и интересным собеседникам...
            – And you, Constantine – спросила Долорес, пытаясь втянуть меня в разговор. – Вы хотели бы жить в Санта Фе?       
            Нет – сказал я. – Слишком много лишних вещей... Маленький домик в деревне... Возможно... Посреди леса... Не знаю...
         – Об аскетизме хорошо говорить тому,  кто может выбирать – отозвался Эктор.
         Не знаю почему,  его вполне невинное замечание меня взорвало  – (его можно было запросто  принять не в том смысле, который он в него вкладывал  –  ты сначала заработай как я, а потом вякай –  но в том, что он уважает мое право на аскетизм и не сомневается в моей платежеспособности...  )– во мне как наполненный гноем  фурункул лопнуло копившееся раздражение на то, что вместо того, чтобы бродить по улицам, музеям и церквям,  либо сидеть с книгой, либо кататься на велосипеде,  я вынужден таскаться по точно таким же, как в Питере, лавкам и кабакам и слушать точно таких же, как в Питре идиотов  с дурным английским,  самодовольных как бараны. И на Жанну, которая тянет меня в это болото, где ей гораздо приятнее, чем мне.

      – Я могу купить your fucking car – и еще много чего впридачу... Просто снять деньги со счета и купить... Я стану от этого умнее? К чему мне уважение of some son of a bitch, который наврововал, если не награбил и выставляет себе приличным человеком, грязи в шелковых чулках, как сказал начальник  о Талейране... «Для того, чтобы разбогатеть,  не надо иметь много  ума, надо не иметь   совести... »
      Художница  и Жанна ошалело на меня смотрели...
      Коротышка стянул с лица очки, положил на край стола. Его близко посаженные глазки с неправдоподобно расширенными зрачками казались охотничей двустволкой... Он судорожно сжал руку, словно искал чем бы меня ударить, но лезть в драку  не решился.   Встал, водрузил очки на нос, бросил на стол пару купюр и не говоря ни слова вышел. 
      – Счет, пожалуйста! – сказала первой пришедшая в себя Долорес.         

   

**

     Мексика — большая и разнообразная страна. Мы видели вулканы и пирамиды, множество церквей, кактусы, из которых варят текилу и мескаль –  и жареных кузнечиков, которыми эту текилу закусывают, виноградники и поля кукурузы, отработанные золотоносные шахты, и заборы вокруг еще не отработанных,  городки на горных склонах, где наклон улиц таков, что в дождь мальчишки гоняют по ним на досках, как с ледяной горки, а таксисты ставят усилители на ручник; мощеные булыжниками  улицы, групповые постирушки на площади около фонтана, акведуки, руины, нефтеперерабатывающие  заводы, трикотажные фабрики, ресторанчики  с  вывесками цвета «вырвиглаз», старух с внуками, школьников в форме — своей для каждой школы... Мексиканская бедность не выглядела такой тоскливой, как российская — Долорес говорила, что в деревнях предпочитают потратиться не на новые ботинки, но на фейерверк с танцами в честь  приходского святого — ходить можно и босиком... Бананы стоят гроши, маисовая лепешка субсидируется государством, на побережье холод не заглядывает, да и в остальных местах прохладный январь  можно пережить с одеялом даже в хижине, сделанной из палок и обитой жестяными листами. – под соломенной крышей..    
      Провинция была определенно веселее, чем сковородка столицы, окруженная горами. 

**
         К паромной переправе с Плайя дель Кармен на Косумель мы подъехали лишь вечером, после дня липкой жары в джунглях; Чичен-ица  с ее дворцами, обсерваторией и идолом, которого жрецы майя когда-то  поили  кровушкой,  несомненно стоила мессы, но от жары у меня изрядно заболела голова. Кондиционер в автобусе толком не работал, меня клонило в сон, но уснуть тоже не удавалось. По телеку в автобусе гнали как стадо коров через деревню безмозглую штатовскую комедию с испанской озвучкой на повышенной громкости, и Жанна, на которую жара действовала не настолько  угнетающе, заливалась соловьем... Через три часа пути мы, наконец, выгрузились и добрались до переправы... В отеле оказались уже в темноте. Долорес прилетела раньше. Забросив вещи в номер,  отправились в ресторан по системе «все включено». Женщины держались за руки и  не переставая говорили по-испански, словно не виделись три года, а не три недели. Я клевал носом. В конце концов я извинился и отправился в номер спать.
      Посреди ночи я проснулся. Жанны не было. Часы показывали полвторого. Уснул снова.   
      
      – Долго вы вчера ,— сказал я Жанне.
      – Зря ты не остался... Мы пили Маргариту, потом купались в море — ты не представляешь, какое оно теплое. И волн совсем нет... И луна, и звезды — я никогда не видела столько сразу...
       – Голова болела...
       – А... Сейчас прошла?
      
       Позвонила Долорес, и мы отправились завтракать.

**
          Море в Косумеле было совершенно невероятных оттенков синего и зеленого — я всегда полагал, что фотографии туристических проспектов беспардонно фотошопят, но в данном случае действительность на голову  превосходила потуги рекламщиков. Мы отправились на коралловый риф, взяли напрокат ласты, сноркель и маску — зрелище напоминало увеличенный в сотню раз аквариум — по всем направлениям сновало нечто невообразимо цветастое размером с подлещика или мельче,   иногда, не спеша качая хвостом, показывались совсем крупные рыбы, от некоторых из которых мелюзга бросалась врассыпную... Потом мы  немного поплавали в бассейне, и снова в море, обед, затем ужин... По дорожкам важно прогуливались доисторического вида игуаны, волоча утыканные выступами хвосты и цепляясь за камни острыми загнутыми когтями.
   
        – В городе можно потанцевать... Пойдем?
        – Не хочу, –  отозвался я, –  Езжайте с Долорес...         
        – Но почему тебе не нравится танцевать? Что в этом плохого?
        – А что хорошего? Велосипед ничуть не хуже для здоровья... Почему ты не хочешь заняться велоспортом? 
        – Все-таки ты странный, Костя... Тебе обязательно надо испортить мне настроение...
        – Ну да, я тебе порчу настроение, когда честно говорю, какой я есть. Я по-твоему должен притворяться? И ты считаешь, что не портишь настроение мне, когда начинаешь выкатывать претензии...
 
       Мы поругались... Она уехала на дискотеку. Я остался смотреть  в номере телевизор.   
 
**         

     На следующий день  сняли катер чтобы порыбачить. Рыболовная часть программы состояла в двух мощных удилищах, установленных в стойки на корме, блесна на толстой леске; в основном же развлечение состояло в том, чтобы проехать мимо береговой линии туда и обратно. Командовал на суденышке обугленный коренастый мужичок в солнцезащитных очках, вторым был помощник лет пятнадцати. Когда мы отошли от пирса, паренек забросил снасти и пошел на нос. Жанна с Долорес сидели в маленькой каюте, я стоял рядом, глядя не клюнет ли, но возможный улов никого, похоже, особенно не интересовал.
     – Вы откуда — поинтересовался капитан. USA?
     – Russia — ответил я.
     – А... Putin...президент...
     – Точно.
      – И как жизнь в России?
      – По-разному... А откуда вы знаете английский?
      – Работал на севере... Indocumentado... Нелегально... Через пустыню шли. Gracias a Dios, дошли нормально, а то некоторые умирают от жажды. Накопил денег, купил судно, работаю теперь, Gracias a Dios (мужичок поминал Господа через слово)  Некоторые русские очень богатые. Здесь были русские, наняли самую большую яхту на неделю... Бизнесмены... А ты кем работаешь?
      – Компьютеры — сказал я...
      – А, компьютеры...
      – Он тоже богатый, — сказала Долорес.–  Только  деньгами швыряться не любит.
      – Шутит — сказал я.
      – Шучу, — сказала Долорес. – Он бедный...
      – А это твоя жена?
      – Ага — сказала Жанна.–  И у нас ребенок, но мы его оставили с бабушкой.. Child. Трое...Children...
      – А у меня семь братьев и сестер, я восьмой. Самый младший...

        Похоже, там что-то есть - сказал я. Главный заглушил мотор, я подтянул к борту небольшую для такой мощной снасти, на  килограмм-другой  барракуду, походившую на щуку — паренек вытянул ее сачком. Вскоре поймали еще одну, поменьше.   

       – Берите рыбу! — сказал капитан, выгружая нас около гостиницы. – Отдадите на кухню — приготовят.
      – Спасибо! — сказал я. – К чему...И у нее печень ядовитая, говорят.
      – Если знать как готовить, то не страшно, а так вкусная.
      – Забирайте, к чему она нам...
      – Gracias...
      Мужичок мелко перекрестился.
      
**

   В час ночи зазвонил телефон. Это была Долорес.
   – Жанна на месте?
   – Нет.
   – Константин, надо срочно поговорить.
   – Я натянул брюки и футболку, включил свет, открыл дверь в номер на стук.
    – Жанна пропала! 
    – Как пропала, куда? Вы же с ней поехали на танцы... Куда вообще можно деваться с острова  в 20 километров длиной?

         Из ее сбивчивого рассказа с кучей ненужных подробностей — сначала мы приехали на такси, выпили «Пинья колада», потанцевали под «La vida loca» Рикки Мартина... (мне все время хотелось на нее наорать: «Да говори ты по делу!») –  я уловил примерно следующее. На некоторое время они с Жанной разошлись (Долорес пошла  с норвежцем, высокий блондин ), а после норвежца художница не могла отыскать подругу — той не было ни в зале, ни в туалете, нигде. Стала спрашивать у персонала, и ей сказали что с Жанной  кто-то говорил,  и она вышла. Как выглядел собеседник, толком не запомнили, но это был по-видимому кто-то местный, может быть,  с материка...
 
       – Будем надеяться, что ничего не случилось, и она вернется, но возможно, ее похитили...    
       – К чему? 
       – Выкуп — сказала Долорес.–  В Мексике, к сожалению, часто похищают людей с целью выкупа... Десятки тысяч случаев в год. Может больше, до полиции часто не доходит. Полиция коррумпирована, с ними связываться обычно только вредит, и опасно к тому же. Предпочитают улаживать напрямую...
        – Это твоя болтовня на катере, — сказал я. – Богатый иностранец... Компьютеры... И что теперь делать?
        – У нее был взгляд побитой собаки.
         – Если ее похитили, то  позвонят.
        – Когда?
        – Возможно, быстро, но могут и через несколько дней.
        – Ты говоришь, в полицию идти бесполезно?
         – В любом случае, надо дождаться утра... Там, конечно, скажут, что скорее всего она сейчас у кого-нибудь в кровати и утром объявится...
         – Но Жанна не такая...
         – Они тебе скажут, что все не такие, но в девяти случаях из десяти случается именно так... Я... пойду?
         – Мне бы очень хотелось, чтобы ты была здесь в момент звонка. Вдруг они начнут говорить по-испански.
        – Хорошо...
         Хорошо ей, конечно, не было. Она ходила из угла в угол, временами присаживалась на стул или на кровать, выходила на балкон, после  заходила обратно. Я прилег и попытался уснуть... Меня временами била дрожь. Конечно, можно было попытаться связаться с посольством, но вряд ли они дали бы что-то, кроме советов... У нас страна советов... В любом случае, Долорес была права, приходилось ждать утра... 
 
**
 
   Около девяти мы спустились позавтракать, я подумал, что в плане психологии  даже неплохо, если не застанут с первого звонка. Есть не хотелось абсолютно, Долорес тоже — она отрешенно потыкала вилкой в салат и  выпила  стакан апельсинового сока. Возвратились в номер. Время тянулось томительно медленно, и чем чаще я смотрел на часы, тем сильнее оно замедлялось. Взял книгу; если бы та была написана на санскрите, а не на английском, я бы понял из нее в точности то же самое — мысли сползали к краю страницы и падали   вниз... Отложив томик, включил телевизор. Показывали мультфильм, где компьютерные персонажи открывали для себя необходимость делать добро бегемотику.
       Звонок раздался  в 10:43 — я машинально переключил канал, прежде чем ответить, и время высветилось на экране вместе с названием передачи.
      – Hello...
      – We got you wife, — сказал голос с сильным испанским акцентом.
      – Она не моя жена, — сказал я. – Мы только отдыхаем вместе...       
      – Hope you got  a great vacation, cabron...–  сказал он. – But now you are in trouble...
      – Сколько вы хотите?
      – Пятьсот тысяч.
      – Песо?
      – No seas pendejo, dolares... Don't be asshole...
      – У меня столько нет...Я простой программист. У меня хватает денег, чтобы доехать до вашей прекрасной страны, но не более того...
       – Слушай, это просто бизнес, но мы не шутим... Сколько ты можешь дать?
       – Пятьдесят...
       – Это мало...
       – Тогда продайте ее дороже тому, кто возьмет. Позвоните в российское посольство и спросите, не хотят ли там выручить гражданку за полмиллиона... Они вам скажут, что с похитителями переговоров не ведут, и обратятся в полицию... Я тоже, кстати, могу пойти в полицию. И сказать им, что лишь двое на Косумеле предполагали, что она моя жена — и я знаю, кто эти двое. Вы хотите, чтобы полиция стала выяснять, с кем говорил вчера сеньор с катера?
       – Знаешь, что случится, если мы не получим денег? Тебе пришлют палец... Потом ухо... Потом... Ее будут бить...
      – Она рядом? Передай ей трубку. Мне надо убедиться, что с ней все в порядке.
      – Подожди, — сказал он. – Мы тебе перезвоним. Надо поговорить с боссом.


               Меня трясло. Долорес сидела в кресле, сжав подлокотники с такой силой, что ее смуглые пальцы приобрели какой-то пепельный оттенок. Я подошел к кофейной машинке на столе, вылил в бачок содержимое бутылки с водой и стал заваривать кофе из пакета. Мне надо было чем-то себя занять.

              – Они говорят по-английски...
              – They do...
              – Значит, я больше не нужна... У меня дела в Мехико... Я пойду... Поеду... Надо поменять дату вылета... Мне очень жаль, что так получилось... I am very sorry...      
               – Pudrete!— сказал я.

...........
 We got you wife — у нас твой жена (неправильный английский)
   Hope you got  a great vacation, cabron...- сказал он. But now you are in trouble... - надеюсь, у тебя были шикарные каникулы, сукин сын. Но сейчас ты влип. (английский, испанский)
   No seas pendejo, dolares... Don't be asshole... Не будь придурком(исп.), доллары... Не будь придурком (англ.)
 They do... да, говорят (англ.)
 Pudrete  - иди к черту (исп.)

 ** 
     Перезвонили под вечер. Я отлучился из номера лишь чтобы поесть, но почти ничего не съел. 

       – Поговорил с боссом... Он сказал, двести... Сделает скидку.
       – Прежде всего, дайте трубку ей — сказал я. Мне надо убедиться, что с ней все в порядке.
       – О-кей...
       – Костя, меня похитили –  позвони в посо...
        Я услышал крик: «No russian!», затем удар...
        – С ней все в порядке,— сказал голос...
       – Я не могу больше семидесяти, — сказал я. – Только почку продать, но это быстро не будет... Семьдесят будет завтра, наличными — вам хочется ждать полицию?
        – Сто! — сказали на другом конце.–  Это последнее слово. Завтра...Слушай инструкции и запоминай...И без глупостей...

**
 
     Руку оттягивала купленная накануне в отеле пляжная сумка с изображением черепахи и надписью « Я люблю  Косумель». В сумке лежали сто тысяч — весило изрядно, достаточного количества сотенных у них не нашлось... Да и сотенными, наверное, было бы немало.  Мне пришлось довольно долго ждать, пока соберут нужную сумму и необходимые подписи начальства — полная девушка на кассе одиночку выдать столько денег не могла — я стоял у окошка и глядел на ее очки; под лифчиком тело выпирало вбок, отчего служащая напоминала перехваченную веревками колбасу...
       Напротив отделения банка лежала рыжая собака — она грустно на меня посмотрела, высунув язык.  Пошел по улице направо. Пройдя два квартала, повернул еще раз. Прошел еще метров триста. Солнце палило нещадно и у меня начала болеть голова.  Впереди у поребрика остановился, резко затормозив, деревенского вида пикап. Из машины в развалочку вылез небритый толстяк в сандалиях на босу ногу, шортах и футболке с эмблемой ресторана «Мистер Фрогс». Второй сидел за рулем — я видел лишь его бритый затылок.
       – Want tacos? - спросил толстяк.
        – Я без слов отдал субъекту сумку.
        Он, казалось, без особого интереса глянул внутрь.
        – Fine... We will call...
       
        Пикап уехал...
        Я развернулся и пошел к парому. После второй подряд бессонной ночи меня покачивало и перед глазами мелькали фиолетовые кольца. На лавке я задремал, и очнулся лишь когда кораблик стукнулся о пирс. 

 ---
Want tacos? - хочешь такос (вид мексиканского фастфуда, жареное мясо с лепешкой)
Fine... We will call... - прекрасно, мы позвоним
 
**    
     Меня разбудил звонок. Мне снилось что я жду звонка, он прозвучал, и я некоторое время не ого понять, снится мне это или же происходит на самом деле. 
     – Костя — ты не перевел деньги?
     – Я не могу, — сказал я. – Мне пришлось уплатить выкуп за Жанну.
      – Какой выкуп? Ты издеваешься?
     – Нет, — сказал я. – Ее похитили. Местный бизнес — похищать людей и требовать выкуп. Ничего личного. Большинство платит. Меньшинство убивают. Некоторых возвращают без пальцев. Кому как повезет... Лотерея...
      – Но как же я? Ты представляешь, в какое положение ты меня ставишь? Ты себе представляешь?
     Он плакал... Мой отец, несгибаемый мачо, рыдал как ребенок... Комок подступил у меня к горлу.
       – Я ничего не мог сделать — ты хочешь, чтобы она умерла?
      –  Приезжай по крайней мере — когда ты сможешь приехать?
      –  Не знаю, — сказал я. – Они сказали, что вернут ее сегодня, но иногда не возвращают. И тогда придется обращаться в полицию...
        Он повесил трубку.
 
**

    Второй звонок раздался почти сразу же...

**

           С безоблачного неба смотрел огромный глаз луны. Через триста метров асфальт кончался, и начиналась грунтовка. Она шла на север параллельно проливу. С обоих сторон было что-то болотистое, оттуда временами ухало и квакало. Они  сказали, чтобы я не вздумал брать машину. Я перешел на трусцу — бежать быстро не имело смысла — до места было километра четыре.  В этой части острова построек не было. В паре мест болото выплескивалась лужами на дорогу, но их можно было обогнуть посуху... Раз предо мной выскочил на дорогу полосатый зверек наподобие енота, его глаза сверкнули в свете луны ярко-зеленым. Примерно через двадцать минут я был на месте. Небольшой заливчик, дощатый причал...
          Зелень подступала к самой воде. Метрах в пятидесяти от берега виднелся корпус полусгнившего рыбацкого судна, чуть дальше выступал из воды ржавый остов довольно большого плавсредства неясного назначения — я видел его раньше, с моря, во время прогулки на катере.
   Слева от дороги, как мне и сказали, стоял брошенный старый джип...
    Жанна лежала связанной на заднем сиденье. Рот заткнут кляпом и заклеен широкой липкой лентой. На глазах повязка.  Под глазом крупный синяк. К счастью, я догадался взять с собой перочинный нож, иначе было бы непросто развязать узлы.
       – Идти можешь? Довольно далеко.
       – Попробую... Пить хочется...
       – Терпи... — я не додумался прихватить воду.
         
        Мы брели назад по проселку, она почти висела на моем плече. Последние полкилометра мне пришлось ее нести... 

**
      На самом деле, Жанне сказали на дискотеке, что у меня то ли сердечный приступ, то ли я упал и разбил голову, что ехать надо срочно, и что за ней прислали шофера из отеля. Она села в машину, на перекрестке в салон загрузились еще двое, ее скрутили, завязали глаза, положили в катер и отвезли на материк. Поселили в какой-то халупе, глухой забор, окна за решетками, пустая комната, матрац в углу, дверь заперта, в соседней кто-то все время дежурил.  В туалет водили, давали есть лепешки с бобами. Лиц похитителей не видела, они при ней надевали шапки-балаклавы с прорезями для глаз... Перед тем, как дать говорить со мной, завязали ей глаза, чтобы главного не видела даже в маске...   В целом, относились по-человечески, насколько это применимо к ситуации... Потом снова завязали глаза, заткнули рот, погрузили в машину, затем на лодку... Она ждала меня в джипе около трех часов. 

**
       На следующий день вылететь не удалось, мы провели сутки в Канкуне не выходя из отеля. Жанна плакала и все время меня обнимала.
      – Я никогда не могла подумать, что так получится. 
      – Кто мог?
      – Тебя очень беспокоит отец?
      – Что делать... Надеюсь, он выпутается...

**
    Он не выпутался... Алевтина встретила меня в аэропорту, и сказала, что отец исчез. Ушел вечером, сказав, что по делам, и больше не вернулся. Подали заявление в полицию, те не хотели принимать, говорили, что сам найдется... Не нашелся.... Он просто испарился посреди Петребурга, не оставив ни знака, ни записки... Без следа. В отличие от Мексики, у нас не принято в массовом порядке похищать людей...Другой менталитет...


**
   – Констатнтин … Александрович?
   – Да.
   – Вас Нина беспокоит...Я секретарем работала у вашего папы...Возможно, вы помните...У меня ваш телефон по работе...
   – Да, Нина Викторовна... Чем могу быть полезен?
   – Я узнала что с Сашей, Александром... Павловичем... несчастье. Он пропал...
   – Его ищут. Ничего нового, к сожалению. Ничего.
   – Понимаю... Вы мне пожалуйста скажите, если что-то выяснится. Я очень переживаю, простите... Хорошо. Скажи мне пожалуйста...
         
      На другом конце сотового плакали... Потом повесили трубку.



**
   
  ...казалось, что лицо сорокалетней пришили старухе... ее губы двигались, выплевывая слова...

     – ...это ты виноват — говорила Алевтина, –   Он же дурак, нормальный обыкновенный дурак, а ты — умный псих... Зачем ты давал ему эти проклятые доллары и рубли — ты что, не понимал, чем оно кончится?  Ему давать — все равно, что спускать в унитаз, из него бизнесмен как из собаки пятая нога... но ты давал и давал, и давал, пока он не влез туда, откуда не смог выкрутиться — и тогда ты его кинул — со всего размаху, чтобы точно разбился... Все ты прекрасно понимал — превосходно понимал что делаешь, и тебе тысячу раз говорили — а ты отмахивался — и тебе не нужна была  прибыль и что вернет с процентами — не верил ты ни в какие проценты, а просто хотел показать насколько ты его лучше... И видишь, чем это в итоге кончилось — твои игры; как  ты его сломал — собственного отца, ты ему отомстил за то, что он тебя считал не от мира сего, хотел тебя наставить на путь, воспитать, чтобы ты был как все, а не ходячий калькулятор...монах ...кастрат... Ты все знал, не говори мне — ты прекрасно понимал, чем занимаешься, под все эти разговоры о высоком, и Стендаль, и нестяжание  - ты ему мстил — подло и беспощадно...Доволен? Ты мне скажи —  доволен?... Ты ведь урод, моральный урод — тебе же во что бы то ни стало надо показать, что ты лучше всех, умнее, без слабостей... Допоказывался...кто тебе эта Жанна, она все равно тебя бросит, она с тобой только из-за твоих денег, она сама виновата, что ее похитили, нечего было трепаться, не твое собачье дело было платить за нее выкупы, пусть бы полиция разбиралась, пусть бы сама как знает... ты родного отца продал...   
      
 **         
 
     – Есть две базы данных... Одна с пропавшими, другая с неопознанными покойниками. В лесу нашли, скажем... Или если в воду попал... Сначала легкие заполняются водой, и тело тонет. А потом, когда начинает гнить, то кишечник заполняется газами, живот вздувается и оно всплывает...Через недельку-другую... Вот оно всплыло, его занесли в базу и смотрим с кем из пропавших по признакам совпадает...

         – Да. Подпишите пожалуйста здесь... Нет, мне от вас больше ничего не надо, можете идти...

**

         Я слег. Лежал пластом. Месяц. Или два... Какая разница... Мать переехала ко мне, кормила бульонами. С рисом... Потерял в весе. Глотал антидепрессанты — мне было все равно.  Потом она сказала, что больше не может и уехала. Звонила раз в три дня.

     Я за тебя очень беспокоюсь. Ты хорошо ешь? Как ты спал? Что говорит доктор? Не забывай, пожалуйста, витамины...

     Появилась Жанна. Приходила временами. Говорила, что я зря себя мучаю, что я ни в чем не виноват, что я только хотел помочь отцу, и никто не мог предусмотреть, что все кончится именно так, и возможно это просто был сердечный приступ, упал на дороге, кто-нибудь наехал и решил избавиться от тела, либо его убили случайно — бывают же совпадения... Раз ничего все равно не известно, то к чему предполагать худшее... «Хочешь, я останусь?» 

      Я только что вернулся от психиатра, который выписал мне очередную порцию какого-то хлама. Сидел на диване. Жанна сидела рядом. Она взяла меня за руку...

       – Я знал...– сказал я ей. – Мне хотелось ему показать... Мне хотелось, чтобы он разорился... Может, я сам себя обманывал, но мне хотелось — зачем я буду скрывать... Я не знаю, чего мне хотелось на самом деле... Возможно, мне просто было все равно — я лишь желал, чтобы меня оставили в покое, чтобы ничего от меня не требовали — всем что-то от меня нужно — чтобы я их любил, чтобы им платил, их развлекал, уважал,  чтобы вел себя так, как они хотят... Почему вы просто не оставите меня в покое? Уйди, пожалуйста. Если будет надо, я тебе позвоню.

        Это было восемнадцатого октября. Пять лет назад.

        Жанна ушла. Я сгреб в кучу все таблетки и выкинул в мусоропровод. Потом лег и стал ждать, чтобы что-нибудь случилось. Чтобы я умер.  Ничего не случилось. Я уснул. 

             Утром я проснулся и почувствовал, что голоден.  Позвонил и заказал пиццу...

**

ЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖ

      Вчера, в канун католического рождества, пришло  письмо от Долорес. Она увидела в интернете, что выпустили по-испански перевод моей книги о Фриде Кало...   Написала, что ей ужасно стыдно за то, что уехала тогда с острова, но ее присутствие в конечном итоге оказалось ненужным. Ей казалось, что  похищение на пляже очень  странно и необычно. Туристический бизнес пропитан вложениями криминальных структур, и им совершенно ни к чему отпугивать потенциальных клиентов  и создавать курортам дурную репутацию — для такого есть другие места...  Чрезвычайно рада, что все окончилось благополучно, и хотя потерю денег вряд ли можно считать благополучном исходом, но главное, что все остались живы и здоровы –  а заработать можно еще. У нее прошла выставка в Гвадалахаре, ей удалось продать сразу  четыре новых картины, и захотелось еще раз посетить наш прекрасный город, о котором у нее остались самые теплые воспоминания, и если бы я могла ее извинить... Не нужно ли мне что-нибудь мексиканское – серебро из Таско или черная керамика из Оахаки — помнишь,  мы видели ее  на туристском базаре –  она могла бы прихватить с собой, хотя сейчас  на аэролиниях ограничивают вес двадцатью килограммами, и чуть ли не хотят брать дополнительные деньги  с толстых пассажиров  - и возить  что-нибудь тяжелое... Так что брать текилу не очень желательно, тем более, что в питерских магазинах она  есть... 

   “Кстати, ты припоминаешь  Эктора Морено?  Пару месяцев  назад его  нашли на пляже недалеко от Акапулько – голова отдельно,  тело  со следами пыток и рядом  безграмотная записка от Cartel Jalisco nueva generacion...  “    

     Да, я никогда  не забуду Эктора Морено – его потную спину и чесночный запах изо рта... Единственное, что меня огорчает в его судьбе – так это то, что я не смогла плюнуть на его труп... Не знаю, кончается ли судьба, когда появляется труп, но мне хочется думать, что еще нет. 



      В Мехико он предлагал  мне деньги за ночь с ним.  Я отказалась. На третий день после сцены в ресторане, он подошел ко мне, когда я на пару минут оказалась одна в очередном торговом центре – Костя отлучился, а  Долорес искала блузку, и я решила тем временем осмотреть ларек с сувенирами – хотела привезти что-то маме... Я подумала, что случайно, хотя не слишком ли много совпадений – дважды столкнуться нос к носу  с одним человеком в двадцатимиллионном городе... Теперь я понимаю, что он за мной следил – и даже не сам, нанял кого-то...   
     – Сколько ты хочешь?
     – Сходи к шлюхе...      

      Я думала, что все окончено  с этим разговором. Но мне пришлось еще раз услышать его голос. В хибарке на материке около Плайа дель Кармен...

      –  Hola, Juana...
      – Что тебе надо?
      – Ты знаешь, что мне надо...
      –  А если откажусь –  убьешь? Или возьмешь силой?
      –  Я не насильник. Просто не прощаю обид. Если откажешься,  я убью сначала его. А ты будешь жить, и знать, что  виновата в его смерти... Некоторое время, пока моим приятелям не надоест с тобой развлекаться...
       – Ты сумасшедший...
       – И что?   

  И что? Что я могла сделать? В этом коротышке был … стержень... спокойствие психопата, в мозгу которого томограф видит  одинаковую реакцию на  слова «убить ребенка»  и «читать газету» – я  поняла, что он   не блефует...Во мне все похолодело от его слов...  Что мне оставалось? Его оскорбили, назвав вором и грабителем, каковым он и является, и  в лицо сказав, что другой заработал не меньше и чихать хотел на эти  деньги... Falta de respeto – недостаток уважения, худшее, что может случиться с маленьким, но  гордым мексиканским мачо...  Он мстит. Он отберет у этого проклятого русского деньги, и обесчестит его женщину. Поступит,  как  мужик... По понятиям...

      А потом... После того, как выкуп был уплачен, я  была не в себе, единственное желание  – бежать как можно дальше, в самолет, в Россию...
 
     Кто виноват?  – вечный русский вопрос... Никто и все...Там, в Мексике, я боялась за костину жизнь, а после исчезновения Саши... Пусть лучше считает, что моя  с Долорес болтовня о его доходах – причина, хотя кто же знал... А правда... Иногда она появляется в конце пятого акта, когда выстрелили  ружья со стенок и  капитаны уносят принца датского... А после   зрители, шаркая ногами и тыкаясь в спину переднего,  тянутся к гардеробу провинциального театра,  зажимая   потные номерки...
Вот как оно обернулось, Маша...
Да, Вася, очень волнительная пьеса... Ты кого  хочешь на ужин – салат или курицу с картошкой?   
      

       В конце Долорес писала, что желает мне счастливого рождества и благополучного нового года, и  огромный привет Константину если вы все еще вместе, разумеется,  и что хотя у всех  бывают нелегкие моменты,  и не молодеем, но la vida sigue su curso.

    Жизнь продолжается...