6
Когда я выходил из ворот госпиталя, был уже почти полдень, и солнце, карабкавшееся к зениту, светило концентрированным жёлтым цветом. Явственно ощущалось дыхание надвигавшегося лета: в ленивом пении разморённых птиц, в сочном напористом шелесте лип, посаженных вдоль больничной ограды, в шуршании велосипедных шин по асфальту. Город потягивался, просыпался, лениво оглядывался кругом, он был всё таким же привычным, старым знакомым, с которым я с самого детства говорил на одном языке. И уж, конечно, ни этим улицам, купающимся в лучах света, ни этим деревьям, которым легкомысленно встряхивали свои кудрявые кроны, ни воробьям, с упоением ворошившимся в сохранившейся от вчерашней непогоды лужице, не было никакого дела до моих треволнений и тревог. Наши взаимоотношения с городом всегда были до известной степени односторонними. Проникая в механику его жизни, в скрытые связи процессов, обеспечивавших его существование, ты не мог рассчитывать на что-либо взамен. Город не интересовался тобой, ему было совершенно безразлично, что тебя огорчает, а что радует, смеёшься ты или плачешь, жив или уже умер; не заботило его даже твоё отношение к нему. Но иногда – в моменты просветления ли, погружения ли – тебя словно охватывало колебание, будто происходило маленькое, заметное лишь тебе землетрясение. И в эти секунды чувство, что городу не всё равно, что он наконец отреагировал, шевельнулся, становилось очень ясным и определённым.
Нечто подобное я ощутил и сейчас. Нет, и деревья, и воробьи, и машины были всё так же сами по себе, но в воздухе явственно ощущалось какое-то стойкое, тяжёлое напряжение. Город знал о том, что случилось сегодня ночью. Конечно, он знал всегда и обо всём. Но то было безразличное знание, знание между прочим, невзначай. Сегодня же оно было настоящим, живым, заинтересованным. Случилось нечто из ряда вон выходящее, небывалое. Рядом с киоском печати, мимо которого я проходил, собралось человек шесть-семь, что-то негромко обсуждавших. Я вдруг сообразил, что утренние газеты уже, конечно, разнесли весть о ночных выстрелах – если только она нуждалась в том, чтобы её разносить. Покопался в кошельке и с некоторым удивлением обнаружил, что денег у меня осталось совсем немного. Впрочем, сейчас это казалось совершенной мелочью. Финансовая сторона жизни вообще беспокоила меня меньше любой другой.
Я решил взять «Утренний листок» – непритязательное издание, никогда не гнавшееся за внешними эффектами и старавшееся быть объективным. Пришлось даже отстоять небольшую очередь; люди были видимо возбуждены. До меня долетел отрывок разговора двух субъектов, которые, судя по их осведомлённости, успели уже прочитать свои газеты до корки: “Да, вот тебе и тихий городок”. – “И не говори, и не говори. Как будто в столице живём”. – “Палец даю, что никого они не найдут”. –“Да что палец, я бы и голову дал. Это ж наша милиция, тут и гадать не нужно!” – “Ну гляди, мой палец против твоей головы, как тебе?” – и собеседники дружно и невесело засмеялись.
Я купил «Утренний листок» и отошёл подальше от киоска: чьё-либо общество мне было сейчас особенно неприятно. Подобные события лучше переживать в одиночестве. Странно, что “событие”, произошедшее не со мной, предстояло “пережить”. Но всё обстояло именно так.
«Листок» в этот раз вышел в расширенном формате, на двенадцати, а не на восьми, как обычно, страницах. Шершавая чёрно-белая его бумага щекотала пальцы. “Пули для народа” – гласил заголовок на первой странице. Название было совсем не в духе издания, от него веяло сенсационностью. Город проснулся другим, не тем, что отходил ко сну. Даже «Листок» за эту ночь изменился, и не в лучшую, на мой вкус, сторону.
Я внимательно, никуда не торопясь, прочитал вступительную статью, потом описание всех известных подробностей, свидетельства очевидцев, какие-то мало относящиеся к делу интервью. Выстрелам были посвящены все двенадцать страниц. Однако, дойдя до конца, я, по сути, так и не узнал чего-то принципиально нового. Первая пуля прошла мимо; под вторую и третью уже бросился телохранитель. Стрелка задержать не удалось: он прятался в заброшенном здании на противоположной стороне дороги и у него были заранее подготовлены пути отхода. В городе был объявлен план «Перехват», который пока (пока!) не дал результатов. Относительно же мотивов покушения были только одни догадки. Политика? На первый взгляд, вполне вероятно и логично, вот только вопрос, кто мог “заказать” Плешина, вставал в таком случае со всей весомостью. Его соперники на выборах были слишком… здесь следовало подобрать бы какое-нибудь дипломатичное определение – «Листок» так и делал, – но даже далёкому от политики обывателю было очевидно, что следовало сказать “ничтожны”. Даже если бы у них хватило духу пойти на такое серьёзное дело, они не могли не понимать, что подозрения в первую очередь падут именно на них. А в таком случае выборы бы вообще могли отменить. Нет, при всей внешней очевидности политического следа, тут определённо прослеживались иные, менее явные возможности.
“Что же касается раненого телохранителя, – говорилось уже ближе к концу газеты, – то никакой конкретной информации о его состоянии мы предоставить не можем. Его лечащий врач наотрез отказался что-либо сообщать нашему корреспонденту”. Тут я вспомнил, что, выходя из больницы, заприметил нескольких деловитых молодых людей, обивавших центральный вход. Сомнений быть не могло, то были мои недавние коллеги по ремеслу. Судя по их унылым лицам, ничего нового им узнать не удалось. И в этом отношении я отдал должное Симеону Витальевичу: уж что-что, а дешёвая известность не могла его прельстить, и интересы своих пациентов он соблюдал вполне.
Обрадовало меня также то обстоятельство, что ни в одном из материалов не упоминалось имя Юли. Пресса словно на время забыла о “юной спутнице кандидата Плешина”, которую не уставала обсуждать с момента старта избирательной кампании. Конечно, то был весьма сдержанный «Листок», а издания более жёлтого толка, конечно, не преминули возможностью и сюда приплести мою сестру, но тенденция намечалась неплохая. Боже, поскорее бы уже прошли эти выборы! Такое впечатление, что подготовка к ним шла уже несколько лет.
Я оглянулся и увидел, что собравшееся вокруг киоска общество с интересом присматривается ко мне; забинтованная голова явно привлекала их не слишком здоровое внимание. Только этого мне сейчас и не хватало. Свернув газету трубочкой, я поспешил удалиться. Чёрт бы побрал людское любопытство! Уж конечно они решили, что раненый молодой человек, с таким интересом читающий о последних событиях, имеет ко всей истории самое прямое отношение. По иронии судьбы они были правы – почти. Но мне нет и не может быть никакого дела до их пересудов. Прочь, прочь из этого города, который сам испугался того, что в нём происходит, на волю, на природу, где ничьи докучливые взгляды не будут донимать, вон из нового Вавилона, из оплота цивилизации, давно уже переставшей быть цивилизованной, закрыть, пусть и ненадолго, эти двери, и пропадай оно всё пропадом!