СЕРДЦЕ, НЕ ВОЛНУЙСЯ! (роман-хроника в 4-х частях)
Часть первая: НАВОДНЕНИЕ
17. СТАРШИЕ БРАТЬЯ
Осенью брата Прокопия отдали в школу, устраивать его повезла мама, она нашла квартиру и договорилась о питании.
- Что такое харчи? - спросил я, когда услышал это слово.
- Питание, - пояснила она. - Когда ты подрастешь, тебя тоже отдадим учиться. Не оставим неучем. Человек без грамоты - все равно что слепой. Я вот ни одной буквы не знаю. А в училище научат писать и читать. Отец, нам пора подумать о переезде в Ермак. Что мы здесь живем, как дикари? Дети растут, им надо учиться, а где? Ты как хочешь, а я живу последний год на бакенах. Конечно, заработок тут хороший, тридцать рублей в месяц на двоих не заробишь ни у одного хозяина, но не всегда рад таким деньгам. Дети - дороже денег.
Конечно, такую длинную речь она никогда в жизни не смогла бы произнести, но смысл ее слов, произнесенных в разное время, сводился именно к этому. Отец не возражал против переезда, но и не торопился с решением этого вопроса.
На рождественские каникулы брата привезли домой, приехал он с холщовой сумкой, перекинутой через плечо,обилие книг и тетрадей раздувало ее. Свое богатство он оберегал, как зеницу ока. Когда я дотрагивался до чего-нибудь, брат кричал:
- Не трогай, замараешь!
Я смотрел на свои руки и к горлу подступал ком обиды.
- Они же чистые.
- Все равно замараешь.
Тогда за меня вступался кто-нибудь из взрослых - сестра или мать.
- Пронька, не будь таким жадным, дай ему посмотреть. Не съест же он твои книги.
Заступничество часто приходило с опозданием: сердце мое наполнялось жгучей обидой, из глаз сыпались слезы, брат совал мне в руки книги, но я уже не брал их, не только не брал, но даже лез в драку. Он защищался и пытался чем-нибудь рассмешить меня, особенно успокоительно действовали на меня коньки-снегурочки, купленные ему в подарок за хорошее учение и поведение. Эти коньки сводили меня с ума. Я готов был завладеть ими навсегда, но они оказались большими, как мы ни старались, коньки не могли приладить к валенкам.
- Знаешь что, я дам тебе свои коньки покататься.
- Не обманешь?
- Гад буду, если вру.
- Смотри. А как мы их привяжем?
- Как-нибудь привяжем. Дай только мне позаниматься.
Вечером, при лампе, мы садились за стол. За стеной завывала вьюга, а в избе было тепло, уютно. Брат разложил вокруг себя тетрадки, ручки, карандаши, раскрыл пеналы, в одном хранились перья, в другом пара цветных ластиков и несколько медных монет. У меня глаза разбежались, я никогда не видел таких сокровищ, и сразу расплакался, когда спросили, почему я плачу, сквозь слезы ответил:
- Почему мне не купили такие!
- Пойдешь в школу - и тебе купим.
- Нет, мне сейчас надо. Я тоже буду учиться.
Мать незаметно подмигнула Прокопию:
- Мы сейчас попросим братишку и он кое-что уступит нам... Одну тетрадку... Один карандаш... Вот эту красную ручку... А может зеленую? Обе? Возьмем обе... Пенал тоже возьмем на время.
Брат не возражал, он только смотрел на мать и понимающе улыбался. Я сопел, и все, что пододвигала ко мне мать, еще ближе перемещал к себе. Щеки мои пылали румянцем, глаза блестели, дрожащие нотки в голосе исчезли. Я выговаривал слова теперь твердо, уверенно, во всех моих движениях было больше энергичности, чем несколько минут назад, когда я залезал за стол и чувствовал, что мне пора уже спать.
Открыв розовую обложку тетради, я тщательно рассматривал множество маленьких квадратиков, образованных голубыми линиями и одну красную линию, строго идущую сверху вниз, ближе к краю. Плоский пенал с выдвижной крышкой чуть-чуть попахивал краской. В нем заманчиво лежали два красивых пера, белый тугой ластик и синий граненый карандаш с золотыми буквами на боку.
Закрыв крышку пенала, я взял тетрадку и полез под стол.
- Ты куда? - спросил брат.
- Спать.
- А зачем все это взял?
Я молчал. Залез на кровать, положил под подушку тетрадь и пенал, сам улегся. Натягивая на себя одеяло, предупредил брата:
- Ты не бери у меня ничего.
- А если возьму, что будет?
Я подумал немного и уверенно ответил:
- Палки съешь. Вздрючу, как Сидорову козу.
Потом брат приезжал на летние каникулы, и еще больше привозил книг, были очень красивые, с картинками, со стихами:
Пахнет сеном над лугами...
В песне душу веселя,
Бабы с граблями рядами
Ходят, сено шевеля...
До мелочей представлялась вся эта картина. Сенокос - ведь каждое лето я бывал на нем, всё знакомо - и конь, который стоит "уши врозь, дугою ноги", и Жучка в рыхлом сене скачет и лает "впопыхах".
Я стал просить брата, чтобы он читал еще что-нибудь.
Зима... Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь,
Его лошадка, снег почуя,
плетется рысью как-нибудь.
Стихи эти можно было петь, и я тут же, прыгая на одной ноге, начал орать чуть ли не на все горло. Картинки в книгах я воспринимал, как действительность: вот женщина идет с ведрами к колодцу, вот мальчики катаются на салазках с горки, вот мужчина поленья колет топором, все это я видел, знаю. Иногда впечатлительность мешала мне спать.
Брат Прокопий проявлял отличные успехи. Второй класс он окончил с похвальным листом. Привез его домой, вручил отцу, тот долго всматривался в написанное (он плохо читал), потом улыбнулся в усы и тихо сказал:
- Золотыми буковками написано. Молодец, сынок. Я сделаю рамку и на стену его повесим.
Но рамку так и не удалось сделать, похвальный лист так и затерялся где-то в дебрях домашнего быта.
Самый старший брат Петр был безграмотным, он не учился ни одного дня, не знал ни одной буквы, и виноваты в этом были родители, отец так объяснил:
- Дураки были, вот и не учили; потом поумнели, да поздно было.
А как сам брат смотрел на это? Очень просто.
- Пахать землю или крутить хвосты быкам - и без грамоты можно, - говорил он.
После того, как летом в 1916 году мать ездила в Омск навестить брата Петра перед его отправкой на фронт, брат тяжело заболел и его положили в госпиталь. Мать собралась ехать второй раз, но ее отговорили: как ты обратно вернешься, скоро кончится навигация, пароходы не будут ходить, железной дороги нет. Что ты будешь делать? Всю зиму в Омске жить?
Пока она раздумывала, вдруг брат сам заявился. Шла уже шуга, мокрый снег валил, дул холодный ветер. На противоположном берегу Иртыша появился человек в длинной серой одежде. Сняв шапку, он махал ею и протяжно кричал. Отец прислушался.
- Лодку просит. Да разве сейчас мыслимо ехать? На погибель себе. Пусть ждет, когда река застынет.
Собаки сперва дружно лаяли, потом перестали, закрутили хвостами, виновато смотрели на хозяина и за реку. Сестра взяла рупор, узким концом приложила к уху, а широким повернула за Иртыш.
- Тятька, это Петькин голос. Нас зовет.
- Не может быть! Тогда скорей поехали!
Это был рискованный рейс, и очень трудный, но кончился он благополучно, только лодку снесло шугой к концу острова, там ее затерло "салом", едва прибились к берегу.
Брат предстал перед нами худой и синий, словно его ежевичным сиропом умыли, оброс, глаза ввалились, нос как киль. Переступая с ноги на ногу, он топал большими кирзовыми сапогами и дрожал как осиновый лист. Холод, казалось, насквозь пронизывал его. Мать бросилась растирать ему руки, отец налил полный стакан водки и заставил его выпить. Сестра побежала топить баню.
На гвоздь возле порога брат повесил шинель и серую шапку. Я подошел ближе, чтобы рассмотреть: от шинели пахло кисловатым хлебом и табаком, пуговицы светили кошачьими глазами в темноте.
Брат набросил на мои маленькие плечи шинель, на голову шапку с белой круглой кокардой.
- Ну, чем не солдат? - спросил он улыбаясь, лицо его раскраснелось, глаза возбужденно блестели. - Но лучше всего не носить такую одежку. Солдат - серая скотинка, а для скотинки одна дорожка - на бойню.
Он рассказал, как ехал на буксирном пароходе от Омска до Павлодара, в пути их застала шуга, они еле-еле добрались до места.
- Я ноги на плечи, вещевой мешок в зубы и на своих двоих дуй, не стой, домой, - с усмешкой закончил он.
Отпустили его по болезни. Тогда я впервые услышал слово "по чистой", оно означало "совсем", но брат пришел не совсем, а только на "побывку". Он тяжело, надрывно кашлял, глаза слезились, дышалось очень трудно.
- Не чахотка ли у тебя? - с тревогой спросила мать.
- Нет. Порошки выпью - ничего, отпускает. А сегодня еще не пил, вот и накатывает какое-то удушье... Прогреюсь вот в бане, полечусь - и все пройдет.
Прожив дома недели три или четыре, он уехал в Ермак показаться фельдшеру. Вместе с ним поехала и мать.
*****
Окончание Первой части здесь: http://www.proza.ru/2019/04/08/428